Витор Шишкарев, основатель сервиса Advizzer

«В 2008 году я первый раз съездил в Кремниевую долину, ненадолго — просто посмотреть, и мне очень понравилось. Там такая творческая обстановка. Заходишь в книжный магазин — народ сидит на полу, листает журналы и книги, пьет кофе. Кто-то подходит, начинает общаться. Выходишь к общественному бассейну, там куча американцев сидят с ноутбуками, общаются между собой, кто-то курит, у кого-то собеседование, все обсуждают какие-то бизнес-идеи. У нас в то время только в офисах работали, за столами из ДСП. В Долине действительно чувствуется, что это страна возможностей, как ее и называют. И у меня появилась идея переехать туда жить. Мне казалось, что нужно переехать и развивать свои идеи там, — понятно, что конкуренция гораздо больше, но и рынок больше, так что я думал, что получится сделать какой-то прямо взрывной проект.

Я решил сделать геолокационный сервис, чем-то похожий на «Афишу». Деньги на старт у меня были. Я думал, что сейчас приеду и пойму, как мыслят американцы, как у них что устроено, с кем-то познакомлюсь, найду сотрудников и, если понадобится, дополнительные деньги. Я нанял управляющего директора для моего бизнеса в Москве — и поехал. Начал искать сотрудников, размещал объявления, просто общался на форумах. Я считал, что нужно найти местного партнера, и верил, что в этом мне поможет везение — что нужный человек обязательно появится. В какой-то момент в книжном магазине в разделе бизнес-литературы познакомился, как мне показалось, с более-менее адекватным человеком, по поводу партнерства. Но в результате оказалось, что это какая-то секта, они завлекали людей, уговаривали внести взнос — такой сетевой маркетинг. Я встречался с потенциальными сотрудниками у бассейна, но не договаривался с ними по зарплатам. Никто не хотел работать в каком-то сомнительном русском стартапе. То есть активность была, но везде все получалось не так, как я планировал.

Конечно, надо было ехать, как минимум понимая, что конкретно ты хочешь сделать, кто тебе для этого нужен, где ты его найдешь и на каких условиях ты с ним будешь работать. У меня не было этого понимания. Спустя полгода мне стали приходить новости из Москвы, что вот у нас тут какая-никакая стартап-тусовка начинается, обсуждают «Сколково» и так далее. То есть тут началось движение. И я подумал, ладно, в Долине я не могу найти сотрудников, но в Москве-то они у меня есть — разработчики, менеджеры, дизайнеры. Пусть моя идея начнется в Москве, а потом, может быть, переедет туда.

Вернувшись сюда, через два месяца я запустил Advizzer. Он недавно вышел на окупаемость. Мы не завоевали мир, там все идет тяжело, долго и сложно, но мы не сдаемся. В сторону Долины я по-прежнему смотрю. Это центр притяжения. Меня манит эта энергетика и творческая обстановка».

Николай Митюшин, директор по инвестициям венчурного фонда ABRT

«Я занимаюсь, если вкратце, созданием методологии ускорения компаний, ускорения роста бизнесов. Ее можно использовать в целом ряде областей — у нас, в частности, есть венчурный фонд ABRT, который этим и занимается. Также недавно мы начали упаковывать методологию как продукт: то есть мы ее лицензируем в виде франшизы и передаем в ряд акселераторов, которых сейчас появилось много в России (ФРИИ, казанский «ИТ-парк» и другие) и которые не всегда знают, как свои портфельные компании ускорять. Также у меня пара своих проектов, которые на этой методологии строятся, — онлайн-акселератор стартапов vLauncher и ускоритель онлайн-продаж и маркетинга для малого бизнеса TFunnel.

Все корни этой методологии растут из Калифорнии, из Пало-Альто. То есть вся экспертиза, которая лежит в основе этой истории про ускоренный рост, она разработана нами вместе с американскими коллегами, в частности со Стивом Бланком, основателем движения лин-стартапов, автором книги «Стартап. Настольная книга основателя». В общем, моя работа является таким мостиком между Калифорнией и Россией, по которому мы привозим лучшие практики по ускоренному росту бизнеса. И это не только экспертиза и связи, но и в целом дух создания экономики, основанной на знаниях. Не на отчуждении, откусывании чего-то, конкуренции за ресурсы и тому подобного, а на способности создавать ценность из ничего — на пустом месте, из идей, из воздуха. И этот дух в Долине силен как нигде, она вся пропитана этой энергетикой. Она идет и от общения с местными основателями компаний — там невероятная концентрация сильных лидеров, у которых можно многому научиться.

Почему это все оказалось сконцентрировано именно там, я не знаю — по-моему, просто стечение обстоятельств. У Бланка на этот счет есть длинная теория — «Секретная история Кремниевой долины». Начинается она с того, что, когда Советский Союз запустил спутник, американцы испугались и бросили большие государственные деньги в финансирование научных разработок, связанных с космической отраслью. И основная часть этих средств вливалась в университеты в Калифорнии. А потом разрешили конверсию — все разработки, которые когда-то были финансированы государством и уже были внедрены, рассекретили и дали людям использовать для создания своих компаний. Это был конец 60-х — начало 70-х, тогда и были созданы Intel, Cisco, вот это все поколение. Так все началось. Насколько этой теории можно верить, я не знаю, есть в ней какие-то явные элементы легенды, но в целом это удачное стечение обстоятельств: в одном месте ока­зались сильные исследовательские группы, большой венчурный капитал и критическая масса таких вот людей-лидеров, о которых я говорил. Это сформировало экосистему, она росла, а сейчас начинает сама притягивать наиболее талантливых людей отовсюду — которые думают по-другому и хотят изменить мир.

Почему некоторые стартапы стремятся не в «Сколково», а в Долину? Могу лично про себя сказать: я ничего не имею против «Сколково», мы активно им помогаем и дружим с ними, но мне лично важен постоянный источник подпитки идеями, духом предпринимательства — индустрия не стоит на месте, и мне лично очень полезно быть в Калифорнии, чтобы оставаться на гребне волны. Другим стартапам эта подпитка тоже, скорее всего, будет полезна — она сильно увеличивает шансы на успех. И моя работа как раз направлена на то, чтобы способствовать развитию в России такой культуры предпринимательства, подпитывая ее от Долины».

Сергей Файфер, менеджер продуктов Yandex Labs

«На данный момент я являюсь руководителем экспериментальных проектов, которые делаются в Yandex Labs. Это открытый «Яндексом» пять лет назад офис в Калифорнии, основной идеей которого было привлечение специалистов — ученых, разработчиков, — которые могли бы свой опыт работы в Долине привнести в «Яндекс». Сейчас это две команды: одна работает над улучшением российского поиска, а вторая занимается экспериментами, там я и работаю. Она появилась достаточно стихийно полтора года назад — идея была в том, чтобы попробовать запустить какие-то продукты на американский рынок, где нет бремени «Яндекса» как поисковика. Самая известная история случилась год назад, когда мы запустили Wonder, поисковик по фейсбуку — и фейсбук заблокировал приложение в первые три часа его жизни. Сейчас мы ведем другие разработки.

Ощущения о Долине в целом: помимо огромного количества специалистов и людей с характером и предприимчивой жилкой, которые хотят создавать какие-то новые вещи (а это все есть и у нас в России), существует еще один момент — здесь критическое количество оптимистов. В такой обычной человеческой вещи, как оптимизм, и кроется успех этого места. Многие русские и европейцы отмечают, что в Америке люди не боятся поражений, когда они что-то попробовали и у них не получилось. Они на это смотрят так: если ребенок что-то начинает делать в детстве, от него никто не ожидает, что у него все будет получаться с первого раза, — он ошибается, но таким образом понимает, как те или иные вещи устроены. А в Европе и России люди очень сильно боятся, что если у тебя что-то не получилось, то общество будет тебя осуждать. Это очень важный момент в данном случае.

Конечно, есть внутри Долины и сарказм, и скепсис, и свои внутренние шутки. За последние два года место сильно преобразилось, и Долину часто сравнивают с Голливудом. Я не считаю, что сравнение корректное, но ситуация такая, что люди, которые сейчас руководят здесь компаниями, становятся знаменитостями и встречаются не только на обложках журналов про технологии, но и в обычных медиа. Наверное, магнетизм денег, которые здесь крутятся, сильно привлекает внимание всех жителей США. Но Долина — очень глубокое место, и здесь существует огромное количество людей и команд, которые делают вещи разных уровней: кто-то социальные приложения, а кто-то борется с раком, занимается исследованиями мозга или запускает ракеты в космос. Так что утверждение: «У каждого второго стартап, и деньги сыплются с неба» — это большое преувеличение».

Максим Чеботарев, основатель программы Go Valley!

«Часто люди думают, что вот мы сейчас запакуем вещи, поедем со своим прекрасным стартапом в Калифорнию и поднимем там деньги. Но за всю историю это пока никому не удавалось. Стартапы становятся «фандабл», как это в Калифорнии называют, то есть привлекательными для инвесторов по довольно понятным параметрам. Закончил Стэнфорд или Беркли — это плюс. Имеешь степень в похожей дисциплине — очень хорошо. Работал, а лучше основал стартап, который успешно продался, — успех. А если ты работал в «Яндексе» на позиции топ-менеджера и теперь приехал в Кремниевую долину — это вообще ничего не значит. Единственный бэкграунд, который важен, — это бэкграунд, который у тебя есть в Кремниевой долине. Твои знакомства, связи, опыт имеют значение, только если они релевантны там. Практически все российские стартапы, которые имеют офисы в Долине, живут и развиваются на те деньги, которые они поднимают здесь, в России.

Конечно, если вы делаете стартап, которому объективно по понятным причинам может быть полезен Сергей Брин, то вероятность того, что вы там встретитесь, максимальна. Один наш приятель недавно в Пало-Альто встретил в баре Мариссу из Yahoo!, она просто сидела, пила пиво. Он ей рассказал про свой российский стартап, она ему что-то абсолютно спокойно посоветовала. Представить себе ситуацию, что вы идете в бар в России и встречаете Аркадия Воложа и он что-то советует по вашему стартапу, — достаточно сложно. Я случайно встретил Марка Цукерберга в супермаркете «Таргет», когда покупал там пижаму, а он покупал пижаму у соседнего стенда. Эти люди готовы разговаривать, они не отгораживают себя от остального мира.

Когда у вас в России появляется идея стартапа, пойдете ли вы ее рассказывать 100 человекам вокруг? Нет, конечно, сопрут же! А там все пойдут. Потому что идея ничего не стоит, стоит только исполнение, результат. А та экспертиза, которую вы можете получить, общаясь, — гораздо ценнее. Когда ты в России приходишь на конференцию, то, повстречав какого-нибудь бывшего коллегу, друга, тут же забиваешься с ним в уголок, и всю конференцию вы проводите вместе. Так делают стартап здесь. А в Калифорнии, приходя на любое мероприятие, ты выходишь с 30, 50, 100 визитками. Потому что там все люди стараются друг с другом знакомиться. Любой человек к тебе подходит: «Hey man, what’re you up to», — и ты ему за минуту должен рассказать, что ты делаешь, чтобы он понял, можете вы друг другу быть полезны или нет.

Многие стартаперы из других частей Америки живут там в таких условиях, в которых наши стартапы никогда бы существовать не стали. По три человека в одной комнате спят и там же программируют — очень фанатично и целенаправленно занимаясь своими продуктами. Кремниевая долина — это огромная территория, чем-то похожая на секту. Там живут фанатики, которые хотят построить миллиардную корпорацию, поменять мир, сделать что-то такое, чего никто раньше никогда не делал. И надо понимать, что там рынок уже сформировавшийся. У нас же в России сейчас как раз окно возможностей, когда ты можешь делать ­вообще все что угодно. Тысячи компаний, тысячи продуктов и идей на наш рынок еще не принесены. Таких возможностей нет в Калифорнии».

Юрий Лифшиц, сооснователь образовательной платформы Earlydays

«Я живу между Россией и Америкой. В 2007-м уехал на один год научным сотрудником в Калифорнийский технологический институт (это не Кремниевая долина, а Лос-Анджелес), а оттуда перешел в Yahoo! Research, где работал 2 с половиной года. Потом от зарплаты в Yahoo! осталось какое-то количество денег, которого хватило бы либо на очень короткий период самостоятельного плавания в Америке, либо на больший срок в России, и я вернулся. У меня не было какого-то идеального плана, хотелось попробовать много разных идей, и у меня было тогда достаточно средств, чтобы на невысоком уровне (зато без дополнительных инвестиций) их осуществить. Я сделал в Петербурге коворкинг-центр «Зона действия» и основал технологический фестиваль Geek Picnic. Потом на основе образовательных разработок коворкинга мы построили новую компанию Earlydays. Зарегистрировали ее в Америке, и сейчас я больше времени провожу там. Мы делаем платформу для проведения онлайн-тренингов по самым востребованным навыкам. Интерактивное обучение по шагам, системы мотивации, аналитика по результатам участников, конструктор курсов — вот эти все темы.

Почему при российской низкой конкуренции все равно все стремятся в Пало-Альто? Ну есть два типа предпринимателей: у одних есть идея, но нет клиента, а у других есть клиент, но нет идеи. Как правило, выигрывают вторые. Скажем, американское правительство заказывает в год запуск космических ракет на 2 млрд долларов. У тебя может не быть ракеты, но если ты находишься в Ирландии, то там эти запуски никто не заказывает, и даже если появится крутая ракета, то никому ее не продашь. То есть гораздо лучше иметь клиента и не знать, как сделать для него идеальное решение, чем наоборот. А в Америке очень много людей с деньгами — причем именно с технологическим бюджетом. Для ряда услуг в России просто недостаточно покупателей — их сделать здесь можно, а продать нельзя. Есть и компании вроде Evernote или Wrike, где офис разработки в России, но штаб-квартира и основные клиенты все равно в Америке.

Сейчас в Долине есть, скажем, пять стартапов, которые все обсуждают и у которых не очень глубокие идеи, отчего всем кажется, что последние годы здесь все занимаются какими-то мелкими вещами. Но это абсолютная неправда — глубоких, умных, сложных проектов каждый год рождается много. Просто если сейчас уже основан какой-то глубокий стартап, то заговорите вы о нем только через 5–7 лет, а если это проект типа Snapchat, то про него говорят на второй день. Есть, скажем, компания Natera, про которую «Афиша» наверняка не писала, но ей уже много лет, и они занимаются генетическим тестированием еще не рожденных детей — есть тест, который позволяет посмотреть ДНК не матери, а самого ребенка через несколько недель после зачатия, и может сообщить, будет ли у ребенка, скажем, синдром Дауна. Нельзя сказать, что это несерьезная технология. Но если написать 10 статей про Snapchat и WhatsApp и ни одной про Natera, то можно удивляться, что стартапы не тем занимаются.

Эпицентр Кремниевой долины сейчас переместился из Пало-Альто в Сан-Франциско. И это просто город, где все работают. Это может показаться довольно скучным, но это место, которое движет человечество вперед. Тут нет никакой атмосферы праздника, просто люди в джинсах, кедах и футболках — приходят на работу, открывают компьютер, работают, закрывают компьютер, идут спать. Романтика примерно такая, как на заводе китайском, где айфоны собирают, — все очень сосредоточены на работе. А еще они сосредоточены на себе. Россия вот унаследовала у СССР, что люди переживают за страну больше, чем за себя: Гагарин в космосе или олимпийская медаль — это успех каждого человека. Все переживали за успех завода, города и страны больше, чем за личные успехи. А в Сан-Франциско такого нет. Никто не радуется или не огорчается за «стартап-движение», все сосредоточены на себе, своих личных позициях. Нет единого вектора — его форми­рует пресса, но сами предприниматели к ней не прислушиваются. Пресса объявляет, что этот год — год таких-то стартапов, а следующий год — год других, но тот же предприниматель из Natera, он как вчера занимался биологическим тестированием будущих детей, так и сегодня это делает. Продали кого-то там за 16 млрд, поднялись или упали акции фейсбука — у него просто нет на это ­времени».

Если вычесть время, потребовавшееся для того, чтобы разобраться в технической части вопроса (непозволительно большое), вся операция заняла несколько часов плюс несколько дней ожидания поставки товара. Адрес и короткое описание места пришли ночью. Тем лучше — будни, на улицах никого, а в проектируемом проезде, куда пришлось поехать сразу с открытием метро, и подавно. Короткие сборы: толстовка с капюшоном, перчатки, рюкзак со скрытыми отделениями, камера (чтобы сфотографировать предполагаемое место в случае, если не найдется искомое) и почему-то пачка сигарет — хотя я и не курю. Возможно, так я неосознанно следую совету, прочитанному где-то в глубинах теневого интернета: что-то там про отвлекающий маневр.

***

Сведущие в вопросах развития виртуального пространства мыслители не первый год бьют тревогу: интернет больше не свободолюбивая вольница, которую помнят обладатели модемного соединения. Нехорошее чувство, что кто-то уставился немигающим взглядом тебе в окно, знакомо многим — когда в твоем почтовом ящике появляется реклама шумоподавляющих наушников и скупки цветного металла, не сразу понимаешь, что это побочный эффект обширной переписки по вопросам нойза и блэк-метала. Забавлять такое перестает очень быстро. Равно как и формируемый поисковыми системами и социальными сетями информационный пузырь, когда все неожиданное и необычное для пользователя постепенно отсекается, заменяясь той информацией, которую он с высокой степенью вероятности одобрит, — так невидимый окулист подбирает диоптрии, заодно и окрашивая стекла. То есть, как утверждает видный киберскептик Эли Паризер, паутина-то вроде как и всемирная, но у каждого персональная — что совсем не то же самое, что своя.

Как работает браузер-анонимайзер Tor

Контуры привычного мира начинают дрожать, когда в ответ на довольно невинный вопрос в сообщения падает адрес незнакомого сайта privnote.com — сервиса, позволяющего при наличии прямой ссылки прочитать послание, но только лишь раз и только в течение короткого времени, дальше текст просто сгорает. (По схожей модели работает ставшее в прошлом году бестселлером приложение Snapchat; анонимность — это вообще модно.) Безумие, безусловно, заразно — но мания преследования прилипает и вовсе моментально. Впрочем, назвать сумасшедшими Николаса Карра, Кена Аулетту, Джарона Ланира или Евгения Морозова как-то не с руки — психопатов не выдвигают на Пулицеровскую премию и не зовут выступать на TED с лекциями о том, насколько опасно повсеместное проникновение сети и, что важнее, попутное изменение ее властями и корпорациями-гигантами вроде Google и Facebook. Кто-то скажет, что формирование персонального потока данных — единственный способ не потеряться в петабайтах информации, производимой человечеством, а прицельная рекламная бомбардировка — адекватная компенсация за пользование бесплатными сервисами. Возможно, это так. Но как говорят в среде криптоанархистов, активно выстраивающих свой альтернативный, не подвластный никому интернет-анде­граунд: если вы ни за что не платите, то вы не покупатель — вы товар. Учитывая, что, по словам главы Google, их компания — это не только бизнес, но и моральная сила, чувствуешь себя даже не в магазине, а на алтаре.

***

Киберпанк, базировавшийся на идее превосходства индивида, подключенного к сети, давно сменился киберхардкором — погружением в потаенный омут анонимности, криптографии и «другого интернета». Попасть в «темную сеть», так называемый дарквеб, несложно — надо лишь установить браузер, шифрующий данные и запутывающий следы пользователя через многочисленные прокси-­серверы. Оправиться от потрясения, вызванного интернет-подпольем, сложнее. На недоступных через обычные программы (и невидимых в поисковых системах) сайтах представлены практически все виды запрещенных товаров и услуг. Не только они, разумеется, но это первое, что бросается в глаза. Наркотики, оружие, поддельные деньги и документы. Наемные убийцы, детская порнография и снафф. «Прачечные» для электронной наличности, отчеты о незаконных медицинских экспериментах и фиксеры, способные найти коррумпированного чиновника в любой стране. Воображение разгоняется до такой скорости, что, когда видишь во всем этом разнообразии сайт компании, занимающейся чисткой ковров, немедленно представляешь себе сцену из «Криминального чтива» — ту, где понадобился мистер Вулф. Понять, что из всего этого изобилия взаправду, а что представляет собой нехитрую операцию по отъему денег — предоплата за услугу составляет половину суммы, причем немаленькой, — не представляется возможным. За исключением, правда, сделок по купле-продаже — в этой области в дарквебе существуют свои «амазоны» и «ибеи», быстро и всерьез изменившие не только опт, но и розницу по всему миру. Увы: словно назло социалистам, в «параллельный интернет» активно встраиваются не только и не столько революционеры и обскурантисты, сколько прагматичные дельцы. Короткий разговор с продавцом показывает, что несколько дней ожидания не прихоть, а издержка: уж слишком много заказов.

Как устроена биткойн-ферма

Мощность и устройство фермы зависит от вложений владельца; данная диаграмма создана на основе фермы разработчика студии «Рамблер-инфографика» Максима Кутейникова

***

Смена среды влечет за собой смену языка: поиск открытых предложений в дарквебе — это не только мучительное постижение основ криптографии, но и увлекательное филологическое приключение. Субкультурные наречия сливаются в один могучий новояз: стим, еврик, маникюр, кросстолер, интраназал, кладмен, дживик, варшава, кейхоул и какие-то тревожные словообразования вроде «поронои», на которую жалуется каждый третий пользователь отечественного черного рынка. Ассортимент здесь не такой широкий, как на американских сайтах, где в продаже можно найти все, от транквилизаторов для крупного скота до почему-то самогона. Никаких изысков, только ходовой товар, реализуемый по схеме так называемых «закладок»: сначала связываешься — все, конечно же, на шифре — с продавцом, затем переводишь ему нужную сумму в биткойнах, виртуальных деньгах, обеспечивающих анонимность сделки, затем дожидаешься адреса и выдвигаешься на место. Никаких личных встреч с сомнительными персонажами, никакого томительного ожидания в загаженном подъезде — словно покупаешь шоколадку в автомате, вот только выпадает она в довольно неочевидном месте — для всеобщего же блага. Это на словах. На деле все несколько сложнее: программа-криптограф не хочет устанавливаться на Mac, продавцы баррикадируются на личных почтовых серверах, находящихся также в дарквебе, покупка кусочка биткойна (целая монета на момент написания этого материала стоила 400 долларов) растягивается на пару дней и так далее. 

Лидер одного челябинского рэп-коллектива, много певшего о том, что можно купить в дарквебе, говорят, был немало удручен прогрессом распространителей с их GPS-метками, GPG-шифрованием и JWH-содержимым, характеризуя их не иначе как «… [чертовы] кибернетики». Именно таким кибернетиком чувствуешь себя, глядя на завораживающие скачки «свечек» на биткойн-бирже или пытаясь прорваться сквозь периодически отключающуюся тор-почту. Все сложно. Отвлекаюсь на отчеты Сноудена о дата-центре в Юте, призванном следить за всем мировым трафиком данных, о планах Агентства нацбезопасности США по внедрению шпионских программ в миллионы компьютеров ничего не подозревающих пользователей и многостраничное обсуждение на форуме под заголовком «Психоделики и масоны». Силы немедленно возвращаются. Транзакция состоялась.

***

Думать, что биткойн нужен для анонимной покупки чего-нибудь запрещенного, так же наивно, как и предполагать, что вода нужна для того, чтобы умыться и заварить чай. Биткойн, лайткойн и еще 200 подобных им виртуальных валют, ­добываемых посредством специфической нагрузки вычислительных мощностей — так называемого майнинга, — это кровь альтернативной экономики, стремительно разливающаяся по экономике повседневной. На них зарабатывают, как на Форексе, ими интересуются китайские банки и ФБР, для их добычи конструируются особые компьютеры, стоящие немалых реальных денег. Биткойн-безумие принято сравнивать с золотой лихорадкой — обогатившихся на порядки меньше, чем тех, кто потерял вложения. Тем более что майнинг криптовалют непрерывно усложняется, и если год назад было достаточно недели, чтобы заработать неплохую сумму, то теперь процесс может растянуться на том же железе до нескольких месяцев, что легко сводит доходность предприятия к отрицательным величинам — машины охотно расходуют электричество и требуют ухода. Новые валюты — вплоть до аллахкойна, 10% c добычи которого автоматически переводится в поддержку «Братьев-мусульман», — крайне нестабильны, а интерес к ним в основном спортивный. Но вне зависимости от курса, рентабельности и подконтрольности биткойна его изобретатели выпустили на свет кое-что поопаснее просто цифровых денег — они воплотили в жизнь пресловутый слоган «проживем без государства», открыв свое детище для копирования и воспроизведения, попробуй теперь поймай. Идея криптовалюты, воспроизводство и стоимость которой, грубо говоря, поддерживаются за счет обсчитывания транзакций, а количество «монет» конечно и известно заранее, кажется абсурдной, только пока не обращаешься к основам производства привычных денег и не обнаруживаешь, что, в общем-то, они настолько же эфемерны — вот только еще и печатный станок работает непрерывно.

Распространенность биткойнов в России объясняется не только дешевым электричеством (больше майнеров только в Китае и в США), но и особой ролью российского государства в регулировании денежных потоков. К слову сказать, в Аргентине, где ситуация с властями и их вмешательством в частную и коммерческую жизнь тоже оставляет желать лучшего, биткойн имеет максимально широкое хождение — так что есть еще к чему стремиться. Сегодняшний сетевой черный рынок — редкое пространство в интернете, где люди готовы бороться как за «систему» (в сленговом смысле), так и с системой, в смысле — с госмашиной. Сегодня законы предусматривают наказание за одно, а завтра еще и за другое, и блокировка сайтов — это, возможно, только начало. Справиться с этим, банально подключившись через прокси или отыскав зеркало нужной страницы в дарквебе, проще простого. Кто знает, что будет с киберподпольем завтра — но, глядя на очаровательное устройство сетевых катакомб, понимаешь, что майор если и не подскользнется, пытаясь в них проникнуть, то уж точно немного поумнеет. Что тоже, в общем-то, результат.

***

Немного задержался со сборами, и вот уже светает. Людей, тем не менее, пока еще мало — только пара пожилых мужчин с тростями, как назло, сидящих на искомой лавке. Описание яснее некуда — дом, напротив него скамейка. Ну да, точно она. Досадно, но старичок расположился прямо там, где должен, согласно плану, сесть я. Ничего, подожду. 10 минут. Старики, не спеша, покидают скамейку. Подождал. Сел. Подождал. Руку под сиденье. Нет. Нет. А вот теперь есть. «Клад» отправляется в рюкзак. Еще подождал. Можно уходить. Холодно. Руки в карманы. Посторонний предмет. Что это? Взятые на всякий случай сигареты. Пачка отправляется в мусорку. Курить вредно. Свободу Россу Ульбрихту.

В соответствии с традициями криптоанархизма редакция блюдет анонимность автора.

— Порноиндустрия сегодня радикально отличается от той, что была 20 лет назад, и, кажется, виной всему интернет, так?

— Тут не может быть короткого ответа. Мне 27, так что я не знаю точно, как все было изнутри 20 лет назад, а у меня лично доступ в сеть был всегда. Могу точно сказать, что стало намного больше разнообразного сексуального контента и его обсуждения, доступного в анонимной (пусть это и видимость) приватности собственного дома. То есть стало намного проще исследовать эти вещи, что поспособствовало нормализации сексуального разнообразия. И теперь каждую неделю мне приходят письма, в которых девушки пишут, что у них такое же, как у меня, или похожее тело. Раньше они или были совсем в себе неуверенными, или были уверенными, но не чувствовали себя, но, увидев, что кто-то с таким же телом делает мою работу, поняли про себя что-то новое. И я слышала много подобных историй о других актерах: Кортни Трабл и Джиз Ли (звезды феминистского лесбийского порно, обе совсем нестандартной для порно внешности. — Прим. ред.), Нине Хартли (55-летняя порноактриса. — Прим. ред.) и даже Джеймсе Дине (порноактер без накачанных мускулов и других гипертрофированных атрибутов, ставший поп-культурной звездой, недавно отметился ролью в художественном фильме «Каньоны». — Прим. ред.). Он сейчас чуть ли не самый востребованный актер, но лет восемь назад люди при виде него удивлялись: «А это еще что за мальчуган тщедушный?!» В общем, с таким богатством выбора онлайн не приходится ­зависеть от человека, который занимается закупками в ближайшем секс-шопе и таким образом решает, какой контент вы хотите видеть, а какой нет.

— Помимо разнообразия интернет что-то еще поменял?

— Да. С тех пор как такое количество материала для взрослых стало легко ­достать, не выходя из дома, без надобности куда-то идти, покупать, стесняться, смотреть кому-то в глаза и так далее, его и обсуждать стали шире. Теперь уже не особенно шокирует, если кто-то говорит: «Слыхали, люди занимаются сексом с арбузами! Нет, мне такое не по душе, но я видел такой ролик в интернете — и мне стало любопытно, может, кто-нибудь пробовал? О, ты пробовал? Расскажи!» Люди проще стали в этом плане. Конечно, это только о молодых речь, да и то не из всех частей света, даже не из всех частей Америки — еще много тех, для ­кого какие-то виды секса кажутся дикостью. Но по крайней мере в демократических штатах секс перестал быть табуированной темой в публичном пространстве. И это случилось не без помощи интернета — в частности, твиттера, где люди что только не обсуждают публично.

— И это, по-вашему, хорошо — то есть люди становятся свободнее?

— Это просто так. Чем больше любое явление критически обсуждается (а не просто вызывает истерику типа «боже мой, что это такое»), тем более позитивным оно становится. Вот, к примеру, анальный секс. В какой-то момент он стал все чаще показываться в порнофильмах, а потом, где-то в середине нулевых, он стал популярной темой для обсуждения. А потом развились соцмедиа и начались разговоры вроде «вся правда об анальном сексе». Ведь цель порно — развлекать, и зрителям совсем не нужно видеть всю подготовку к непосредствен­ному действию. Но с тех пор как публичный разговор стал входить в норму, ­позитивный эффект очевиден: «Ага, я видел, как люди делают это в фильме, но я также знаю, что все не так просто». И все знают, что обязательно должно быть взаимное согласие и что нужно быть очень осторожными друг с другом и так далее. И, в общем, если все и дальше будет так развиваться, то устроена жизнь будет как-то так: «Эй, а ты симпатичный. Расскажи, что тебе нравится. Класс, мне такое тоже нравится, может, сделаем что-нибудь из этого? Отлично! А когда ты последний раз проходил тест на венерические заболевания? Недавно? Хорошо, но я, пожалуй, все равно хочу использовать защиту, потому что мне так будет спокойнее. Нет проблем? Ну давай займемся сексом».

— Недавно как раз была статья в Rolling Stone о том, что примерно так все и происходит у нового поколения. Правда, есть и другой момент тут: тинейджеры растут в ситуации, когда им так легко доступна порнография, и очень многое видят, прежде чем, собственно, заняться настоящим сексом. А потом, когда они теряют девственность, думают: «Хм, это было совсем не так, как в тех видео, ­может, со мной что-то не так?»

— Я часто слышу подобные аргументы. И мой ответ на них идет совсем не от ума и логики, потому что когда речь идет о порнографии и сексе, нет никаких реальных данных, на которые можно опереться. А те данные, которые есть, сомнительны — причем у обеих спорящих сторон. Я не пытаюсь сказать, что антипорнографический лагерь подтасовывает факты, — нет, это оба лагеря делают; по-детски нелепо, глупо, выкрикивая: «Ах ты себя ученым считаешь, да я тебя!» Но чисто по моим ощущениям, порнография — это просто часть поп-культуры. Когда ты смотришь фильм «Форсаж» или рестлинг, ты же не думаешь, что будешь гонять по улицам, как псих, или бить людей раскладными стульями, чтобы решить все свои проблемы. Так почему же подобное должно происходить после просмотра порно? А если все-таки происходит, то налицо проблема с образованием. И я точно знаю, что в США эта проблема есть. Я вижу, как молодые люди приходят в порноиндустрию без какого-либо понятия о том, как работают их тела и сексуальные органы. То есть даже внутри индустрии мы сталкиваемся с последствиями отсутствия сексуального образования в школах. Конечно, я не тот человек, который мог бы с этой проблемой разобраться, — мне вообще не стоит даже рядом стоять с кем-либо, кому 18 еще не исполнилось, но кто-то должен сделать это. Дать понятные, простые, рациональные, легкоусваиваемые знания людям, которые находятся в стадии пубертата. Неважно, что этому причиной, гормоны или то, что они увидели в интернете, но они неизбежно начинают осознавать свою сексуальность, и можно или снабдить их необходимыми базовыми знаниями, или просто винить во всем один поп-культурный жанр. И мне кажется, один из этих путей невероятно глуп.

— Конечно, образование поможет, но чисто эстетически… Вот сейчас в Японии зафиксирован такой феномен, что люди все больше отказываются от секса в пользу порнографии: она и симпатичнее, и удобнее, а реальный опыт только разрушает фантазии. А теперь еще есть штуки вроде шлема виртуальной реальности Oculus Rift и устройства Real Touch, позволяющего передавать тактильные ощущения, — если их объединить, то может получиться ультрареалистичный виртуальный секс, который к тому же не сопряжен с необходимостью на­лаживать отношения.

— Что до технологий, то это все-таки не секс, а просто очень сильно усовершенствованная мастурбация. И порнография, в общем, то же самое — просто не настолько технически продвинутая. И мастурбация же всегда была, тут нет ничего нового, и считать, что люди вдруг могут решить не утруждать себя отношениями сексуального толка и не размножаться просто потому, что мастурби­ровать проще и веселей, — это тоже некоторая истерика, по-моему. А то, что порнография симпатичнее реального секса, — да, такая проблема действительно ­существует, но она также распространяется и на, скажем, бульварные романы, мыльные оперы или ромкомы. Потому что я часто встречаю женщин и даже иногда мужчин, мечущихся в поиске «идеального партнера», чтобы «искра ­пробежала» моментально между ними…

— Потому что поп-культура говорит им, что именно так все должно быть.

— Да. И это же та же фигня. И я верю, что есть люди, которые все свои сексуальные потребности реализуют в порнографии, чтобы не утруждать себя отношениями. Но также есть и люди, которые предпочитают жить в какой-то волшебной стране и ждать, что их партнер будет идеальным. И думают, что хорошие отношения — это те, над которыми вообще работать не надо никогда, что, конечно, чушь полная. То есть да, существует громадная культурная проблема, но не пытайтесь списать ее только на порнографию.

— Вы сейчас практически пересказали идею фильма Джозефа Гордон-Левитта «Страсти Дон Жуана», там такое же сравнение ромкомов с порнографией есть. Смотрели?

— Нет, но мне рассказывали о нем, и я подумала: «О, этот парень из «Третьей планеты от Солнца», он наконец все понял». Задумка там явно верная, интересно было бы оценить исполнение, но у меня обычно просто не бывает времени уделить 2–3 часа фильму.

— Но по 40–50 минут на сериалы находите. Я читал ваш критический отклик на «Мастеров секса» — шоу о людях, первыми решивших исследовать секс в 1950-х. Вы жаловались, что там к фактам крайне пренебрежительно отнеслись.

— Ну задание от редактора было такое: «Чему вас могут научить «Мастера секса». Я посмотрела и поняла, что ничему, — это просто классное шоу. То есть если бы у меня попросили просто отзыв о сериале, я бы написала что-то вроде: «Это интересная и драматичная история о том, как два человека познакомились и начали вместе исследовать секс. Если хотите узнать больше об исследованиях реальных прототипов героев, они доступны в открытых источниках. А после этого было еще проведено и опубликовано множество других работ о сексуальности. Но неважно, посмотрите все равно, там актриса в главной роли, Лиззи Каплан — она потрясающая, и я бы с радостью просто посмотрела, как она целый час ходит туда-сюда. А факты ищите в другом месте. Потому что это просто развлечение, как и порнография».

— А вам не кажется, что, несмотря на наплевательское отношение к фактам, там все-таки одну важную мысль транслируют — что не нужно стыдиться собственной сексуальности, как это люди в 50-х делали, нужно ее обсуждать открыто и свободно.

— Да, конечно. Но, видимо, из-за своего рода деятельности я просто забываю временами, что людям действительно нужно об этом напоминать. Также я забываю, например, что не все понимают, что работа в секс-индустрии — это действительно работа, и довольно тяжелая, и часто отталкиваюсь в дискуссиях от этой мысли, хотя многим она неочевидна.

— В этом плане вы практически человек из будущего — того, в котором ­«Мастерам секса» вообще не нужно уже существовать, так как все и так их ­посыл понимают.

— Нет-нет, пусть они существуют, Лиззи Каплан же такая красивая!

— Вопрос в другом. Вот в этом будущем, где нет никаких табу и все обсуж­дается в открытую, что остается у человека личного, сокровенного? Читая ваш блог, я понимаю, что для вас нет ни одной запретной темы: вы открыто делитесь деталями и своей сексуальной жизни, и процессов, происходящих в вашем теле. А что-то личное вы все-таки оставляете только для себя?

— Нет вроде бы. Даже до того, как я начала позировать обнаженной и сниматься в порно, мне всегда казалось, что любого вида секреты ядовиты. Их не должно быть. А теперь, когда раскрылась еще и эта слежка АНБ за американцами, когда камеры видеонаблюдения на каждом углу, в общем, все больше кажется, что секретов и быть уже не может никаких.

— То есть, не имея ничего сокровенного, вы чувствуете себя свободной?

— Не знаю… Скорее это просто следствие моего мировоззрения. Тайны оборачиваются неприятностями — что бы ты ни скрывал, это кто-то может использовать, чтобы навредить тебе или чтобы тебя шантажировать. А наше правительство, судя по всему, настолько в курсе всех наших дел, включая эсэмэски и имейлы… В общем, если вы думаете, что у вас в принципе есть какие-то секреты, — вы глубоко заблуждаетесь.

Артем «Verdi» Авраменко, медалист чемпионатов мира и России по StarCraft, 20 лет:

«У меня через две недели в Бухаресте турнир — я тренируюсь по 12 часов в день, делаю физические упражнения для поддержания формы, слежу внимательно за питанием, чтобы сахар постоянно был в мозгу и были сбалансированы белки-жиры-углеводы. Нужно себя дисциплинировать — иначе не добьешься результатов. В Южной Корее даже строятся специальные дома, куда селят команды, чтобы те все время тренировались между собой. С ними постоянно есть несколько тренеров, менеджер, служанка, повар. Но для иностранцев туда поехать стоит 5000 евро в месяц. Вообще, в каждой стране киберспорт по-разному воспринимается. В Китае некоторые киберспортивные турниры спонсируются министерством культуры. У нас с этим дела обстоят гораздо хуже. Разве что некоторые команды спонсирует Касперский или производители мониторов BenQ. У меня есть свой спонсор — частный бизнесмен из Питера. Классический заработок киберспортсменов — это зарплата за игру в команде. Зависит от дисциплины, но тысячу долларов можно получать без проблем. Помимо этого есть призовые — в некоторых дисциплинах до миллиона долларов за турнир. В StarCraft поменьше, конечно. Но за последние три года я выиграл призовых на $8000–10000. Еще я, как и многие киберспортсмены, даю частные уроки игрокам, которые хотят повысить свой уровень, а времени на долгие тренировки у них нет. Стоимость занятий — 1000 рублей за час. Тем не менее люди старше 25 лет из киберспорта обычно уходят. Хотя физических ограничений по возрасту для игры нет. Но наше общество не поддерживает киберспорт. Ты можешь зарабатывать, будешь самореализованным, но в глазах окружающих ты, к сожалению, будешь скорее выглядеть странно».

Сергей «kefir» Никифоров, чемпион России по FIFA, 21 год:

«Профессионально я играю с 14 лет, в 15 начал ездить на турниры. За шесть лет я выиграл десятки российских соревнований, участник чемпионата мира, ­попал в список 16 лучших фиферов мира, второе место на чемпионате в Гонконге, ну и главное — я чемпион России. К тому же я еще веду трансляции и репортажи с турниров по FIFA на ютьюбе, показываю, как я играю.

Если у старкрафтеров игра — это работа со стабильной зарплатой, то FIFA — это больше развлечение. Я параллельно учусь на инженера, совмещать трудно, но возможно. Нам не нужно играть каждый день и тренироваться сутками, чтобы набирать форму. Я могу две недели тусить, а потом приехать на турнир и выиграть. В марте я выиграл пять-шесть турниров подряд и получил 80 тысяч рублей. В основном зарабатываем мы за счет призовых. Кроме того, бывают хорошие рекламные контракты на ютьюбе. Самый популярный видеоблогер по FIFA, у которого пять миллионов подписчиков, получает, по моим подсчетам, около полутора миллионов рублей в месяц. Сейчас я капитан команды Extremis Unitis, которая объединяет шесть игроков. Моя задача — раскрутить наш бренд и показать, что FIFA тесно связана с настоящим футболом. Тогда мы сможем получать спонсорскую поддержку профессиональных клубов. Если все пойдет по плану, скоро у нас уже будет самая заметная местная команда по FIFA. Киберспортсменов называют задротами, говорят, что у нас нет девушек, — это глупые стереотипы. От FIFA я вижу только одни плюсы. Я точно знаю, что это та тема, которая через пару лет стрельнет. А если с моим каналом и командой все будет хорошо, прибыль от этого у меня будет просто огромная».

Ярослав «NS» Кузнецов, чемпион мира, чемпион СНГ по DotA, 25 лет:

«Киберспорт только последние года три стал чем-то, что можно воспринимать серьезно. По-прежнему тут много хаоса, нет органов контроля, но семь лет назад нередко бывало так, что ты играешь прекрасно в команде и вдруг совершенно неожиданно она — бац, и прекращала существование. Просто спонсоры решили, что им это больше не интересно, и в одночасье взяли и ушли. Лет семь назад мне довелось, к примеру, участвовать в лучшей команде мира по DotA, зарплата при этом была $100. Нашими единственными соперниками была одна китайская команда. Мы с ними долго бились, и в последнее наше выступление мы их обыграли — и через неделю команды не стало. К счастью, теперь появляются контракты, которые не позволяют ни тебе, ни твоему работодателю творить что хочешь. Команда, где я сейчас играю, называется Virtus.pro, это одна из старейших спортивных организаций на территории СНГ. У нас есть менеджер и что-то вроде стандартной трудовой недели — по пять-шесть часов в день. Зарплаты в киберспорте не очень большие — в районе тысячи долларов. Зато бывают неплохие призовые в турнирах, к примеру, в DotA есть один турнир, где главный приз — миллион долларов. Кроме собственно игры я выступаю в качестве аналитика, комментатора на соревнованиях. Плюс мне могут как известному человеку предложить поучаствовать в пиаре какого-то бренда. Не поверите, меня даже на улице узнают, просят автограф или сфоткаться вместе».

Елена «Meg» Урусова, чемпион Европы по Counter-Strike, 27 лет:

«В нашей LGS, женской команде по Counter-Strike, не просто смазливые девицы, мы и правда очень хорошо играем. Мы стабильно входили в топ-3 Европы и несколько раз занимали первое место. Есть турнир европейской лиги ESL, основные игры там проходят онлайн, а финалы на офлайновой площадке. Пока мы участвовали в онлайн-отборочных, нам все соперники говорили: «Да это вообще не вы играете, за вас какие-то парни сидят играют!» Больше всех против нас выступала сборная Германии. И вот наконец мы прошли в финал и поехали в Германию на чемпионат Европы. Заходим на территорию, на нас такие взгляды типа: «Какие-то куклы приехали… Вы вообще играть-то умеете?» Мы спокойно сели, сосредоточились и команду Германии разнесли в такие щи, просто убили их всех! Стали чемпионами. Потом на афтепати к нам подошла сборная Германии, чтобы сказать: «Девчонки, вы классные и простите за все».

Сейчас я уже на пенсии. Пару лет назад Counter-Strike 1.6, в которую я играла, перестала существовать: ее убрали с арены и поставили Counter-Strike: GO. Я решила, что это хороший момент, чтобы заняться своим будущим, — пора планировать семью. Я посмотрела мир, встретила друзей, моя команда — это дорогие мне люди. Но если честно, за все время, которое я играла, по сути, я больше вложила в игру, чем получила. Поездки, апгрейд компьютера, интернет — все это стоит денег. Но все не зря. Сейчас я работаю в компании MegaLabs, занимаюсь издательством игр. Мы иногда собираемся старой командой и играем для себя. Все-таки, мне кажется, в киберспорте есть возрастной потолок. Парни могут и в 30–40 быть востребованны и успеть завести семью. А если девчонка в 35 лет будет сидеть днями напролет играть в CS — ну это просто смешно».

Даниил «Johnny» Савостин, чемпион мира и России по Point Blank, 20 лет:

«В нашей команде моя миссия — поддерживать бодрый дух и настрой. Это очень важно. Если проигрываем — подбодрить. Если раунд выиграли — кричишь, орешь: «Е-е-е-е-ей!» Не знаю как, но это действует.

В октябре ездили на мировой турнир в Таиланд. Нам с командой снимали квартиру на «Домодедовской», и мы впятером сидели, сыгрывались, а потом сразу оттуда в аэропорт. Первые полтора-два месяца после победы была просто дикая эйфория. Все звонили, поздравляли. И теперь много пишут, спрашивают, в социальных сетях больше народу добавляется. Мои родные — дедушка и бабушка — сначала не понимали, расстраивались, говорили: «Что ты все за компьютером сидишь». Но потом они приехали на один московский турнир и все сразу поняли. Никаких претензий ко мне больше не было.

Далеких планов я не строю. Сейчас на машину коплю — уже полтора года, осталось полгодика поиграть. А дальше можно решать, как пойдет. Думаю доучиться в университете, чтобы было высшее образование. Но уже предложения были — компания, которая локализует игры, адаптирует их под российский рынок, сказала мне, что, когда я закончу играть, возьмут меня даже без вышки».

— Есть проблема.

— Какая проблема?

— Ты что, не читала мой фейсбук?

— Нет, так в чем проблема?

— Не могу объяснить, прочти мой фейсбук.

Моя семья идеально подходит для исследования влияния современных техно­логий на жизнь, быт и отношения. Муж сделал мне предложение по СМС, я его по СМС отвергла, потом все-таки согласилась по СМС, в первую брачную ночь мы считали лайки на смену статуса «Семейное положение» в фейсбуке (у меня было больше), фотографии наших детей появлялись у него в фейсбуке раньше, чем я сама успевала их разглядеть, наши дети научились пользоваться айфонами раньше, чем научились ходить, и каждое утро снимают на них домашнее видео, в чатах фейсбука и гмейла хранится история наших отношений, из фотографий инстаграма можно составить пятитомник «Намедни» о нашем быте за последние несколько лет, посмотреть серию «Хорошей жены» в одиночестве тайком — главное предательство. Мы ссоримся в чатах, в реальности — только миримся, едим, играем с детьми и занимаемся прочей ерундой. Ночью мы спим под пиканье и сияние уведомлений на телефоне из форсквера, инстаграма, фейсбука, скайпа и гмейла.

Я, конечно, считаю, что мой муж зависим, но, согласно всем правилам анонимных алкоголиков, мне уже давно пора посещать группу созависимых. Я, конечно, ужасно переживаю и все время думаю написать в фейсбуке, что иногда, вообще-то, можно помолчать, я прошу мужа хоть на выходные выключать фейсбук, ужасно сержусь, когда он не может отложить телефон, даже играя с детьми. Я сама торчу в телефоне назло ему. Я грожу ему, что он останется с телефоном вдвоем и в старости тоже будет жить с телефоном, но это его совершенно не пугает. Мне иногда кажется, что его речь становится рудиментарной. Иногда я думаю, что мне удалось убежать от телефона и соцсетей, но муж дарит мне на Новый год айпэд — и все начинается опять.

Утро начинается с того, что наши дети захватывают оба айфона и блаженно проводят за ними час, отдавая нам взамен час сна. Когда им надоедает и все-таки приходится вставать, мы получаем телефоны обратно. Утро начинается с чтения писем и новостей — мы оба работаем в интернете, работа никогда не заканчивается и никогда не начинается, даже если проверить почту на ночь — к утру обязательно обнаружится несколько новых важных писем. То же самое с новостями — газета выходит ежеминутно на новостных сайтах и фейсбук-лентах. Говорим ли мы друг другу «Доброе утро»? Сложно сказать точно. Все, что не записано в истории чата, я помню нетвердо. Память вообще теперь устроена странно.

Ежеутренний ритуал: трехлетний сын рассматривает фотографии в айфоне и на компьютере. Они там с его рождения — он вспоминает, как он двухмесячный летел на самолете, как мы жили в другой квартире и он слушал музыку; его любимая история, как он плакал в другом самолете, потому что у него болел живот — ему было полтора (на эту тему есть отдельное видео). Он помнит все, что происходило с ним с рождения, потому что айфон хранит по три фотографии на каждый его чих; его память смешалась с фотографиями, и я уже не могу отделить, что он помнит на самом деле, а что — только потому, что все время смотрит на это. Я даже не уверена, что это вообще можно отделить и что это имеет какое-то значение. Я переживаю, что каждый раз, когда происходит что-то прекрасное или знаменательное, рука тянется к айфону: вот он пошел, вот он рыдает, вот я красивая, вот они красивые и смешные, вот прекрасный закат, вот чужая свадьба, даже похороны хочется зафиксировать. Я боюсь: если все фиксировать не в голове, то что же останется в голове? И что есть теперь моя голова? Разве семейная память и история — это то же самое, что «Взгляд назад», который фейсбук сделал в начале 2014 года (приложение на основании статистики и твоих же фотографий выдает тебе мини-фильм про главные события твоей жизни на фейсбуке за 5 лет)? Хочется думать, что нет, не то же самое. Но я снова пересматриваю его и вижу: во-первых, эти 5 лет и есть главные в моей жизни, во-вторых, это и есть самые главные события.

***

Виртуальный мир не просто вошел в мир реальный, а давно им стал. Все мировые университеты исследуют, как именно он влияет на нашу жизнь, на будущее, на устройство памяти, на восприятие жизни, на отношения. И каждый новый результат этих исследований говорит о том, что изменения необратимы.

Ученые из Университета Эссекса обнаружили, что если люди ведут личный разговор и при этом их телефон находится в поле зрения (на столе или где-то поблизости), они меньше доверяют друг другу и меньше чувствуют эмпатию, чем те, у кого телефонов в поле зрения нет. И что трое из пяти пользователей смартфона проверяют его чаще, чем раз в час. Ученые из Калифорнийского университета совместно с учеными из Принстона аккуратно говорят: «Еще слишком рано делать выводы. Но сегодняшние молодые, возможно, лишаются опыта, который помогает им развивать эмпатию, понимать эмоциональные нюансы, считывать социальные сигналы — такие как выражение лица и язык тела».

Ученые из других мировых университетов, правда, недавно рассказывали, что в семьях с близостью, высоким уровнем эмпатии и доверия исчезает секс, так что неизвестно, что лучше — телефон или доверие. Ученые из третьих аме­риканских университетов рассказывают, что эмпатия и телефоны — это ерунда по сравнению с засильем интернет-порнографии, десакрализации секса: секс становится таким доступным и не требующим усилий, что сам по себе исчезает. Ученые исследуют детей и с удивлением сообщают, что они больше не разговаривают друг с другом по телефону, а только переписываются — часто, коротко и все больше картинками. Но что дети — мы больше не говорим часами по телефону с друзьями: основные новости все и так знают, даже то, что я вчера сделала новую порцию настойки бурбона на вишне, все уже знают из фейсбука, а многие так даже лайкнули. Количество чужих мнений, мыслей и историй на минуту жизни выросло настолько, что непонятно, зачем еще разговаривать. Лайкнул ребенка друга — уже как бы в гости сходил, здоровьем поинтересовался, за ухо потрепал, улыбнулся в ответ на смешную историю.

Мы учим детей писать ручкой на бумаге, а я первый раз увидела почерк своего мужа через года полтора после свадьбы; я до сих пор угадаю почерк любого моего одноклассника, а живу с человеком, чей почерк увидела первый раз, не факт, что увижу еще и вряд ли когда-нибудь узнаю.

***

Когда я прихожу на работу и здороваюсь — никто не отвечает, все сидят за компьютерами в наушниках, максимум — поднимают правую руку. Проверяю почту, фейсбук, прохожу по 10 бессмысленным ссылкам на тему того, как жить в 30, как не отвлекаться на работу, что нового кто сказал про Украину и как отказаться от фейсбука. Ответсек «Афиши», сидящая рядом со мной, говорит: «Посмотри, пожалуйста, в почту». Проходит минута, и я говорю: «Ну да, можно три, хотя четыре было бы лучше». (В почте она спрашивает меня о гонораре автору за небольшой материал.) Раздается звонок, без «здрасте» и «до свиданья» муж спрашивает: «Ну что, U107 или U106?» «107», — говорю я, и он отправляется за синей краской для кухни, которую мы долго выбирали по почте. Главный редактор раз в несколько минут вскрикивает «Ого!» и «Вот сука!» и кидается мышкой, на пустом месте среди всеобщей тишины перевешивается через стол и говорит ответсеку: «Чего ты такая злая?» Еще через минуту подруга-редактор, сидящая за моей спиной, повора­чивается ко мне и спрашивает: «Правда?» «Ага», — говорю я, мы смеемся, потом я поворачиваюсь и продолжаю писать подробности дурацкой сплетни в чате.

Еще через 20 минут мы молча встаем и идем обедать, договорившись об этом в чате. Перед нами в очереди стоит наш коллега, уткнувшись в телефон, он молча набирает себе еду, платит карточкой Pay Pass и, не поднимая глаз от телефона, садится в углу.

Человек с телефоном больше не выглядит одиноким, скорее — самодостаточным. Совершенно ясно, что человеку с телефоном не нужен другой человек. Он выглядит даже менее одиноким, чем пара, уткнувшаяся каждый в свой телефон. Кстати, в прошлом году в Амстердаме открылся ресторан со столиками только на одного.

Навигатор молча ведет меня мимо пробок, облачные сервисы помогают мне слушать музыку в машине, ничего не скачивая и ничего не храня, приложение для парковок помогает быть законопослушным. По-настоящему одинокой я чувствую себя теперь, только когда телефон садится. А как я продлю парковку через час? Они же даже не пришлют уведомления, что парковка заканчивается. А куда мне идти — я отметила себе точку на гугл-карте, да и адрес в почте, а телефон человека, к которому я иду, — в чате в фейсбуке? А как мне позвонить? А чей телефон я помню? А что мне делать?

***

Телефон как спасение от одиночества и пустоты давно превратился в заменитель этой пустоты. Редко когда удается просто посмотреть в стену, провести несколько часов, не зная, чем себя занять и о чем подумать, — как чем? Как о чем?! Он не просто заменяет собой пустоту, он выжигает само представление о пустоте — пустоты нет, есть только телефон. И он теперь и есть твое одиночество.

Когда я приходила на вечеринки одна и совершенно не знала, чем себя занять, я прикладывала телефон к уху и начинала расхаживать из стороны в сторону и размахивать руками, делая вид, что веду важный разговор, пока наконец где-то вдалеке не появлялся кто-нибудь знакомый. Теперь я прихожу на вечеринки, где все знакомые и стоят по углам с телефонами.

Телефон дает ответы на такое количество ситуаций, что ты благодарно отдаешься ему в рабство, не зная потом, чем его можно заменить. Если ты становишься недоступен для телефона — он предлагает тебе удобные часы Pebble или Samsung: они пришлют тебе уведомление в душ, на беговую дорожку или под подушку, их функция только и состоит в том, чтобы сообщать тебе, не случилось ли чего-то нового, пока ты без телефона.

Лифт — единственное место, где я искренне и открыто люблю телефон. Как известно, лифт — главная проверка на наличие социального этикета. Во многих странах этот small-talk-этикет существует: погода, новости, дети, животные. В России никто не умеет разговаривать в лифте. Долгие годы мучительного отвода глаз и неловких улыбок при встрече с соседями в маленьком лифте? Теперь ответ найден — утыкайся в телефон.

Телефон вообще создан для того, чтобы освобождать нас от лишних и неловких разговоров. Приложение GetTaxi не только дает возможность не ловить такси — платить за него тоже можно сразу в приложении, таким образом разрешая себе вообще молча сесть в машину и по прибытии так же молча выйти.

В какой-то момент я даже перестала спрашивать мужа, когда он придет с работы, чтобы подогреть ужин. Потому что и на этот вопрос телефон давал мне ответ. В декабре 2011 года мы установили приложение Find Friends — которое сообщало нам о местонахождении друг друга, — чтобы знать, что муж все еще на митинге; в случае задержания и невозможности говорить я все равно бы знала, где он. Протест слили, а я все следила из дома за тем, как он пошел в гости на Риверсайд-драйв в командировке в Нью-Йорке. А вот он выехал с работы, заехал в «Алые паруса», подъезжает к дому, но что-то застрял, может, цветы покупает. Удалили мы приложение, когда вместо больницы, куда я самолично сдала мужа, прило­жение все время показывало мне его местонахождение двумя улицами дальше, чем вызывало раздражение и тревожные подозрения. Муж ­благоразумно его удалил, и теперь я не знаю, где он находится. Ну то есть если не считать его частых чек-инов в инстаграме, фейсбуке и форсквере.

Да и вообще — на самый крайний случай я ведь могу ему написать и спросить.

Атлетическая эстетика

Коллективное и быстрое создание произведений искусства, задуманных для ­такого же быстрого потребления. Американские художники Брэд Тромел и Лорен Кристиансен предлагают современному искусству, окончательно превратившемуся в форму изнурительного интеллектуального спорта, стать еще более спортивным — при этом променять одиночный забег на выносливость на легкомысленную коллективную игру с неограниченным количеством участников. Главный известный проект художников — блог The Jogging, один из самых посещаемых на сайте Tumblr и входящий в список лучших тумблер-блогов по версии журнала Time. The Jogging, появившийся в 2009 году и связавший искусство и соцсети, предлагает всем желающим вместо долгосрочных художественных исследований создавать абсурдистские ассамбляжи, скульптуры и инсталляции в режиме нон-стоп. Художники искренне считают, что только такая модель художественного производства, основанная на идее постоянно обновляемого информационного фида, только бесконечная переработка уже существующих объектов и оперативное реагирования на культурные явления смогут конкурировать с мем-генераторами и имиджбордами вроде 4chan и BuzzFeed. Скорость, по их мнению, — главное, что сегодня требуется от современного художника, пусть даже в ущерб качеству: в гонке за то, чтобы поймать момент истины, любой ролик на Vine может оказаться действенней самого изощренного видеоарта.

Истерический реализм

Райану Трекартину, чье имя чаще всего связывается с этим термином, за последние несколько лет удалось стать одним из самых влиятельных кинематографистов мира; он буквально стал рупором поколения миллениалов (см. ниже). Его агрессивные видеозарисовки, похожие на героиновые галлюцинации, показывают жизнь молодых людей, выросших уже не на телешоу, а на мигающей баннерной контекстной онлайн-рекламе, но не переставших при этом выглядеть как безликая массовка из передач провинциального кабельного ТВ. Это уникальный и мастерски смонтированный мир постгендера, размытой идентичности и отчаянных попыток ее обрести; в сущности, истерический реализм представляет собой один из самых точных комментариев к современности.

Кодинг

«Цифровая культура — это не какое-то нишевое явление для ботанов, сейчас она стала новой поп-культурой» — так говорит Джулия Кагански, директор New Inc., первого в мире техно-инкубатора, созданного на базе нью-йоркского Нового музея. Превращение художественной резиденции в хаб для стартаперов — это одновременно и незавуалированная критика всеобщего помешательства на стартап-культуре, и дань времени, когда самые интересные идеи рождаются в диалоге искусства, дизайна и инноваций. Другая удобная форма для взаимодействия художников и технологий — хакатоны (самые известные — Art Hack Day и Seven on Seven). Это творческие марафоны, в которых программисты, хакеры и художники работают сообща над одной задачей. Сегодня известные академические программы, направленные на развитие искусства и технологий, вроде MIT Media Lab уступают в среде молодых художников место локальным курсам кодинга и программирования. Не обошла волна увлечения кодингом и Москву, где совсем недавно открылась Moscow Coding School (см. материал в этом номере «Афиши»). Одним из ее преподавателей стал художник и музыкант Слава, который сочетает в своей художественной практике создание цифровых арт-работ (приложение Digit и сайт Gifpumper) с коммерческой разработкой сайтов и маркетинговыми услугами.

Миллениалы

Они же «поколение Y», «поколение ЯЯЯ», Digital Natives и «сетевое поколение» — то есть люди, родившиеся после возникновения Всемирной паутины и падения Берлинской стены. До недавнего времени их изучением занимались разве что профессиональные социологи и руководители HR-департаментов — чтобы развенчать миф о нетрудоспособности нового поколения сотрудников. Теперь искусство заново миллениалов мифологизирует — пару лет назад два главных арт-куратора планеты Ханс-Ульрих Обрист и Симон Кастетс создали платформу по анализу творчества «бриллиантового поколения» 89plus. Серия симпозиумов, выставок, фестивалей и поэтических чтений, поддержанных ведущими мировых арт-фондов и модным веб-журналом DIS Magazine, подарила обещанные Уорхолом 15 минут славы сотням молодых художников, музыкантов, ученых, политических активистов и юных гениев предпринимательства (вроде 17-летнего создателя приложения Summly Николаса Д’Алойзио). Говорить о результатах 89plus еще рано — проект задуман как долгосрочный, однако как минимум пафос проекта кажется небессмысленным и продуктивным: вы особенные, весь мир смотрит на вас, вам всего-навсего осталось выйти из соцсетей и заняться делом.

Постинтернет

О постинтернет-искусстве (или новой материальности) пишет The Huffington Post, а посвященные ему выставки проходят в крупнейших мировых музеях вроде кассельского Фридерицианума и пекинского Центра Улленсов. При этом сам термин постоянно подвергается критике, а значение его довольно размыто. Обычно под постинтернетом подразумевают практику, созданную узким кругом художников из Берлина, Нью-Йорка и Токио (таких как Ким Лотон), которые осмысляют собственный бытовой интернет-опыт и психологические и культурные явления, порождаемые сетью. По сути, работы постинтернет-искусства показывают эстетический пейзаж современного мира, составленный из объектов масс-маркета и пронизанный рекламой. Выглядят эти произведения как рекламные баннеры самих себя, как будто они созданы с одной только целью: быть соблазнительными в кадре и получить максимальное распространение в интернете. Приставка «пост» маркирует ситуацию, в которой интернет является постоянным и вездесущим слоем реальности, назойливым добавочным виртуальным элементом ко всему материальному вокруг. К несчастью, таким же повсеместным и предсказуемым становится и само постинтернет-искусство, рискующее так и остаться искусственно сконструированным модным поветрием, которое ­художники и арт-критики придумали от скуки.

Циркуляционизм

Неологизм, введенный художницей и теоретиком медиа Хито Штейерль, которая исследует циркуляцию изображений онлайн и офлайн — то, как образы переходят в виртуальный мир и обратно. Тексты Штейерль хоть и не лишены юмора, но ситуацию оценивают довольно пессимистично: дескать, понятия о документальности и оригинальности стремительно исчезают — и это печально. Впрочем, отношение к циркуляционизму может быть менее драматичным и более технологичным. Так, например, серия алгоритмов Йонаса Лунда «The Fear of Missing Out» анализирует взаимосвязи между эстетическими особенностями и степенью аттрактивности изображения на рынке искусства, чтобы автоматически подсказывать художнику оптимальные пластические решения для создания коммерчески успешных работ.

Цифровые эдишны

В то время как ведущие мировые музеи, поддавшись примеру амбициозного Google Art Project, поспешно оцифровывают главные шедевры из своих коллекций (последний удачный проект в этом ряду — приложение с архивом виртуальной коллекции музея Прадо), живые классики, не работавшие прежде с цифровым и генеративным искусством, пробуют себя в создании произведений, доступных только в виртуальном формате. Главный пример удачного магазина таких работ — сайт [s]edition, который обещает стать аналогом App Store в мире цифрового искусства. Там картину Дэмиена Херста можно купить за 13 долларов и любоваться ею с экрана своего айфона («тираж» при этом ограничен). В отличие от других крупных сервисов по покупке произведений искусства (в том числе и цифрового) [s]edition предоставляет свои цифровые произведения напрямую, без контакта с художником или галеристом, для скачивания на ноутбук, плазму, планшетный компьютер или смартфон. В некотором смысле то, что это работает, — повод для оптимизма: если люди испытывают удовольствие от работы Трейси Эмин или Риодзи Икеды в своем телефоне — значит, в искусстве все еще есть сила.

Журналист Фрэнсис Мориарти — о реальных масштабах цензуры в китайском интернете

«Интернет цензурируют и контролируют в разных странах, но Китай тут стоит особняком — нигде это не делают в таких масштабах. Разумеется, «великий китайский файерволл» можно обойти, если ты обладаешь определенными техническими знаниями, но этим занимается лишь небольшой процент людей. Более того, «внутренний интернет» в Китае настолько развит, что у многих людей создается впечатление, что за его пределами ничего и нет. То есть информация поставляется таким образом, что создается видимость объективности и полноты, хотя на самом деле это, конечно, не так. Система становится все хитрее, но от этого она не становится менее лживой. С каждым годом системы контроля становятся все более технически сложными, китайские власти нанимают тысячи людей, работа которых заключается в том, чтобы вручную отслеживать и удалять нежелательный контент».

Главный редактор портала China Digital Times Cяо Кан — о том, что именно цензурируется и как пользователи на это реагируют

«Мы создали наш проект более десяти лет назад, чтобы отслеживать те изменения, которые происходят в китайском интернете. За это время у нас скопилась огромная база с фактами цензуры в китайском интернете и самыми интересными примерами реакции на эту цензуру со стороны китайских пользователей. По нашим данным, на сегодня в Китае заблокированы примерно 28000 сайтов, а около 2000 слов входят в список, по которому контролирующие органы отслеживают и удаляют нежелательный контент.

У нас собрана и большая база изображений. Есть, например, фотография супруги нынешнего председателя КНР Пэн Лиюань. На ней она выступает перед китайскими солдатами на площади Тяньаньмэнь, перед тем как они пойдут разгонять демонстрантов. Эта фотография безжалостно удаляется из китайского интернета. Другой раздел касается директив, которые отдел пропаганды ЦК КПК спускает в СМИ, чтобы запретить или ограничить освещение тех или иных сюжетов. Некоторые журналисты пересылают нам эти директивы, за последние годы у нас скопилось уже более 2000 подобных документов. Это рискованное мероприятие, можно потерять работу, а то и сесть в тюрьму, как это произошло с журналистом Ши Тао. В 2005 году он сел на 10 лет за то, что обнародовал инструкцию для СМИ, в которой китайским журналистам запрещали как бы то ни было вспоминать годовщину подавления студенческих демонстраций на площади Тяньаньмэнь.

Тем не менее китайские интернет-пользователи пытаются говорить своим голосом, несмотря на цензуру. В основном это, конечно, происходит в блогах, где постоянно появляются мемы, высмеивающие то, что происходит в китайском интернете. Несколько лет назад, например, большую популярность набрало видео с двумя ведущими центрального китайского телеканала, которые поют песню о том, что все новости, которые они вынуждены говорить, это чушь и вранье».

Основатель проекта China Media Project Дэвид Бандурски — о самых удивительных случаях цензуры

«Мы стараемся отслеживать самые интересные и показательные случаи цензуры в китайском интернете с помощью специального сервиса WeiboScope, который мониторит все записи в китайской блогосфере, заблокированные или удаленные китайскими цензорами. Например, не так давно был удален один из комментариев на крупнейшем сервисе блогов Sina Weibo: в нем довольно известный журналист с 32000 фолловеров сравнил ситуацию в Китае с Украиной. ­Ранее в этом году из Weibo удалялись посты, критикующие публичные выступления премьера Госсовета КНР Ли Кэцяна. Часто удаляют и изображения, например, спустя 10 часов была удалена фотография визита китайской делегации к одной из жительниц Тибета с подписью «Посмотрите, как этой тибетке страшно». Еще ранее был удален постинг, критикующий идеи Дэн Сяопина и призывающий к возвращению к идеям Мао Цзэдуна.

Важно отметить, что удаляются лишь сами нежелательные записи, сами аккаунты, как правило, сохраняются и не блокируются. Но контроль все более ужесточается, не так давно, например, была введена обязательная регистрация всех новых аккаунтов по реальным документам. По данным исследования группы ученых из Гонконгского университета, которые проанализировали примерно 111 миллионов микроблогов, это правило сделало китайцев более осторожными в том, что они пишут, особенно если речь идет о политике или общественной сфере».

Как работает китайский интернет

Система фильтрации трафика «Золотой щит» (так называемый великий китайский файерволл)

Интернет-пользователь из Шанхая Вэй Линь — о «болотной лошади», «речных крабах» и других политических мемах чинета

«Мне нравятся разные смешные шутки про политику, например — про «речного краба». Кто-то разместил флаг КНР, на котором вместо звезд были изображены речные крабы. Эту шутку может понять только китаец. Крабом в Китае называют того, кто угрожает и запугивает других людей. А «речной краб» на китайском звучит так же, как слово «гармоничный». А строительство «гармоничного общества» — это один из главных слоганов китайских властей. Вот и получается, что гармоничное общество строится путем запугивания людей.

Еще мне нравится песня про «лошадь из грязной травы». «Лошадь из грязной травы» на китайском — почти полный омоним выражения «трахал я твою маму». «Болотная лошадь» стала настоящим хитом в китайском интернете, я видел кучу фото, постов и видео на эту тему, такую игрушку уже даже можно купить в интернет-магазинах! Может быть, это и немного неприлично, но вот такая у нас форма протеста. Сказать правительству, что я его трахал, не очень хорошо, а так покажешь ему лошадку — и вроде легче становится. Это обычный способ для выражения недовольства в Китае, и, главное, так можно избежать цензоров. Просто заменить неблагонадежный иероглиф на другой, но звучащий так же. Люди и так поймут, что ты имеешь в виду, а цензура тебя будет искать очень долго».

Генеральный директор компании Asia To Go Марк Завадский — о непрозрачности блокировок и комментариях за пол-юаня

«По работе мне приходится много ездить по Азии, России и США, при этом многие вещи я делаю онлайн, так что необходимо гарантировать себе бесперебойный доступ. Поэтому я пользуюсь VPN. В Китае с выходом за пределы чинета становится все сложнее, причем дело не только в блокировках, но и в скорости доступа: многие иностранные сайты грузятся очень долго.

В отличие от российской практики, когда сайты вносятся в стоп-листы открыто, в Китае это происходит по абсолютно непрозрачной процедуре, причем добиться объяснений ни от кого нельзя. Понятно, что основное внимание уделяется сайтам на английском и китайском языках, но иногда под раздачу попадают и другие языки, например русский. Помню, какое-то непродолжительное время были недоступны сайты «Эксперта» и «Коммерсанта», ну и очень долгое время нельзя было пользоваться российским сегментом LiveJournal.

Я много общаюсь с китайскими журналистами, большинство из них пользуются VPN или анонимайзерами для захода на блокированные сайты, так что в целом картина мира у них, конечно, шире, чем у большинства китайцев. А еще китайские власти активно пользуются услугами проплаченных блогеров. В Китае их называют «армией 5 мао» (это пол-юаня), по слухам, именно столько они получают за комментарии, в которых они отстаивают верную точку зрения».

Вадим Резвый, основатель Moscow Coding School:

«Я работал в Сан-Франциско и приехал, чтобы запустить эту школу вместе с Кириллом Жваловым. Мы заметили, что в Америке бум массового программирования, кодинг-школы появляются одна за другой. У них идет очень масштабная лоббистская кампания — бывший мэр Нью-Йорка активно агитирует за освоение кодинга, Обама выступил с обращением к нации и призвал всех обучаться кодингу. Умение программировать является третьим по важности навыком, которым должен в постинформационном обществе обладать каждый. Читать, писать и программировать. Сегодня код проникает во все сферы нашей жизни. И знание основ программирования расширяет возможности, какой бы профессией ты ни обладал. Наша аудитория — дизайнеры, журналисты, музыканты, маркетологи. Где-то 70% курсов рассчитано на новичков, остальные 30% — на тех, кто хочет «прокачаться». Мы не ставим задачу сделать из человека суперпрофессионала, но мы стараемся разорвать шаблон, согласно которому люди считают, что это для гиков, хакеров из голливудских фильмов, которые делают что-то невообразимое. Наши студенты с первого дня начинают писать свой код. У нас работают ребята из Look At Me, W-O-S, Dream Industries и других компаний. Мы ориентируемся на самые передовые интернет-компании и стартапы. Грубо говоря, у нас никогда не будет преподавать разработчик «Одноклассников», а вот Павла Дурова мы бы у себя с удовольствием увидели».

Бориc Горячев, Look At Media, курс «Основы Ruby от LAM»:

«Программирование — очень широкое понятие, и если человек в Excel собирает ячейки и добавляет к ним какую-нибудь функцию, считай, он уже программирует. Программирование может помочь не только тем, кто хочет быть программистом, но и любому, кто хочет делать что-то современное. Есть, например, компания Amazon. Это магазин, но также и высокотехнологическая компания, одна из лучших — они постоянно оптимизируют процессы. И всего этого будет больше. Более «прокачанный мозг» будет выигрывать конкурентную борьбу».

Никита Комарков, Look At Media, курс «Processing»:

«Каждый курс длится 4 дня по 3 часа — этого мало, чтобы покрыть хоть сколько-нибудь значимую часть любого вида программирования. Но этого достаточно, чтобы ввести человека в курс дела, показать, что можно с этим делать и как, а главное — как правильно искать информацию. Программирование — это саморазвитие в большинстве случаев. Технический прогресс не стоит на месте, все вокруг завязано на технике и ее взаимодействии. Это чертовски интересно, когда ты понимаешь, как это работает, и более того — ты можешь самостоятельно с этим взаимодействовать и что-то менять, создавая свое будущее».

Роман Гарин, «Гиперболоид», курс «Разработки под Google Glass»:

«Человек не сможет пойти работать после нашего курса, но он начнет понимать, как все устроено. Мы делаем упор на практические занятия. После наших занятий студенты смогут создать какие-то простые приложения для Google Glass — а учитывая, что их еще не продают и в России никто не делает приложений, наши студенты будут первопроходцами в этом деле».

Мика Налбандян, W-O-S, курс «Панк-верстка в стиле W-O-S»:

«На первом занятии 90% людей абсолютно не разбирались в том, что мы делали. А к последнему они уже верстали конкретный макет в W-O-S-стиле. Нужно немножко замотивировать человека, но если у него не хватает собственного желания, то дальше он просто забьет. Мы часто объясняли что-то на ассоциативном уровне, например, каждый тег мы ассоциировали с коробочкой: одна коробочка укладывается в другую коробочку, вторая коробочка — в третью и так далее. Мы и сами посещали занятия, но они были уже для продвинутых».

Захар День, Badg.es, курс «Разработка по принципу Lego»:

«Люди, которые приходят на курсы, не хотят погружаться глубоко в код и долго-долго изучать его. Они хотят сделать что-то классное и показать друзьям. Будет прикольно, если мы за курс сделаем приложение и потом оно пойдет в онлайн, все в фейсбуке расшарят и напишут: «О! Мы за курс сделали такое приложение». Я хочу научить людей не программировать, а находить способы для снижения издержек при создании продукта. Практически обо всем уже написано, можно взять готовый код, а дальше уже как в искусстве — постмодернизм, например: все было сделано, но ты комбинируешь знакомые компоненты по-новому».

Сергей Чикуенок, Innova, курс «Веб-инструменты c Сергеем Чикуенком»:

«Я считаю, что для новичков это хороший старт, хорошая мотивация продолжить этим заниматься, заразиться программированием. Я учился всему тому, что знаю, около 17 лет и до сих пор считаю, что многого не знаю, и продолжаю учиться. Но самое главное, чтобы был какой-то толчок, отправная точка, чтобы человек, решивший этим заниматься, был не сам по себе и у него образовался определенный круг общения, с которым бы он мог советоваться».

Роман Гордеев, Third Place, курс «jQuery от Dream Industries»:

«Запоминается, когда ты что-то объясняешь, — и после этого студенты вдруг начинают делать все так, как ты рассказал. Это очень ответственно. У программистов есть такое понятие — «говнокодик». И людей, которые этим занимаются, очень много. Они прошлись по верхам, а потом, не зная каких-то важных вещей, пишут не очень качественный код. Если сравнивать с публицистикой, то это то же самое, что вставлять слова-паразиты или использовать непроверенную ­информацию. Я объясняю, что так делать нельзя, чтобы никто не пострадал».

Артем Леготин, W-O-S, курс «Панк-верстка в стиле W-O-S»:

«У W-O-S есть свой особенный стиль, и вот мы учили студентов верстать в этом стиле. У нас был упор больше на практику, ребята сразу начали уже писать, верстать, и у них что-то уже начало получаться. Допустим, мы что-то пишем, потом спрашиваем: «У всех получилось?» Поднимается лес рук, и к каждому нужно ­подойти, найти недостающую скобочку, поставить ее — и только потом можно продолжить занятие. Нужно быть очень внимательным. Ко многим студентам с опытом уже пришло понимание программ, и они научились не допускать дурацких ошибок».

Данила Пли, SoundCloud, курс «Основы HTML и СSS от SoundCloud»:

«HTML — язык, на котором строятся все страницы, а CSS — то, что придает страницам красоту. Под конец курса все ученики были готовы сделать свои страницы и некоторые уже нашли работу по специальности. Я считаю, что за 4 дня вполне можно научиться программированию. В компьютерах вообще все просто: есть логика и есть память. Компьютер по сути абсолютно тупой, нужно понимать, как он работает, и он сделает все, что ты захочешь».

Редакция рекомендует с осторож­ностью относиться к словам собеседника.

— Как вы начали заниматься интернет-войнами?

— В конце 2011 года, когда начинались протесты, мне предложили попробовать этим заняться. Я начал с какой-то фигни, блогеров, максимум — редких заказух для журналистов. На мне были, как говорится теперь, «мурзилки». Они за определенную плату отрабатывали повестку, организовано это было примерно так: собирался пул «мурзилок», и всем им в девять утра присылался брифинг. Там указывалось, как и на что они должны обращать внимание в течение дня, как обыгрывать, какие акценты где ставить. Они должны были работать — не один пост написать, а транслировать и поддерживать повестку постоянно. Блогеров этих искали банально в «Жан-Жаке». Есть же определенная тусовка. Приходишь, смотришь: кто-то, может, в деньгах нуждается, кто-то, может, не совсем ярый оппозиционер. Выцепляли кого-то, предлагали попробовать: тысяч за пятнадцать написать про какого-нибудь проворовавшегося главу управы Бибирево. Человек думал примерно так: благое дело, еще и денег получу, девочку в «Жан-Жак» свожу. И так ты ему раз, два, а на третий говоришь: «Напиши-ка про Навального». Он отказывается. Говоришь: «Ха, ты хочешь, чтобы все узнали, что ты уже брал деньги?» Естественно, мы объясняли, что полная анонимность гарантируется, но после сверхскандала со взломом почты Потупчик, у которой тоже были такие люди, все очень боялись (в начале 2012 года была якобы взломана почта пресс-секретаря молодежного движения «Наши» Кристины Потупчик и в общий доступ попала переписка с рядом проплаченных блогеров. — Прим. ред.). Но мы делали все аккуратно, вплоть до того, что люди регистрировали себе тайные почты, чувствовали себя суперагентами и вживались в такую роль. Когда ты деньги им передавал — всегда наликом, естественно, — они оглядывались, проверяли, нет ли кого рядом, будто траву покупают.

— Откуда вы получали то, что нужно публиковать и распространять по «мурзилкам»?

— Мне повестка спускалась сверху, из кругов рядом с администрацией президента. Нас можно называть информационным сопровождением, медиаконсультантами, отделом пропаганды. Я пришел, когда работа в интернете уже шла. И не застал, например, комментарии за 85 рублей. Да и мне казалось это проигрышной работой. Этим занимались люди из молодежных движений. У них денег много было, и нужно их было на что-то давать. Поэтому они сидели в ЖЖ и писали совершенно бессмысленные комменты. А по хэштегам работали на моей памяти до путинского юбилея (октябрь 2012-го. — Прим. ред.). Тогда еще писали более-менее живые люди, потом это дело отдали ботам. Сейчас, когда оппозиция выводит какой-нибудь свой хэштег в топ, мы его сразу начинаем засорять. Самый низший сотрудник пишет твит, этот твит отдают специальному человеку, а он его заливает в машину, которая запускает ботов с хэштегом. 85% твитов пишут боты, 15% твитов пишут живые и более-менее известные люди, чтобы создать видимость. Это самое дно информационных войн.

— Как выдавались задания для «мурзилок»?

— Материалы «мурзилок», на мой взгляд, очень легко распознать. И я удивляюсь, когда люди начинают обсуждать их серьезно. Заказные тексты всегда пишутся по структуре: даются пунктов пять, потому что мы не можем довериться журналистам или блогерам полностью. И видно, как по этим пунктам пишут. Вот по Украине, например. В материалах обязательно должны были упоминаться «бандеровцы», «историческое наследие». По Навальному материалов тоже полно. Как-то внезапно о нем начали мнение менять, да? Вдруг все вспомнили, что он националист. Но в начале 2013 года система «мурзилок» была признана неэффективной. Многое поменялось с приходом новой администрации (президента. — Прим. ред.). Новая команда урезала финансирование, хотя до этого бюджеты были неограниченными и задача была такой: чем больше ты купишь журналистов и блогеров, тем лучше. Их сажали на зарплаты до 90 тысяч рублей в месяц. Больше получали только топ-блогеры.

— Это кто, например? Варламов?

— Да, вроде Варламова. После взлома почты Потупчик там фигурировали суммы 200–300 тысяч, но я думаю, ему доходило меньше. Хотя он своим человеком считается.

— Теперь «мурзилок» стало меньше?

— Да, из-за сокращения бюджетов. Да и сейчас запущена другая политика. В начале 2013 года мы носили отчеты и писали докладные, что надо делать контрповестку. Все поддерживали. Так появился, кстати, kontr.tv. Если бы они не начали жутко пилить деньги, думаю, по сей день бы работали. По мне, это было пошлое, но живое. Но к весне 2013 года поставили другую повестку: просто начали закрывать издания. Зачистку проводят. Люди, которые принимают решения по таким вопросам, вовсе не либералы и не тонкие медийщики. Они решают так: «Есть угроза? Надо ликвидировать угрозу».

— Сегодня остались еще угрозы?

— Думаю, нет. Давят на «Ведомости», но это скорее меры запугивания. Честно скажу: сейчас не самое лучшее время, чтобы быть журналистом в России. Владимир Владимирович понял, что раз можно организовать европейские курорты в Сочи, значит, можно и правильную журналистику организовать в Москве. Все последние новости из медиа являются частью этой политики создания СМИ, которые будут красивые, но свои. Как Russia Today. Сейчас займутся «Россией сегодня» активно, потому что нужно будет закрывать выборы в Мосгордуму.

— После «мурзилок» вы чем занялись?

— В конце лета 2012 года мне захотелось идти дальше. Я занялся спичрайтерством. Пописывал тексты в кремлевские издания — от politonline.ru до «Взгляда». Однажды мне выпало написать текст для газеты «Завтра» — после него со мной связались и предложили пойти работать в один холдинг, который делает блоги, новости и даже мини-телевидение. Там я стал заниматься пропагандой более действенно. Делал сюжеты, приглашал в блоги писать пропутинских людей вроде Дугина и Кургиняна. В это время я уже ушел в глухое подполье информационных войн. Раньше я мог что-то публиковать сам, теперь стал заниматься планированием и организацией.

— И вы там же сейчас работаете?

— По сути, там же. Это горизонтальная, ветвистая структура. В Москве я знаю восемь отделов, занимающихся информационными войнами. У всей инфопропаганды есть один начальник. У этого начальника есть три зама. С этими тремя замами все и работают, каждая группа по своему сегменту. Кто-то ведет Изборский клуб Проханова, по патриотам работают — я им не завидую; когда мы встречаемся, они жалуются, что не могут больше слушать про Сталина, водку и империю. Возле них крутится много бизнесменов — один выделяет свой самолет, чтобы они летали на свои заседания. Эти старые пердуны очень далеки от интернета. Я разговаривал как-то с Прохановым, а он попросил, чтобы картинка двигалась. Я спрашиваю, какая картинка. Он: «Вот у Мишки Леонтьева двигалась картинка на сайте, я тоже так хочу».

— Приведите пример события, которое обыгрывалось вами по заданию сверху.

— Да тот же суд Навального последний (7 марта 2014 года. — Прим.ред.). Пришел брифинг: ожидается суд и митинг у суда, надо сформировать негативное мнение об этих людях и позитивное мнение об аресте Навального. Когда люди приходят к суду, мы начинаем смотреть, кто именно пришел. Начинает работать отдел мониторинга, он просматривает, что пишут с места, какие фотографии выкладывают. Находим вещи, за которые можно зацепиться, и начинаем на дружественных площадках выпускать материалы вроде «Вот, смотрите, содомиты пришли на марш» или «Надежда Толоконникова с курицей». И таких мелочей не две-три набираем, а много — получается соответствующий информационный шум.

— Сколько существует таких «дружественных площадок»?

— Порядка десяти — и еще 20–30 таких, на которые нужно слегка надавить. В свое время денег было очень много, скупали вообще всех. Проще всего было брать молодых журналистов. Сейчас они подросли — и выросло поколение людей, которые брали деньги у Кремля, а теперь работают типа независимыми журналистами. Не могу назвать ни одного издания, где бы они не работали.

— Вам на журфаке на третьем-четвертом курсе людей нужно искать.

— Я года два назад на журфаке проводил почти все свободное время. В Eat & Talk (кафе рядом с журфаком МГУ. — Прим. ред.) приходишь — и все. Я даже в Rolling Stone нашел человека. Люди крайне алчные, а Москва — очень дорогой город. За какие-то события журналисты получали деньги даже за нейтральное освещение. Например, за Селигер. В 2012 году покупались все, даже в оппозиционные СМИ получалось провести публикации. Я спрашивал об этом, а они потом оправдывались: «Ну знаешь, это смахивает на клановую борьбу, а взять деньги у врага, чтобы навредить другому врагу…» и так далее. Суммы для журналистов могут быть до 120 тысяч. 70 тысяч журналисту «Коммерсанта» давали. Но сейчас нет пула журналистов, которые обязательно будут публиковать джинсу, это слишком палевно. Их всех более-менее раскрыли, и они пишут теперь оппозиционно. Особенно круто, когда пишут материалы на основе источников в АП. В 99% случаев источник из АП — это подружка-нашистка. У меня был случай, когда один довольно именитый журналист с «Красного Октября» мне рассказал инсайд, который выдумал я сам. Он старше меня, рассказывал: «Мои источники говорят…» — а я сижу и даже не знаю, что сказать, потому что это было моей выдумкой.

— Он не знал, чем вы занимаетесь?

— Многие примерно знают. Но это же все размыто.

— У вашего отдела пропаганды есть офис?

— У меня нет трудовой книжки и нет никаких письменных договоренностей. Единственное — я расписываюсь за бюджет, который мне выдают. У нас есть офис, который мы сами снимаем на выделенные нам средства. Не знаю, откуда эти деньги берутся и как они проходят, мы все получаем наличными. Пишем записку на имя одного человека, и деньги нам дают. В офисе у нас постоянно сидят люди из службы мониторинга, часто там ночуют. Нас обвиняют — вот, бездельники ­путинские, им платят за лояльность, а они не работают. А ты думаешь после третьей ночи без сна — ну блин. В нашей команде восемь человек: два человека из службы мониторинга, остальные никак не делятся по должностям, но, по сути, мы все идеологи. У нас нет строгой иерархии. В другом похожем отделе чуть ли не военная организация. Ею руководит одно известное всем лицо, но сам он ничего не делает, а является посредником между источником денег и сотрудниками. Мы все делим поровну.

— Вы сами материалы не пишете?

— Очень редко приходится писать. Мы собираемся с утречка на планерку, рисуем на доске, кто что может закрыть, у кого где есть. Есть списки наших журналистов или списки журналистов, с которыми можно поговорить и пойти выпить. Есть список журналистов, на которых не выходят. Возглавляет его Илья Барабанов. Людям из этого списка нельзя ничего предлагать, потому что они точно все вскроют.

— Кто еще в списке?

— Олега Кашина там нет. Но я не буду называть людей, потому что точно коснусь неаккуратных берегов.

— «Спутник и погром» есть в списках сотрудничающих?

— Не знаю. Я не буду говорить… Как-то слишком хорошо все у ребят складывается. Слишком хорошие дизайнеры. Сам зачитываюсь. Я по Крыму использовал их тексты, открывал и думал — блин, чувак, я бы тебя прямо сейчас на зарплату взял, только не прокормлю, потому что сам люблю поесть. Мы берем тексты Просвирнина, пару абзацев, что Путин плохой, убираем — и все готово.

— Вы говорили, существует восемь организаций вроде вашей. Бывают общие встречи?

— Разумеется. Мы общаемся, проводим общие совещания. Нас собирают, и проводят редколлегии люди сверху.

— Кто из ваших людей занимается DDoS-атаками?

— Это наемные люди. Есть такие, которые в обычное время накручивают фолловеров и пиарят ролики на ютьюбе. Этим занимаются выходцы из молодежных движений, которые во времена вливания денег в интернет-развитие пооткрывали технических студий. Более того, Навальный покупал у этих же людей раскрутку своих постов. Это было в 2012 году. Вышел человек Навального на нашего человека, договорился, заплатил денег за накрутку шеров и лайков — но это был серый нал, поэтому, конечно, его кинули. Вообще, сделать чистых семьсот ретвитов очень легко. Эти ребята наделали фишинговых приложений для твиттера вроде «Узнай свой психологический возраст» и получали доступ к аккаунтам небдительных граждан. А не все ведь следят, что они ретвитят.

— У Тины Канделаки, Владимира Соловьева сколько настоящих подписчиков?

— Все пропутинские звезды накручены. Когда какой-нибудь человек начинает за нас выступать — мы подарки дарим. У Бурматова и других пропутинских блогеров живых фолловеров процентов двадцать. Я намекал Соловьеву, что, может, у него не совсем живая аудитория, но он уверен, что живая. Хотя Соловьев, конечно, популярнейший, живых тысяч тридцать точно у него есть. Еще и потому, что когда ты фолловишь Медведева, то сразу Соловьева рекомендуют добавить.

— Медведева накручивали?

— Да. С этим смешная история связана. Человек, который накручивал, накрутил лям с лишним, хотя понятно, что у Медведева и так очень много подписчиков будет. Так вот, человек, накручивавший Медведева, накрутил себе столько же. Над ним смеялись свои же и прозвали королем твиттера. Навальный тоже каждый пост проплачивает, у него есть своя команда и почти те же схемы. Они действуют аккуратно и не накручивают жестко. Во время избирательной кампании в мэры Навальный покупал себе интервью, например на сайте rap.ru, а за аватарку Навального в MDK отдали 800 тысяч рублей.

— Давайте вернемся к DDoS. То есть может спуститься команда — ддосим, например, «Эхо Москвы»?

— Совершенно верно. Хотя «Эхо Москвы» никто из наших не ддосит. Нам сказано его не трогать. Чаще всего ддосится ЖЖ, потому что главная, по мнению центра, опасность — это блоги.

— Есть решение, как бороться с зеркалами Навального?

— На него уже всем все равно. Его из группы риска вывели. Поляна зачищена почти полностью. А проблема с блогами в том, что они деперсонализированы. Одну мысль могут выразить сто блогов. Все сто закрыть нельзя. Поэтому — во избежание — ддосится вся платформа. Когда был арест Навального, например. Очень интересно наблюдать за твиттером, когда происходят какие-нибудь события. Сразу начинается борьба между пятеркой топовых пропутинских блогеров, кому больше всего ретвитов накрутят. Почти вся работа с блогами идет на отчет. Поэтому отделы накручивают своих блогеров, чтобы отчет в конце месяца лучше выглядел, — тогда денег больше дадут.

— Насколько вы чувствуете себя бойцом информационной войны?

— Вначале себя чувствовал очень ярко. Мне казалось, что мои десять «мурзилок» — это вообще. Пропаганда идет всегда бомбежками. Это не один пост, который все обсуждают. Она должна быть везде, должно быть много материалов. И она очень действует на людей. Была у меня знакомая, пламенная оппозиционерка с журфака. А тут она мне недавно начала затирать про агрессию Запада. Был знакомый-навальнист, а недавно затирал мне про то, что Навальный — националист и это плохо. Я вижу, что пропаганда работает. Людям нужно закладывать мысли в головы. Сейчас мы стараемся делать так, чтобы аудитория считала, что она думающая. Как работает Максим Кононенко? Он профессионал своего дела. Он всегда предлагает подумать. Он говорит: «Ребят, это, конечно, все хорошо, но давайте подумаем вместе». Он говорит на равных, как и Навальный. И мы взяли такую тактику. Вообще, у оппозиции есть шанс победить систему, но нужно действовать оперативно. Потому что каждое действие во власти проходит примерно пять подписей и три совещания. Мне иногда кажется, что госструктуры — это клуб любителей посовещаться. Например, я вижу, что на что-то нужно быстро и резко отреагировать, звоню начальству. Они кивают: «Да, идея хорошая, классно продумано, но давай посовещаемся». — «Отлично, сейчас подъеду». — «Давай завтра утром, у нас начальник уехал». И работа вся теряет смысл. Вообще, работу я оцениваю по тому, дошла она до Путина или нет. Если дошла — то успех. Вот есть такой Вова Табак (делал календари на журфаке), он сделал ролик «Путин может, Путин может». Говорят, Путин его увидел, пустил слезу и выделил им сразу несколько миллионов долларов. А из нашего вот «Вежливые люди» ему очень понравились.

— Сейчас у вас затишье?

— Я полтора месяца провел в Киеве. Мы блестяще отработали. Сделали потрясающие картинки, спасибо боевикам «Правого сектора» за свастики. Обычно мы сами на митинги приводим странных старичков с глупыми плакатиками и наклейками. А там делать ничего не пришлось. Только вот памятник Ленину упал, не буду говорить, с чьей помощью. Что дальше будет, не знает никто. Сейчас идет все к тому, что работы не будет. Несколько ребят уходят в пиарщики, кто-то уходит в Общественную палату, один в медиа. Мы не хотим просто сидеть на зарплате, мы работать любим. Если раньше, до середины 2013 года, мы проигрывали в интернете, то теперь мы научились хорошо работать. Сами научились, специалисты к нам не шли, потому что зазорно было быть не оппозиционером. В 2013 году в информационных войнах мы обыграли оппозицию. Был только странный момент с мэрскими выборами. Ну а об успехе 2014-го и говорить нечего. С такими успехами Путина, я думаю, скоро мы без работы останемся.