Автокатастрофа

В авариях погибло множество персонажей Стивена Кинга, а 19 июня 1999 года это чуть не случилось с ним самим: 51-летний писатель попал под колеса автомобиля во время прогулки. Кроме перелома бедренной кости и множественных переломов правой ноги он получил ранение головы и правого легкого. Почти месяц провел на аппарате искусственного дыхания, нога не была ампутирована лишь чудом, но еще год писатель не мог сидеть — и, соответственно, работать. Однако постепенно вернулся к прежней деятельности, отражая раз за разом полученный опыт в новых книгах, в частности, в «Истории Лизи» и «Дьюма-Ки», а в седьмом томе «Темной башни» появились сакральные числа 19 и 99. Одни увидели в случившемся предостережение свыше (слишком писатель заигрывал в книгах с силами тьмы), другие — знак едва ли не богоизбранности писателя, которому удалось возродиться новым человеком. Так или иначе, Кинг — тот, с кем подобные вещи происходят не просто так. Недаром так много им написано о катастрофах и автомобилях, обладающих таинственной силой, — от «Кристины» (1983) до «Почти как «бьюик» (2002).

Бахман

Солист группы Bachman-Turner Overdrive, у которой Кинг позаимствовал псевдоним Бахман, пытался связаться с Кингом, чтобы написать саундтрек к какому-нибудь из фильмов, но Кинг не откликнулсяРичарда Бахмана Стивен Кинг придумал в 1977 году, когда сам уже прогремел с «Кэрри». Зачем нужен был псевдоним — сейчас уже не очень понятно. То ли чтобы в начале карьеры справляться с предполагаемыми фрустрациями от провалов книг, подписанных собственным именем, то ли чтобы проверить, удастся ли выстрелить второй раз. Так или иначе, Бахман успешно просуществовал целых семь лет, пока Кинг не убил его, к тому времени мистификация уже была раскрыта, и причиной смерти в пресс-релизе значился «рак псевдонима». Если говорить о стиле, то Бахман, в отличие от умеренного оптимиста Кинга, смотрел на мир мрачно, и наказание героев за 
кармические грехи интересовало его куда больше, чем изысканный 
психологизм, — и вообще он был больше про состояние общества и меньше про потустороннее. Первым опубликованным под этим именем стал роман «Ярость» про взявшего в заложники свой класс вооруженного школьника — правда, критика общества там вышла боком, и позже обвиняли в каждой подобной трагедии не общество, а саму «Ярость». Лучшее же из появившегося за подписью Бахмана — антиутопия «Бегущий человек», позже превращенная в фильм с Арнольдом Шварценеггером, и жуткая готическая новелла «Худеющий». В целом же повести Бахмана заметно уступали тем, что Кинг подписывал своим именем. В 1996-м Бахман ненадолго воскрес, чтобы принять участие в необычном эксперименте: он «создал» роман «Регуляторы» с Кингом, написавшем о точно тех же вымышленных событиях другой увесистый том, «Безнадегу». «Регуляторы» были явно слабее и вторичней. Окончательное фиаско Бахмана закрепил очередной посмертный опус — «Блейз» (2007), один из самых невзрачных в карьере обоих писателей.

Бейсбол

Прошлый год был примечателен для Кинга не только вы­ходом его романа «Доктор Сон» — но и тем, что его любимая бейсбольная команда Boston Red Sox победила и в Амери­кан­ской лиге, и в ми­ровой серииКинг во многих отношениях — типичный хрестоматийный американец. И поэтому он страстный бейсбольный болельщик. Команда, за которую он болеет, — «Бостон Ред Сокс», и ее упоминания рассыпаны по большинству его романов и рассказов. Самым страстным признанием в любви к бейсболу стал роман ­«Девочка, которая любила Тома Гордона» (1999), разделенный не на главы, а на иннинги: его девятилетняя героиня Триша заблудилась в лесу, в котором единственным другом и помощником для нее стал воображаемый чернокожий бейсболист. В 2007-м вышла книга «Болельщик», полностью посвященная ­одному сезону «Бостон Ред Сокс». Ее Кинг — впервые в жизни — создал в соавторстве, с писателем Стюартом О’Нэном. А между двумя этими текстами Кинг ухитрился засветиться в комедии братьев Фаррелли «Бейсбольная лихорадка» (2005) — в роли наконец-то не болельщика, а игрока.

Касл-Рок

Основанный в 1877 году городок в штате Мэн, в 79 милях от родного Кингу Бангора, вообще-то, вымышленный. Сегодня в это верится с трудом: там жили и умирали сотни героев писателя, а потом в его честь назвал свою компанию Castle Rock Entertainment режиссер Роб Райнер. Впервые Касл-Рок упоминается в рассказе «Ночная смена», к нему или его уроженцам так или иначе отсылает каждый второй текст Кинга, а подробные географию, топонимику и социальный портрет города можно извлечь из «Мертвой зоны», «Куджо» и «Темной половины». В эпохальных «Нужных вещах» в Касл-Рок приходит Сатана собственной персоной, и город уничтожается навсегда. Несравненный певец укромной «маленькой Америки», Кинг изобрел с десяток крошечных колоритных городков, большинство из которых располагается в Мэне. Самый известный после Касл-Рока — тяготеющий под гнетом древнего проклятия Дерри, где разворачиваются действия «Оно», «Бессонницы» и «11/22/63», но есть и другие: Хэвен («Томминокеры»), Честерс-Милл («Под куполом»), Чемберлен («Кэрри») или Ладлоу («Кладбище домашних животных»). Сам писатель признается, что был вдохновлен вымышленными городами Лавкрафта — Инсмутом, Данвичем, Аркхэмом и Кингспортом.

Критика и теория

Кинг знаменит не только прозой, поэзией и драматургией, но и теоретическими работами, в которых разбирает наследие классиков, анализирует кинематограф и предлагает рецепты творческого успеха. Дебютом в этой области для него стала «Пляска смерти» (1981), книга о жанре ужасов. Отчасти автобиография, она предлагает любопытную типологию кошмаров и в книгах, и в кинематографе, от «Твари из Черной Лагуны» до «Сияния». В 2000-м вышел новый труд, «Как писать книги», ставший бестселлером по всему миру: особенно востребованной была вторая его часть, «Советы начинающим авторам». В частности, он настоятельно рекомендует читать и писать от четырех до шести часов в сутки и сообщает, что для себя установил квоту — не меньше двух тысяч слов за день. Кроме того, ежегодно Кинг радует своих читателей списками — порой спорными, но всегда интересными — лучших книг и фильмов за минувший год. К примеру, в 2013-м он поставил во главу своей десятки «Сына повелителя сирот» Адама Джонсона, добавив к нему «Щегла» Донны Тартт, оба букеровских романа Хилари Мантел — «Волчий зал» и «Внесите тела», а также «Случайную вакансию» Джоан Ролинг. Она, по мнению Кинга, один из самых значительных писателей последних десятилетий: он даже писал ей специальную петицию между публикацией шестого и седьмого томов эпопеи о мальчике-волшебнике с призывом оставить в живых Гарри Поттера.

Лавкрафт

Практически весь жанр хоррора всем обязан Говарду Лав­крафту — и Кинг, естественно, тожеОсновоположник современного американского хоррора — и пожизненная ролевая модель для Кинга, при всех расхождениях в стиле, характере и биографии. Сын спятившего коммивояжера Говард Филлипс Лавкрафт был вундеркиндом, визионером и мизантропом. Наследник Эдгара Аллана По, в своих шедевральных повестях и новеллах — «Зов Ктулху», «Хребты безумия», «Дагон» и прочих — он исследовал кошмары, скрытые за фасадом повседневной жизни беззаботных обитателей ХХ века. Почти полное отсутствие чувства юмора, психоло­гической точности и фантазии в сюжетосложении (все эти качества присущи Кингу) — Лавкрафт был мастером в непростом деле создания неведомых миров. Кинг, открывший в новеллах Лавкрафта бездну юнгианских образов, прочитал его в двенадцать лет — по словам самого писателя, в идеальном возрасте для подобной литературы.

Магия

Древнее индейское колдовство в «Кладбище домашних животных», инопланетная зараза в «Томминокерах», их причудливая комбинация в «Оно», традиционные магии вампиров в «Жребии» и вервольфов в «Цикле оборотня», магия самого времени в «Лангольерах». Как ни удивительно, во многих книгах магия все же отсутствует — включая самые волшебные («Куджо», «Мизери», «Долорес Клейборн», «Рита Хейуорт и побег из Шоушенка», «Способный ученик»). В других речь идет о явлениях, которые многие считают естественными, хоть и необъяснимыми: «Кэрри», «Мертвая зона», «Воспламеняющая взглядом». Однако в широком смысле слова Кинг — и его читатель тоже — верит в то, что окружающая вселенная пронизана волшебством, как светлым, так и темным. Умение его видеть, распознавать и, скажем так, использовать — одновременно и дар, и проклятие, от которого изрядно мучаются многие герои кинговских книг. Согласно Кингу, через каждого алкаша, решившего ударить свою несчастную жену, жестокого школьного учителя и хулигана в мире себя проявляет зло, а через каждого внимательного, беспокойного, тонкого человека — возможно, ребенка или близорукого умника из библиотеки, — наоборот, добро. Их конфликт (особенно отчетливо переданный в раннем апокалиптическом эпосе, который так и называется — «Противостояние») нескончаем. Классический пример — путешествие агента добра, стрелка Роланда, к Темной Башне, оккупированной темными же силами.

Мертвецы

Разговаривать с мертвыми — во сне или наяву — обыденное дело для героев кинговских книг; иногда, впрочем, как в новелле «Уилла», они все мертвы с самого начала. Но есть и особенные тексты, полностью посвященные взаимоотношениям с теми, кто ушел из жизни. Это рассказ «Иногда они возвращаются», заслуживший весьма выразительную экранизацию, повесть «Тело» о четырех подростках, отыскавших в лесу труп (как вспоминал сам Кинг, такая история случилась с ним на самом деле — только это был труп собаки, а не человека). В конце концов, кто знает, взялся ли бы Кинг за шариковую ручку, если бы не смерть приятеля, попавшего под поезд на глазах Стивена, когда тому было всего четыре года. С этой же темой, конечно, связано и «Кладбище домашних животных» — возможно, самый страшный и безнадежный роман писателя. Мораль, которую нетрудно вынести из книги, довольно проста: избавиться от тоски по ушедшим близким не удастся ни за что — если только не прибегнуть к помощи индейских демонов, что, возможно, не лучшая идея. Так что пусть мертвые остаются в своих могилах. Подтверждает этот тезис и более поздний роман «Мобильник» — вариация Кинга на тему зомби-апокалипсиса.

Писатели

Кинг — сторонник идеи «пиши о том, что знаешь», вот и полу­чается, что большая часть его героев — писатели. Причем в экрани­за­циях они почему-то все работают на машинке RoyalЛюбимые герои Стивена Кинга. Иногда просто рассказчики, вспоминающие о детстве («Тело»), или даже непрофессионалы, ведущие дневник («Дьюма-Ки»), чаще — люди, зарабатывающие писательством на жизнь. В «Мизери» (1987) автор сентиментальных бестселлеров Пол Шелдон попадает в автокатастрофу, оказываясь в руках профессиональной медсестры, которая, являясь чокнутой фанаткой его книг, обнаруживает в портфеле кумира рукопись последнего романа ее любимой серии. В «Темной половине» (1989) Тэд Бомонт пытается отделаться от своего псевдонима Джорджа Старка — произведения необузданной фантазии, обретшего самостоятельную жизнь. В «Секретном окне, секретном саду» (1990) Мортон Рейни получает обвинение в плагиате. В «Мешке с костями» (1998) Майк Нунан теряет вдохновение и попадает в дом с привидениями. И это — только некоторые из многочисленных литераторов, графоманов или ­гениев, ­альтер эго разной степени точности, подтверждающие избитый тезис: каждый по-настоящему талантливый писатель всегда пишет о себе.

Сияние

Особенный экстрасенсорный талант, невидимый для других, но ощутимый для тех, кто обладает схожим даром. О нем в романе «Сияние» (1980), одной из основополагающих кинговских книг, пятилетнему Дэнни рассказывает чернокожий великан Дик Халлоран. В той или иной степени «сияют» персонажи большинства романов писателя, от двигающей предметы Кэрри до воспламеняющей взглядом Чарли, от читающего мысли и предвидящего будущее Джонни Смита из «Мертвой зоны» до семерых тинейджеров-изгоев из «Оно», способных видеть скрытое под землей зло и бросающих ему вызов. Как правило, «сияющий» хрупок и уязвим, а потому симпатии автора вместе с читателем — на его стороне. Однако, как показывает «Доктор Сон», дар «сияющих» может быть использован и иначе, например — как пища для энергетических вампиров. Своеобразный абсолют «сияния» — Джон Коффи из «Зеленой мили».

Табита

Кинг с женой Табитой и детьми справляют Хеллоуин — вероятно, главный праздник для писателяЖена Стивена Кинга, которой посвящены многие его книги (а специальная благодарность ей есть практически в каждой). Они познакомились в университете в 1966-м и поженились пять лет спустя, сегодня у них трое детей и четверо внуков. Именно она нашла в мусорной корзине рукопись «Кэрри», выброшенную туда Кингом, и настояла, чтобы муж дописал роман и отправил в издательство. С тех пор Табита — первая читательница всех текстов Кинга. Кроме того, с начала 1980-х она пишет сама. Ни один из восьми романов не стал бестселлером, но почти все получили прекрасные рецензии.

Ужас

Традиция предлагает считать Стивена Кинга королем ужаса: фамилия располагает, а сам писатель не возражает. Но будучи непревзойденным виртуозом страшной литературы, даже в отличие от самых благородных представителей жанра — от По до Лавкрафта, — Кинг никогда не старается напугать своих читателей. Более того, его книги часто имеют психотерапевтический эффект, объясняя и анализируя природу распространенных фобий и помогая от них избавляться. Как настоящий американец, Кинг не может жить без катарсиса и финальной победы над злом, которой ознаменовано абсолютное большинство его романов. Из этого правила, правда, есть знаменательные исключения (и большинство подписаны фамилией Бахман).

Темная Башня

Ковбойский образ Клинта Иствуда стал одним из прообразов Стрелка — главного героя эпопеи о Тем­ной БашнеMagnum opus Стивена Кинга на сегодняшний день состоит из восьми романов, написанных в промежутке с 1982-го по 2012-й (также в цикл входит многотомная эпопея в комиксах и несколько рассказов). Источники для вдохновения — поэмы Томаса Элиота «Бесплодная земля» и Роберта Браунинга «Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни», а также экранный образ Клинта Иствуда в спагетти-вестернах Серджо Леоне и «Волшебник страны Оз» Фрэнка Баума. Стрелок ­Роланд Дискейн, странствующий рыцарь из постапокалиптического будущего, в компании нескольких спутников — наших современников, обитателей Америки ХХ века, — идет по Пустошам к средоточию миров, захваченной силами Тьмы Темной Башне. Цикл Кинга смешивает в свободной пропорции фэнтези, научную фантастику, вестерн, хоррор и сказку. Одни считают «Темную Башню» его шедевром, другие — 
самой монументальной неудачей. Так или иначе, сложно организованная 
мифология цикла прямо и косвенно повлияла на все, что Кинг писал начиная с середины 1980-х и до сих пор. Например, дети из «Оно» прибегают к помощи хранителя луча — Черепахи, в «Бессоннице» фигурирует демонический Алый Король, а в «Сердцах в Атлантиде» центральный герой пытается спрятаться от его слуг. Да и ретроспективно это правило работает не хуже: в пятую книгу «Темной Башни» вписан отец Каллахан из «Жребия», в четвертой герои попадают в мир, описанный в «Противостоянии». Проще говоря, Темная Башня — центр всей вселенной Стивена Кинга.

Экранизации

По произведениям Кинга поставлено больше ста фильмов — он один из самых экранизируемых писателей в мире, во многом благодаря предпринятому еще в самом начале карьеры шагу: любой выпускник киношколы может снять фильм по любому из его рассказов (но не повести) за символический один доллар. Усмотреть за историей его экранизаций единую тенденцию невозможно. Зато выделить из общего ряда, пожалуй, стоит выразительную «Кэрри» Брайана Де Пальмы (дебютный роман и экранизирован был первым), ненавидимое автором, но великое «Сияние» Стэнли Кубрика, своеобразную «Мертвую зону» Дэвида Кроненберга и леденящего «Способного ученика» Брайана Сингера — фильм, упорно не желающий терять актуальность. При этом лучшими экранизаторами текстов Кинга законно признаются два других режиссера — Роб Райнер («Останься со мной», «Мизери») и Фрэнк Дарабонт («Побег из Шоушенка», «Зеленая миля», «Мгла» и несколько короткометражек): аккуратные и старательные авторы, они умудряются донести до зрителя драйв первоисточников, не расплескав. Существуют в ряду фильмов, поставленных по Кингу, и те, к которым он сам писал сценарий сразу, не по мотивам какой-либо книги. Среди таких — созданный совместно с Ларсом фон Триером сериал «Королевский госпиталь», мистический «Особняк «Красная роза» и страшная сказка «Буря столетия» — вероятно, лучшая из трех.

Добрые дела, как известно, наказуемы. Как и искренность. Очередное доказательство этих непреложных истин я получила совсем недавно — ответив на размещенный в фейсбуке пост. Мой знакомый просил посоветовать ему книжку «типа «Имени розы». Я предложила «Тайную историю» Донны Тартт и, не удержавшись, добавила: «Это как раз как «Имя розы», только лучше». А потом в течение нескольких дней я не могла открыть фейсбук, чтоб не увидеть десятки грозно краснеющих уведомлений, сообщающих мне о том, что поклонники творчества Умберто Эко спешат выразить мне свое возмущение.

Их негодование было не конкретным, а, скажем так, принципиальным. Никто не пытался сравнить эти две книги (Тартт никто и не читал, разумеется) — просто Умберто Эко за долгие годы изданий и переизданий, приездов и выступлений стал для нас практически родным и его, как выяснилось, нельзя задевать по умолчанию.

Это вообще отдельная тема — о том, как иностранный писатель становится у нас популярным. Наша любовь к иностранным авторам взбалмошна и избирательна, зависит от стечения обстоятельств (например, как в случае с Эко, от культуртрегерских способностей переводчика) и совсем не всегда соответствует западной иерархии. Некоторых писателей мы здесь привечаем особо, от некоторых пренебрежительно отмахиваемся, а во время вручения Нобелевской премии по литературе (ну хорошо, пусть не каждый второй год, но, во всяком случае, каждый третий) нас регулярно захлестывает возмущение, что ну вот, опять дали кому-то, кого никто и знать не знает. Что, вообще-то, означает одно: мы здесь ­ленивы и нелюбопытны.

На этом месте пора притормозить и оговориться. Тартт, написавшая за почти четвертьвековую литературную карьеру всего три романа, не только у нас, но и во всем мире менее знаменита, чем знаменитый постмодернист Эко. Да и сравнение «Тайной истории» с «Именем розы», вообще-то, не совсем ­справедливо. То есть нет, оно возможно, если исходить из формальных признаков (и тот и другой роман построен вокруг детективного сюжета, и тот и другой напичкан культурными аллюзиями и цитатами), но Эко предлагает нам головокружительный фокус, беллетристическую иллюстрацию философской системы, составленную уже вполне умудренным профессором и публицистом, а Тартт — настоящий роман, с настоящими чувствами, написанный совсем еще молодой женщиной. Последнее, впрочем, в моем понимании и означает то самое «лучше».

«Тайная история» (1992) Шестеро студентов изучают древнегреческий с очень особенным преподавателем — и до добра это не доводит. Грандиозный психологический триллер о парадоксах юности«Секретная история» вышла в 1992-м. Я в это время жила в общежитии для студентов-иностранцев Колумбийского университета на пересечении 119-й и Бродвея — во вполне еще тогда опасном Испанском Гарлеме. Манхэттен был заклеен скандальными бенеттоновскими плакатами с фотографией больного, умирающего от СПИДа; на улицах попадались люди в футболках с надписью «Я убил Лору Палмер»; практически из каждого утюга раздавалось «Smells Like Teen Spirit»; на журнальных обложках сменяли друг друга разваливший Югославию Радован Караджич и разваливший семью Вуди Аллен; Шэрон Стоун многозначительно раздвигала ноги в «Основном инстинкте»; Иосиф Бродский все еще жил на Мортон-стрит в Виллидже, а его друг Дерек Уолкотт получил Нобелевскую премию по литературе (то есть для моих соотечественников это был как раз год негодования).

Такая обстановка как-то не предрасполагала только что покинувшую Москву студентку к чтению толстых книг с торжественным изображением античной ­статуи на обложке. А эта была именно такой. И еще страшно тяжелой, все эти ­теперешние фокусы с облегчением переплета еще не изобрели — думаю, поэтому кто-то оставил ее на исцарапанном журнальном столике в рекреации. Я от нечего делать открыла и — да, уже не закрыла, пока не закончила. Знаю, что банально, но так оно и было, уж простите. Ну и еще банальное: вот это «невозможно оторваться», это утягивание в отдельный мир — это и есть признак настоящего романа.

У «Тайной истории» в некотором смысле идеальный саспенс: начинается с пролога, в котором рассказчик — бывший студент-античник Ричард Пэйпин — сообщает, что совершено убийство, за которое он «отчасти» несет ответственность. И с этой минуты (то есть практически с первых строк повествования) весь текст, наполненный обсуждениями древнегреческой философии и пронизанный множеством явственных и скрытых цитат, освещен (или скорее затемнен) предчувствием трагедии. Поэт и философ Сэмюэль-Тейлор Кольридж говорил, что для Шекспира заставить зрителя напряженно ждать — куда важнее, чем поразить его. Так вот здесь — то же самое.

Это кольриджевское изречение о Шекспире я, не буду притворяться, не то чтобы сама с детства знала, а не так давно вычитала как раз в статье о Донне Тартт, опубликованной в газете The Guardian британским литературоведом ­Джоном Маллэном к десятилетию выхода романа. Называется она простенько: «Десять причин любить «Тайную историю» Донны Тартт».

Свое перечисление тарттовских достоинств Маллэн начинает с того самого заданного прологом саспенса. Потом он переходит к ее зачарованности красотой (человеческой, природной, поэтической), к ее умению видеть в самых простых событиях перст судьбы, к ее «внутреннему дионисийству», к ее глубокому знанию литературы и умении встроить в свой роман реминисценции из великих текстов прошлого, к тому, как ловко она осваивает американскую традицию рассказа об «убийстве на кампусе», к тому, как у нее получается вдохнуть свежее дыхание в извечный конфликт — между недовольным собой, неловким и одиноким протагонистом и самоуверенным и харизматичным антагонистом.

Для меня лично — когда я сидела в пыльной рекреации, да и сейчас тоже — в этих «протагонисте» и «антагонисте» и было все дело. То есть даже не именно в них, а вообще в тарттовских героях — которых, несмотря на всю их странность, можно соотнести с собой.

Потому что «Тайная история» — это да, интеллектуальный роман, но интеллектуальный роман о людях. В последнее время (даже если этим «последним временем» считать двадцать пять лет) интеллектуальные романы время от времени появляются, а вот романы о людях случаются гораздо реже. «Хорошего ­человека найти нелегко», — писала Фланнери О’Коннор. Это, безусловно, верно применительно к жизни. Это также верно применительно к литературе — в том смысле, что хорошо написанного человека найти очень, очень трудно.

Про Фланнери О’Коннор Донна Тартт «официально» признается, что — боготворит (как, правда, и любой другой уважающий себя американский писатель). Разве что у Тартт на это немного больше прав: она родилась в сердцевине территории южной готики — в графстве Лефлор, штат Миссисипи.

Про свое детство Тартт когда-то написала небольшое эссе «Сонный городок: южноготическое детство. С кодеином». Это отличный, смешной текст про прапрадедушку писательницы — джентльмена-южанина, зачитывавшегося «Исповедью англичанина, употреблявшего опиум» Томаса Де Квинси и потчевавшего любимую праправнучку огромными дозами кодеинового сиропа от кашля, а также виски с водой и сахаром («Виски должен был заставить меня спать и толстеть, — пишет Тартт. — Получалось и то и другое»). В 2002 году — десять лет спустя после «Тайной истории», ставшей уже к тому времени американской классикой, — вышел новый ее роман «Маленький друг». И он как раз о южноготическом детстве.

«Маленький друг» (2002) Как бы детектив о запоздалом расследовании убийства 9-летнего мальчика; по сути — семейный роман о взрослых и детях на американском югеВ 2002 году я жила в Москве и ничего такого увлекательного, как десять лет назад в Нью-Йорке, вокруг меня не происходило — так что тот факт, что, заполучив «Маленького друга», я не закрыла книгу, пока не дочитала, даже и не вызывает удивления.

Это гораздо более зрелый роман и, соответственно, куда меньше умничающий. Тартт не играет с американской южной традицией романа о подростке: она сознательно и твердо, без всякого фокусничества в нее вступает — где-то неподалеку от Харпер Ли и Томаса Вулфа.

Даже в сравнении с романами этих знаменитых писателей «Маленький друг» это один из самых задевающих текстов о переходном возрасте, точнее — о возрасте перехода. О тягучем ощущении одиночества, о невозможности смириться с неотменимостью «положения вещей», тем более стать его частью. О полном отчуждении от взрослого мира, безусловно враждебного, об ощущении этого мира как заговора. И он тоже начинается с убийства.

Это вообще практически триллер. И в прямом смысле: совершено преступление, главная героиня (двенадцатилетняя девочка, живущая ровно там, где Тартт проводила свое детство, и ровно в те годы, на которые оно выпало) считает, что знает виновного, и преследует его. И в том смысле, в котором триллером оказывается жизнь любого тинейджера — когда отношения с взрослыми видятся цепью непоправимых событий, а дежурные ситуации чреваты катастрофами. Когда маниакальное — в глазах взрослых — преследование цели оказывается единственным более или менее надежным якорем.

«Щегол» («The Goldfinch», 2013) Снова преступление в прошлом, снова воспоминания о детстве, снова застарелые травмы, но на сей раз действие разворачивается вокруг Нью-Йорка. Совсем новая книга Тартт, еще не переведенная на русский«Маленький друг» был благосклонно принят критиками, но не вызвал такой шумихи, как некогда «Тайная история». Реакция скорее походила на удовлетворенное признание: да, мы знали, что Тартт — большой писатель, так что неудивительно, что она выпустила достойную этого звания книгу. Американцы вообще щедры к своим авторам. Они не стесняются называть их великими при жизни (как, например, Джонатана Франзена) и прилюдно сокрушаются, если не успели назвать их великими до смерти (как, например, Ричарда Йейтса). Донна Тартт еще не приобрела американский титул великой, но неуклонно продвигается в этом направлении. В прошедшем октябре, верная своему правилу «роман в десятилетие», она выпустила книгу «Щегол», который был встречен никого уже не удивляющим почтительным ропотом и окрещен красивым словом Dickensian («диккенсовский» по-русски звучит куда менее благозвучно).

Романы Тартт всегда заканчиваются неким признанием героя, даже его разоблачением. Мне в конце этой статьи тоже предстоит признание и даже саморазоблачение. Роман «Щегол» я еще не читала, хотя книгу уже заполучила. Потому что в том, что именно со мной произойдет, когда я наконец ее открою, у меня сомнений не имеется. А в ней все-таки восемьсот страниц.

«Ну в чем новая эстетика символистов? Ну блин, ну «Стену» Pink Floyd смотрели? Ну так чем она отличается по драматургии? Правильно, действие переносится внутрь человеческой головы!» Дмитрий Быков читает лекцию по литературе XX века первому курсу факультета журналистов-международников МГИМО. На нем майка «Trust me! I’m a writer», a за его спиной мелом на доске нарисован толстый улыбающийся мишка и надпись «We love you» — студенты явно его обожают, хохочут над его шутками на грани дозволенного, снимают на айпэд и расхватывают темы докладов как горячие пирожки: «Кто тут озабоченный, ­кому про любовные треугольники у поэтов Серебряного века? Так, для Анненского нужен человек с расшатанной психикой. Хлебников — гений или шизофреник? Алкогольный делириум у Есенина — кому?» Истории поэтов переме­жает байками об украденной им из армейской библиотеки книге «Жизнь чело­века» Леонида Андреева.

После лекции Быков хватает под мышку куртку, выскакивает на улицу, там — на дорогу, перелезает через высокий металлический отбойник на четырехполосной магистрали (иначе нужно идти в подземный переход и терять целых десять минут) и ловит такси.

Помимо преподавания в МГИМО Быков ведет литературу в частной школе «Золотое сечение», занимает пост заместителя главного редактора в журнале «Собеседник», обозревателя в «Новой газете», регулярного колумниста в журнале «Дилетант» и в журнале «Профиль», разговаривает со знаменитостями про литературу на регулярных вечерах «Литература про меня» в лектории «Прямая речь», читает лекции школьным учителям как методист в Институте открытого образования, ведет на телеканале «Ностальгия» программу «Колба времени» и цикл исторических телелекций «Календарь». А также регулярно участвует в эфире передач телеканала «Дождь», раздает комментарии журналистам практически по любым культурно-социально-политическим поводам и где-то в промежутках умудряется писать примерно по роману, поэтическому сборнику или биографии писателя в год. В этом году уже издал роман «Квартал. Прохождение» и дописывает биографию Маяковского.

Поймав машину у МГИМО, мы едем на Арбат на радиостанцию «Эхо Москвы», где Быкову предстоит взять интервью для «Новой газеты» у Венедиктова: контракт главреда единственной оппозиционной радиостанции скоро истекает, а новый могут не заключить. В машине неожиданно выслушиваю от Быкова лекцию про вомбатов — сумчатых зверьков, обитающих в Австралии. Как выяснилось, нарисованный студентами на доске зверек — никакой не мишка, а вомбат: «Это наряду с ежом мой любимый зверь — об этом знают все мои студенты. Его часто на фотоколлажах суют в руки всяким диктаторам — Путину и Сталину, чтобы те держали под брюшко это мимимишное существо. Он самый умный, пылкий любовник — у вомбата восемь сексуальных поз. На попе у вомбата твердый щиток, которым он может раздавить любого оппонента. Он крайне на меня похож, особенно спящий!»

После интервью на радиостанции, заскочив в магазин «Москва» «за детективом для мамы, которая без плохой книжки на ночь не засыпает», Быков едет в Московский институт открытого образования, чтобы прочитать лекцию о Есенине школьным учительницам литературы, повышающим квалификацию. «Наш долг объяснить детям, что настоящий Есенин — это не рязанский отрок с дудочкой и не «Клен ты мой опавший», который дети всегда переделывают в «Член ты мой опавший» — и правильно делают. Настоящий Есенин — это поэма «Пугачев». И «Я ругаюсь и буду упорно/Проклинать вас хоть тысячи лет, /Потому что…/

Потому что хочу в уборную,/А уборных в России нет» — это тоже настоящий Есенин», — объясняет он полному классу женщин за сорок в очках и блузах. А потом снова куртку под мышку, и он мчится на Пречистенку ловить машину на следующую лекцию. По Пречистенке «мерседесы» и джипы проносятся мимо, пока с противоположной стороны улицы из черного «Фольксвагена Пассата» не высовывается мужчина в дорогом костюме: «Дмитрий Львович, куда подвезти?» Запрыгиваем в машину.

— Недавно только вас видели в лектории на встрече с Собчак, как она меня разочаровала!

— Почему, она милая девушка, только вот либертарианские воззрения, но это у всех до тридцати. Она храбрая, нас связывает Болотная.

— Тем не менее 6 мая она не пошла, получилось некрасиво.

— Зато у нее обыск был — миллион евро отняли и Яшина нашли. Спасибо, что выручили, ребята!

На подходе к Библиотеке им. Эйзенштейна, где Быков должен рассказывать киноманам про Салтыкова-Щедрина, он объясняет мне, почему вынужден носиться с лекции на лекцию: «Вот было «Сити-FM», пока нас оттуда не выперли за то, что я рассказал по радио о московских митингах. Потом «Коммерсант-FM» меня еще год продержал — и то с постоянными штрафами. Каждое упоминание Координационного совета — штраф, сказал что-то про Дмитрия Анатольевича — ползарплаты. Это к вопросу о том, почему я вынужден столько лекций читать. Пока меня радио кормило, столько поденщины у меня не было. Ну ничего, выгонят нас отовсюду, мы все равно себе что-нибудь найдем».

Может, лекций столько и не было, но был «Гражданин поэт» и еще много всего. Так что исключительно деньгами всю эту беготню не объяснишь. Старая футболка, пластиковый пакет с книжками для мамы, допотопный телефон и седьмые «жигули» у подъезда квартиры за Третьим транспортным — Быков не слишком похож на человека, которым движет жажда заработка. «Деньги — это независимость. Я могу не работать в тех местах, которые мне противны, и не писать про то, про что мне неинтересно. Вот тексты в журнале «Афиша» про модных людей, непременно босиком в стильных интерьерах, я читаю с омерзением. Женщина решила три дня провести с тремя детьми без машины — эксперимент на грани фола. Молодые, продвинутые креаклы (креативный класс) вызывают у меня ненависть. Хотя пуклы (путинский класс) мне нравятся еще меньше. Я не понимаю, как можно всерьез обсуждать стиль одежды, проблемы городского дизайна или дизайна жилищ, — это все не имеет отношения к человеку и человеческой метафизике, если угодно. Эти понты — уход от серьезных вопросов. Bсе это — жуткая фальшь».

Из библиотеки Быков едет в хинкальную на вечернюю редколлегию журнала «Собеседник», «куда посторонним журналистам вход категорически воспрещен». За этот день он прочитал три лекции в трех разных местах, взял одно интервью и дал два (для студенческой газеты МГИМО и преподавательской МИОО). Все нужные имена, даты и точные адреса он вспоминает с той же легкостью, с какой цитирует стихи и прозу огромными отрывками. Этим, конечно, отчасти объясня­ется его феноменальная успеваемость — там, где обычному человеку по сто раз приходилось бы лазить в интернет или блокнот, он с легкостью вытаскивает ­необходимую информацию из собственной головы. «Чтобы писать, надо жить. И вся эта деятельность, которая кому-то кажется лихорадочной, а мне вполне размеренной, проистекает именно от того, что это мой способ набираться знаний о жизни. Я не могу сочинять лабораторным способом».

Следующий день начинается лекцией «Поэтика гнусности» в Международном университете, Быков рассказывает студентам о новой российской пропаганде. «Вот в кадре стоит Навальный. «А может быть, он нацист? Может, гомосексуалист? Не любит свою мать?» — спросил нас ведущий НТВ ни с того ни с сего. Или оппозиционер N изменяет жене. «А может, он также изменяет и родине?» А вот историческая аналогия: человек протестует против коррупции. «Им, большевикам семнадцатого года, тоже казалось, что они борются с коррупцией, но посмотрите, что они творили в 1937-м». Все это наглядно нам демонстрируется в фильмах Киселева и сюжетах об Украине, про сына Чикатило на Майдане. Вас этим не удивишь. Но давайте попытаемся понять, почему эта мерзость так соблазнительна». Быков с легкостью овладевает залом. Пара шуток вначале, доверительное «как вы знаете, как вы понимаете», веселое и на равных общение со студентами — «я понял твой вопрос, садись, мать, в ногах правды нет», небоязнь говорить с молодыми о сексе и о политике по-взрослому — и аудитория ловит каждое его слово. Постепенно разбор пропагандистских приемов перерастает в настоящую проповедь. «Мы знаем, что мир лежит во зле. Человеку свойственны устремления к добру, но Царствия Небесного на земле не будет. Мы понимаем, что на короткой дистанции нашей жизни миром правит зло, и, выступая на стороне зла, мы имеем больше шансов стать успешными, отдаваясь ему, мы чувствуем мощный экстаз падения». Россия, как и Украина, по мнению Быкова, слишком долго играла во зло — страна, которая десятилетиями оставалась без моральных ориентиров, постепенно гниет и неизбежно исчезает. Путин, как бы ни был плох, — последняя скрепа, которая держит Россию в прежнем виде, дальше лишь неминуемое разложение и упадок. Хорошенько напугав студентов, он отпускает их с добрым напутствием: экстаз падения — это мощное удовольствие, но короткое. Обещанный дьяволом сундук золота в итоге обязательно превращается в сундук червей и головешек. «Так, в «Нимфоманке», которую вы уже наверняка все посмотрели, героиня, сменяя любовников по несколько раз за ночь, приходит к тому, что в результате с тем, кого любит, не чувствует ничего. А неиссякаемую радость приносит в жизни лишь одно — постоянное интеллектуальное саморазвитие, и оно же продлевает жизнь».

Может быть, все дело в этом: Быков — миссионер, отсюда и любовь к преподавательству, и готовность проповедовать со всех доступных площадок, и неиссякаемая энергия, которой нет у ненавистных героев «Афиши», часами обсуждающих занятия йогой, новую диету и бургерную? Наконец, в пятницу перед вечерним телеэфиром улучаю несколько минут, чтобы спокойно задать вопрос: писателям полагается любить уединение и покой, а он носится как угорелый. Зачем? Это такая просветительская миссия писателя — делать мир лучше?

«Ася, вот мы с вами общаемся три дня, и за это время вы мне не задали ни единого вопроса о моих книгах — вам совершенно неважно, есть они или нет, — устало и несколько раздраженно говорит он, — вам интересно, что вот бегает такой забавный Быков. Но помнить меня будут, как ни странно, благодаря книжкам. И дело не в вас, — спохватывается и возвращается к привычному бодро-менторскому тону. — Современный читатель способен воспринимать в основном внешние поводы для разговора о литературе. Про меня есть несколько основательных критических статей, но выходят они в местах малодоступных и пишутся людьми непубличными. Так что мне приходится ловить читателя на сопредельных территориях — на телевизионных, литературоведческих, лекционных, педагогических, — воспитывать себе будущее поколение читателей. Я пытаюсь сделать так, чтобы литература вторгалась в жизнь, — все ради того, чтобы достучаться до читателя. Вижу ли я в этом миссию? Нет, я вижу в этом экстремальный спорт».

Некоторые критики полагают, что после великих романов «Орфография» и «ЖД» проза Быкова стала скатываться в беллетристику. Может быть, вся эта беготня с лекциями и эфирами оттягивает силы от писательства? «Конечно, нет! — уверен писатель. — Более того, когда человек очень занят, он пишет больше, а не меньше. Это тренировка, которая позволяет держать мозги в тонусе. Когда мне приходит в голову какая-нибудь мысль, которая тянет на основу для романа, я могу быстро ее размять. Как может ежедневная тренировка оттягивать силы от олимпийского рекорда?»

Кстати, любимый австралийский зверек Быкова вомбат способен развивать рекордную для такого маленького пухлого существа скорость — 40 километров в час. Правда, ученые до сих пор еще не поняли, в какой ситуации и для чего вомбат резко начинает бежать.

— Вы однажды назвали себя хроникером. Что вы имели в виду?

— Бальзак любил говорить: «Я секретарь французского общества». В том смысле, что ведет учет всего, что происходит в обществе — причем не в высшем свете, а в обычном. Для меня хорошо делать свою работу — значит оперативно рассказывать новости. Именно это выражение использовал Ницше, когда пояснял свою фразу «Бог умер». Он сказал, что это отнюдь не манифест атеизма, что он всего лишь сообщил людям новость — важнейшую новость современной истории. Он, конечно, имел в виду, что образованные люди постепенно перестают верить. Тогда же, в начале 1880-х, Ницше предсказал, что усиление в XX веке «варварских националистических группировок» приведет к «войнам, равных которым мир еще не знал». Иными словами, предрек нацизм, коммунизм и мировые войны. Неплохо, да? В общем, когда я пишу свои книги — «Я — Шарлотта Симмонс» например, — мне кажется, что я просто сообщаю новости. Я никогда не занимаюсь политикой. Хотя в «Шарлотте» критики ее все равно нашли, особенно левые. Они вообще дико враждебно отнеслись к роману.

— А в чем были их претензии?

— Ну, они считали, что то, что я описываю, в принципе не могло произойти. Дескать, в университетах жизнь устроена совсем иначе. Но такие рецензии писали люди, которым уже за 50: они лет 30 не бывали в кампусах и понятия не имеют, как там обстоят дела. А либералы решили, что я против сексуальной революции, потому что фиксация на сексе, описанная в романе, в итоге приводит к печальным последствиям. Интеллектуалы вообще гордятся тем, что они свободны от религии и могут свободно рассуждать про секс.

— Кажется, для вас слово «интеллектуал» — почти оскорбление.

«Костры амбиций» (1987) История падения одного биржевого маклера — и одна из главных книг про Нью-Йорк, показывающая всю городскую жизнь от Уолл-стрит до Бронкса— Интеллектуал всегда возмущен. Он кормится гневом, он не может без гнева. Отличный пример — Ноам Хомский. Когда Хомский был просто одним из самых выдающихся лингвистов мира, его никогда не называли американским интеллектуалом: его считали ученым, добившимся успеха в своей области. Интеллектуалом его назвали тогда, когда он публично осудил войну во Вьетнаме, в которой ничего не понимал. Тогда-то я и понял: интеллектуал — это человек, который хорошо разбирается в каком-то одном вопросе, но высказывается публично исключительно по другим. Не обязательно глубоко понимать, о чем речь, главное — возмущаться. Маршалл МакЛюэн однажды сказал, что самое простое, что может сделать идиот, чтобы выглядеть достойно, — это выразить свой праведный гнев. Очень верное замечание, особенно в наше время.

— Вы же очень долго были журналистом — причем очень успешным. Когда вы решили заняться литературой?

— Я сразу хотел ей заниматься. И после университета был убежден, что рано или поздно начну писать романы. Но сначала занялся журналистикой как одной из форм писательства. А потом влюбился — и в эту профессию, и в этот образ жизни. Журналист каждый день получает доказательства своего особого статуса: вот твое имя рядом с заголовком статьи, а вот полицейское оцепление, за которое ты можешь пройти. Твоя пресс-карта открывает перед тобой практически любые двери. Потом, после того как в Нью-Йорке случилась газетная забастовка 1962 года и у меня несколько месяцев не было работы в штате, я стал писать в журналы как фрилансер — и увлекся тем, что потом назвали «новой журналистикой». И уж когда я в это погрузился — о романах и думать перестал. Я до сих пор считаю, что экспериментальный нон-фикшн 1960-х и 1970-х — самое интересное, что случилось с американской литературой за последние 50 лет. Да и до сих пор жанр вполне в форме. В отличие от романа.

— Погодите, а что с ним не так?

«Мужчина в полный рост» (1998) История падения одного финансового магната: Вулф исследует природу мачизма и мораль капитализма — и критикует политкорректность— Жанр катится под откос. Современные писатели в большинстве своем — выпускники факультетов изящных искусств известных университетов, а университеты эти — сплошное болото. Писатели не хотят пачкать руки и копаться в дерьме, которое есть в обществе. Их учат психологическому роману, учат тому, что книгу надо писать на основе собственного опыта. Хорошо, я согласен. Но сколько книг ты можешь написать о себе? Если бы Диккенс работал по такой схеме, он бы написал только «Дэвида Копперфильда» — и все. Толстому повезло больше: он и на военной службе успел побывать, и в высшем обществе вращался, и землю пахал. Так что осилил и «Войну и мир», и «Анну Каренину». Для выживания романа нет никаких причин — думаю, он станет анахронизмом вроде поэзии, к которой сейчас относятся как к занятию достойному, но совсем непопулярному. Если писатели не будут выбираться из своих кабинетов, заставленных книжными полками от пола до потолка, с романом будет все то же самое. А стоило бы им заняться тем, чем занимались писатели первой половины ХХ века. Стейнбек был репортером в газете San Francisco News — и не потому, что ему были нужны деньги, а потому, что он хотел собрать материалы для книги. Именно так он попал в лагерь сезонных рабочих-мигрантов — именно так возникли «Гроздья гнева». Дос Пассос ездил по стране в поисках материала для «Манхэттена» и трилогии «США». И таких историй масса. Вы можете написать замечательный роман на основе 25 лет своей жизни, но второй ваш роман будет про парня, который выпустил одну успешную книгу, а теперь у него нет денег, нет девушки и он летит с пятью пересадками до Бруклина и думает: «О черт». По-моему, это не слишком интересно. Я понимаю, что многие считают реализм старомодным. Но как по мне, это все равно что говорить, что электричество устарело.

— Так зачем вам тогда самому понадобилось писать романы?

— Это было своего рода испытание себя. Я опубликовал нон-фикшн про астронавтов, «Битву за космос». Впервые в моей профессиональной жизни я мог не думать о деньгах. И тогда решил: что ж, многие говорят, что «новой журналистикой» занимаются люди, которые боятся больших художественных форм; надо бы это опровергнуть. Отсюда и появились «Костры амбиций». Но все равно я первым делом договорился с Rolling Stone, что они будут печатать роман частями. Мне были нужны дедлайны, иначе я бы никогда его не закончил. Ну и, честно говоря, после «Костров» я продолжать не собирался. Но роман оказался таким успешным, что я поддался искушению и написал второй. Ну и так далее. Хотя я по-прежнему считаю, что самая великая американская литература за последние 50 лет — это нон-фикшн.

— Вы и для «Я — Шарлотта Симмонс» собирали материал? Все-таки вам уже было за 70 в тот момент, наверное, не так легко было войти в доверие к студентам и подглядеть, чем они занимаются в своих общежитиях.

«Я — Шарлотта Симмонс» (2004) История падения одной невинной студентки: Вулф критикует систему американского высшего образования и всеобщую озабоченность сексом— Большинство людей не понимают, что такое делать репортаж. Правда. Мол, как же старик может сблизиться со студентами? Вы же на них совсем не похожи. И что? Я не похож ни на кого, о ком я писал. Я не похож на космонавта. Я не похож на хиппи. Когда я писал про серферов в «Банде насосной станции», они считали меня старпером — а мне было 32. Ну и что? Это не помешало нам быстро сойтись. В каком-то смысле делать репортаж — самое простое занятие в мире, потому что тебе не нужны никакие специальные техники. Тебе нужна только установка: «У вас есть информация, она мне нужна — и я заслуживаю того, чтобы ее получить». Тут было ровно так же. Любой человек, впервые очутившись в чужом окружении или в незнакомой ситуации, чувствует себя неловко. Но как только он к нему или к ней привыкает, его защитные барьеры исчезают. У меня не было никаких проблем со студентами. Я много с кем говорил, я ошивался у них на вечеринках — и все было нормально. Если люди позволяют тебе в принципе там остаться, они перестают как-то специально иметь тебя в виду через несколько часов. Это просто тяжело — все время перестраховываться. Ну и потом я же не ходил по общежитиям в белом костюме. Это было бы слишком театрально. Синий блейзер, фланелевые брюки, галстук… Правда, у меня не было особых проблем с тем, чтобы добыть информацию.

— Эти ваши фирменные белые костюмы и вообще манера одеваться известны не сильно меньше, чем ваши книги. Что для вас значит мода?

— На самом деле, все люди зациклены на моде одинаково. Есть, конечно, мужчины, которые хотят выглядеть адекватно в любой обстановке и ничем не выделяться. А есть те, кто, как я, специально чуть отступают от нормы. У моих костюмов традиционный крой, просто они все белые. То же самое с ботинками и со всем остальным. Мне кажется, что писателю идет на пользу привлечение внимания любыми способами, поскольку книги, которые он продает, — это продукт массового потребления. Как вы понимаете, эту позицию мои коллеги-писатели не разделяют. Вы наверняка заметили, что совсем немногие из них готовы сфотографироваться для задней обложки своей книги в галстуке. Это проявление богемного стиля, представители которого стремятся так или иначе продемонстрировать, что они плевать хотели на условности. Но потом эта позиция в свою очередь сама становится условностью. В какой-то момент я решил, что если увижу еще хоть одного писателя в расстегнутой рубашке и с развевающимися на ветру волосами, то вообще перестану покупать книги.

— Вы же и в романах своих много внимания уделяете описаниям быта. Ваши критики любят на это указывать.

— Когда я еще был журналистом, я как-то инстинктивно понял, что, если описываешь современную жизнь, ты не можешь обойтись без брендов, без звуков, без конкретных ощущений того места, о котором ты рассказываешь, здесь и сейчас. Названия марок, вкусы в одежде и мебели, манера обращения с детьми и с начальниками — все это очень много сообщает о людях. Да, меня за это много ругают. Но я утешаюсь тем, что за то же самое ругали Бальзака: Сент-Бев, в частности, много писал о том, что у него фиксация на мебели. Мол, чего он заставляет нас читать эти романы, пусть лучше откроет свой магазин. Но ведь хоть мебель, хоть костюм всегда показывают, что ее обладатель думает о своем месте в этом мире — или какое бы место в нем он хотел бы занимать. Бальзак не зря часто начинал главы с описания комнаты и обстановки. Он мог указать, что шторы на окнах были не из дамаста, а наполовину хлопковые — и таким образом давал читателю полное представление о статусе тех, кто в этом доме живет.

— Вы же не только писатель, но и художник. Как это вышло?

«Back to Blood» (2012) История падения одного города: Вулф анализирует, как мигранты ме­няют Америку, на примере Майами, в котором кубинцев больше, чем коренных жителей— Мать всегда говорила мне побольше рисовать. Когда я этому учился в детстве в Вирджинии, за 25 центов в неделю, была Великая депрессия — и почти в каждом штате Америки в арт-студиях преподавали обнищавшие художники, прекрасные мастера. А когда я впервые устроился журналистом в газету, меня отправили на судебное заседание писать репортаж по делу об убийстве. Фотографировать в зале было запрещено. А я увидел то, чего раньше не видел никогда и нигде: обвиняемые сидели в полуклетке, похожей на хоккейные ворота. Мне показалось это страшно несправедливым, и, пока шло заседание, я нарисовал, как это выглядело. А в газете это напечатали. Правда, потом, когда «Вашингтон пост» наняла меня как репортера, который может сам иллюстрировать материалы, я долго не продержался. Чуть с ума не сошел. Я обнаружил, что когда ты находишься на месте происшествия и рисуешь, ты не слышишь слова — только звуки. Видимо, конфликт правого и левого полушарий.

— Но от современного искусства вы, я так понимаю, не в восторге. Ваша книга «Раскрашенное слово», в которой вы прошлись по Уорхолу, де Кунингу и прочим крупным фигурам, в свое время вызвала много шума.

— Знаете, я считаю, что «Раскрашенное слово» — это история вкуса. Там нет никаких оценочных суждений. Именно поэтому она вызвала такую ярость. Арт-мир может легко разобраться с тем, кто говорит, что ему не нравится Раушенберг или Поллок. Но книга была не о том, что они плохие художники, а о том, что решения относительно того, кого стоит считать хорошим художником, принимают три тысячи человек, живущих в Нью-Йорке. Когда я сказал людям, что они просто слепо следуют суждениям определенных персонажей, — тут-то их и проняло. Что касается сегодняшнего дня… Интересно, что абстракция выходит из моды. Начинающие художники мечтают, чтобы кто-то научил их рисовать живых людей, но в художественных школах сейчас осталось крайне мало преподавателей, которые могут научить черчению. В итоге люди просто оказываются недоучками. Они не все знают о цвете, о свете и тени. Это хорошо видно на примере Пикассо. Он бросил художественную школу, когда ему было 15 лет, под тем предлогом, что его якобы уже ничему не могли там научить. Биографы Пикассо восторженно описывают этот момент, но, к сожалению, он так и не научился перспективе. Он рисует человека (одного или двух), размещает на переднем плане какой-нибудь предмет мебели, а все, что сзади, размыто. С анатомией у него тоже не очень. На многих портретах пальцы рук у людей похожи на пучок спаржи. В ракурсах Пикассо опять же был не силен. Вообще, если бы я рисовал так же плохо, как Пикассо и Брак, я бы тоже придумал какой-нибудь кубизм.