Алена Долецкая: Можно мне водочки. Потому что я не могу пить ничего другого, извини.

Сергей Шнуров: Я выпью полтинник.

Долецкая: Полтинник — это пол-литра?

Шнуров: Нет, 50 грамм.

Долецкая: А если больше? То ты не сможешь ничего потом делать?

Шнуров: Нет, потом я смогу все.

Долецкая: Вот этой части я хотела бы, между ­прочим, достичь. Чтобы было все.

Это, кстати, важный момент. Про «могу все». Это же такое русское безрассудство. Мне вообще кажется, что в русском празднике обязательно должна быть заложена какая-то драма. ­Если нет драмы, то это не праздник. Вспоми­нать нечего.

Шнуров: Жанр русского праздника — это траги­комедия, не драма в чистом виде.

Откуда вообще это идет? Сложная русская душа?

Долецкая: В России из-за климата, про это еще Баратынский писал, все происходит дома. И поэтому обрастает невероятной драмой. За окном слякоть, грязь, проехать невозможно. Значит, что делать? Сидим. И вот тут-то и начинается ­история.

Шнуров: Кто-то должен быть виноват.

Долецкая: Обязательно кто-то виноват. Кто-то козел, кто-то, наоборот, ангел, двоюродный брат — пьянь, его надо лечить, спасать. Тут и спасительница появляется обязательно. Но он любит другую. Трагедия. И пошло-поехало.

У вас нет ощущения, что русский праздник ­должен готовиться долго? К Новому году числа 29-го все начинают готовиться.

Долецкая: Ну Новый год — это особая история. Во-первых, ты долго готовишь, все закончил, пирожки допек к девяти вечера. В десять с детьми отметили, дети — на … [на фиг]. И в одиннадцать взрослые начинают по полной программе про­вожать. К двенадцати градус уже повысился достаточно, для того чтобы начать обсуждать сущностные вещи. Если у людей есть телевизор — это катастрофа, потому что они начинают обсуждать выступающего президента и Аллу Борисовну Пугачеву. У меня никогда в жизни не было телевизора дома.

А как же без курантов? Обращения президента-то?

Долецкая: Отлично! Я телевизор увидела, когда вышла замуж в первый раз, в 17 лет. И отлично без него до этого жила.

На самом деле я вас понимаю. У меня полжизни телевизора не было вообще. Но вот на Новый год я приезжала к родителям, и он действовал на меня магически.

Долецкая: Но это же убивает общение. Но вообще Новый год — это нарушение всех правил. Никто на следующий день не идет на работу. И что это значит? Что на следующий день будут знаменитые доедалки. Вечно трезвая хозяйка кроет по новой и освежает стол. И вот тут происходит вообще невероятная вещь, самые вкусные разговоры.

Шнуров: Пить нужно 3 дня, да.

Павел Вардишвили: И телевизор мешает так гулять.

Знаете, с телевизором странная штука. Молодые люди раньше были страшно против традиционного Нового года: оливье, шампанское, «Голубой огонек». Но прошло время, и их, точнее нас, к этому потянуло. Теперь все снова готовят ­салаты, а в Таиланде скучают по оливье. И часа в три ночи кажется, что лучше русской попсы ничего придумать нельзя.

Шнуров: Праздник — это ритуал. И молодежь ­следует этому ритуалу. Кавычки и ирония тут большого смысла не несут. Играя в это, ты все равно соблюдаешь ритуал. И все, точка.

Долецкая: Сережа прав, знаете почему? Из-за нашей азиатской части нам очень важны ритуалы. Потому что это единственное, что держит нас в псевдостабильности. Оливье же никогда не разрушится? Никогда. Новый год, доедалки — все это не разрушится. Значит, живем. Пасха, ну это святое, ребята.

Причем даже если ты не религиозен.

Долецкая: Абсолютно. Люди, которые «Отче наш» не знают до конца, сидят и кисточками соболиными что-то вырисовывают, приклеивают травку, красят. В одном из последних эссе Татьяны Никитичны Толстой было как раз о том, что люди сейчас, к сожалению, и на крестный ход, и на политические митинги идут безо всякой цели, не понимая, что они там делают вообще. Это пронзительно грустно.

Шнуров: Это не грустно. Просто Москва уже ­давно стремится стать Бомбеем, а индусы ходят на все праздники.

Долецкая: Вот так ты думаешь? Хорошо. Вне зависимости от своих религиозных соображений?

Шнуров: Москва же стремится к Бомбею уже ­давно, это я вам как приезжий говорю. Просто ­посмотрите на социальную прорву: ты можешь видеть «майбах», а рядом нищего, мента — да все что угодно. Весь мир в одном квадрат­ном метре.

Долецкая: В Бомбее намного больше радости.

А у нас любимая пронзительная тоска и грусть экзистенциальная во всем.

Шнуров: Так недаром же это северный Бомбей, нужно скидку делать.

Вардишвили: Как в обращении президента: надо по закону, но есть обстоятельства.

Шнуров: Хорошая фраза, кстати.

Долецкая: А там сегодня что-то расслабились. ­Алкоголь пообещали продавать позже.

Я видела только заголовок, но он был гениальный. В Московской области разрешат продавать алкоголь после 21.00 ради стариков и детей.

Шнуров: Мне кажется, очень правильно при­думано с алкоголем. Понятно же, что времена ­тяжелые наступают, значит, до этого нужно было сделать какое-то искусственное зажатие гаек, ­алкоголь запретить. Курение. Представляете, ­сейчас разрешат курить? Да это же будет самое … [офигенное] правительство. А если бухло всю ночь продавать? Да все. А если будет совсем … [капец], я думаю, и гей-парад разрешат.

И сделают его традиционным русским празд­ником.

Долецкая: Предлагаю День святого Валентина.

Шнуров: А я предлагаю День десантника.

Долецкая: Это тоже хорошо. Может, два дня?

Шнуров: Да! Чтобы доедалки были.

А вот вам как кажется: драма русского праздника связана с алкоголем? Есть ведь эффект первой разбитой стопки. Момент, когда все всё отпускают. И идут вразнос.

Шнуров: Ты путаешь драму и … [безумие]. ­Русский … [конец] не обязательно драматичен, а русская драма не обязательно заканчивается … [концом]. Отношение к жизни как к трагедии присуще русскому человеку. Я никогда не забуду замечательный диалог, который происходил между двумя нашими музыкантами. Они были в говно. Сидели в соседней гримерке, потому что их выгнали из общей, так как невозможно было уже слушать. Фраза звучала так: «Ты пойми, … [за­шибись] — это не всегда значит … [зашибись]». У нас общество очень нормированное, очень ­много стандартов поведения, очень много приличного. И в какой-то момент вся эта наша неприличная стихия человека должна вырываться. И прорывается она вот таким образом.

В Европе тоже много норм, но там праздники не заканчиваются поеданием стаканов.

Шнуров: В Европе у людей постепенно изымают все то спонтанное, что вообще в принципе возможно. Их … [нагибают] сильно, сильнее, чем нас. И они все ходят по стеночке. А как напива­ются японцы?! В пятницу Япония не сравнится ни с какой Россией. Они не то что жрут стаканы, они ползут. Вся Япония в пятницу ночью ползет домой.

В Японии пьяного нельзя осуждать. Видишь ­пьяного — помоги.

Долецкая: А у нас? Пьяного всегда поднимут. До дома доведут.

Больного не поднимут, а пьяного поднимут.

Шнуров: Потому что больного Бог не любит. А пьяного очень.

Невозможно же представить себе, что ты при­шел на русское застолье и отказался пить. «Я тут с вами просто посижу». Ты тогда — предатель.

Шнуров: Потому что ты сразу становишься черным ящиком, который, сука, все пишет. Этот самолет падает, а ты гарантированно выживешь, и тебя гарантированно прочтут.

Потому что лучшая вечеринка какая? На утро ­которой никто ничего не помнит. И тут вдруг ­появляется какой-то добрый товарищ, который говорит: «Как, ты ничего не помнишь? Ну так я сейчас тебе все расскажу».

Долецкая: И все, он сука навсегда. Конец. Его ­никогда больше никуда не пригласят.

Шнуров: Так просто нельзя поступать.

Ведь даже вечеринка журнала Interview или «Афиши» будет провальной, если никто не поваляется на полу.

Долецкая: Это тоска. Это значит — ничего не было. Ничего не случилось. У нас, например, чудесные люди, не буду называть фамилии, просто директора музеев, догуливались до такой ­ситуации, что их находили…

Вардишвили: В 6 утра запертыми в туалете и непомнящими себя. А заместитель главного ­редактора немецкого Interview закончил ночь в гей-клубе. Притом что он абсолютный натурал, у него роскошная жена. Мы расстались в пять утра. Он был счастлив.

Шнуров: Потому праздник — это же приключение. Выход за рамки.

Я когда-то жила в Петербурге и работала на «5 канале», вот когда я вспоминаю те корпоративы…

Долецкая: Извини, что я тебя перебиваю, но могу сказать, что, по моему мнению, корпо­ративы — это абсолютное извращение. Каждый день по 8–9 часов ты смотришь на эти рожи, ­ругаешься с ними, любишь их, колбасой подкармливаешь. И вдруг зачем-то в конце года нужно изобразить совместное выпивание вне офиса.

Но вот представьте, что это офис огромной ­компании. И все сидят в крошечных серых ­клетушках. Каждый день. Год за годом. И тогда позвать группу «Ленинград», оторваться по полной, сорвать рубашку, поорать матом — это то освобождение, которого ты ждешь целый год. Это же очистительный ритуал. Обнуление.

Долецкая: Гулялово настоящее должно быть в тотальную радость, когда действительно если уж кто-то грохнулся в этот фонтан посредине гостиницы «Метрополь» — он так грохнулся, что официанты не знали, как выгребать его от­туда. А после корпоративов всегда чудовищная неловкость.

Шнуров: Мне кажется, что у корпоратива есть очень важная функция. Любая организация, состоящая из людей, живет сплетнями. И корпоратив — это повод для сплетен: кто, с кем, почему. Это главное событие года. В реальной жизни же так мало событий. Ну, может быть, посередине ­года шофер трахнет уборщицу — вот счастье ­будет для…

Долецкая: Старшего бухгалтера!

Шнуров: Это вообще гениально! Корпоратив ­создает повод.

Долецкая: Ты прав, да. Но мне интереснее то, о чем ты говорил чуть раньше, — как случаются эти взрывы, отполированные алкоголем, вот этот магический … [беспредел], когда на все плевать: в снег голым, с ним, с ней. Это замечательно. Я очень это люблю. Мне интересно, с чем свя­зано, что мы гуляем именно так.

Да, в этом очень много романтики. Когда в пять утра ты вдруг обнаруживаешь, что твой друг дал денег водителю снегоуборочной машины и вы в ней несетесь по площади. Это счастье!

Долецкая: Я как-то обнаружила себя мерзну­щей, но счастливой с совершенно замечатель­ной особью мужского пола абсолютно голой, в сугробе. Это было прекрасно. В этом совсем не было…

Пошлости?

Долецкая: Да! Никакой пошлости.

Шнуров: Вот если бы ты сделала то же самое ­трезвая — это было бы очень пошло.

А как это работает? Разве алкоголь нивелирует пошлость?

Шнуров: Нет, бывают пошлые пьянки. Отвратительно пошлые пьянки. На красивых пьянках случается главное в твоей жизни. Остальное … [фигня]. Ну что по трезвости? Была на работе, вернулась с работы. Вот позвонил Жора, написала пост в фейсбуке. Тьфу.

Долецкая: Тоска!

Вардишвили: Все самое хорошее случается тогда, когда ты к этому не готовишься. Я не знаю, с чем это связано, но главное — это спонтанность.

Шнуров: Неправда! К пьянке ты готовишься, пьянки ты ждешь. Неделю можешь ждать. У меня была совершенно … [офигенная] пьянка. Была корпоративка как раз. Мы отыграли и стали с моим приятелем пить в гостинице. Включили канал «Ностальгия», а там показывали гэдээровский фестиваль «Песня в борьбе за мир». Это в городе Донецке было. У меня в голове не сошлось — как, сука, можно бороться за мир? Еще и песней. И мы мрачно набухались под эту песню, борющуюся за мир. А наутро нам нужно было ­лететь домой. Мы в говно, гоним в аэропорт. Еще два часа до рейса в Москву, потом пересадка в Петербург, дома делать … [нечего], смотрим на табло. А ближайший рейс — в Тбилиси! Я говорю: «Ты в Тбилиси был?» — «Не был». Пам! И мы ­летим в Тбилиси. И следующие сутки мы вообще не помним … [ничего]. Единственное воспоминание, которое всплывает в памяти, — как меня грузинский приятель отговаривает покупать шкуру тигра: «Тебе это не нужно». Витязь в тигровой шкуре. Я вот сейчас понял, сформулировал в голове, что у русского человека есть совместная память. Но есть и совместное беспамятство. И это самое крутое, что у нас есть. Русское беспамятство. Русское генетическое беспамятство. Вот.

Долецкая: Я вот тут вспомнила великого Михаила Бахтина. Он хотя и писал про карнавал, но раскрыл суть русского застолья. Русскому человеку совершенно не обязательно надевать маски, как это делают в Венеции, — зачем? Это все лишнее, понты. У нас выпили по две — и уже пошел карнавал.

Шнуров: У большинства из нас такие лица, что маски нам действительно не нужны.

Долецкая: Я не знаю, как для вас, но для меня стоячие вечеринки с тарталетками — это просто что-то омерзительное. Во-первых, стоя очень неудобно глотать, во-вторых — все вокруг об­дрипываются крошками слоеного теста. Никого не слышно. Разговаривать невозможно. А за столом в состоянии тотального алкогольного опья­нения люди могут докатиться до обсуждения ­Гегеля и Канта, побить друг другу за это рожу, ­потому что один не понял, что другой имел в виду. А на светских мероприятиях что? «О, эта пришла, видала, в каких колготках? Идиотка, ей вообще нельзя это носить». И все закончилось. Тарталетки и это.

Говорят, что люди, как напьются, переходят на «ты меня уважаешь?», но ведь в 80 процен­тах случаев действительно уже в беспамятстве люди вдруг начинают говорить о русском космизме или о Гегеле с Кантом.

Шнуров: Так это же просто развернутое «ты меня уважаешь?».

Долецкая: Вот мы все время говорим — застолье, застолье. Тут нужно помнить, что все происходит именно за столом. В Европе на званом ужине — как? Подали закусочку, унесли, а закусочка — это три пера. И какая-то хрень. Потом горячее. И десерт — голимый крем с бисквитом. А русское застолье — бесконечно. Невозможно представить, чтобы на русском празднике закончилась водка. Потому что еще до того, как она закончилась, один уже побежал. Закуска — это вообще святое.

Шнуров: У нас был звукач, который попытался с нами ездить, но не смог. Говорил все время: «Что ж вы за люди такие. Я только руку протяну — не бери, это закусон. Еще раз протяну — не бери, это запивон». Он не пил. А кто не пьет, тот и не ест.

Есть такой стереотип: поминки в России тоже ­перерастают в это вот русское оголтелое веселье. Вы с этим согласны?

Шнуров: Это стереотип. Похорон, которые перерастают в праздник и в … [безумие], я, честно ­говоря, не видел ни разу. Да, возможно, где-то ­такое и случается. Но это точно нетипично. Не тот случай.

Долецкая: Это очень сильно зависит от семьи, от людей, которых приглашают. Если это делать действительно внимательно и ради того, чтобы люди как-то вместе еще раз поговорили просто ради памяти об этом человеке, то за столом могут вспомниться удивительные вещи. Это могут быть очень смешные истории. Но это застолье, связанное с одним-единственным ушедшим человеком. Это невероятно важная, пронзительная, эмоционально очень добрая часть ритуала по отношению к тем, кому совсем плохо в этот день.

Шнуров: Но это другое. Это совсем другое. Праздника в этом точно нет. Я бы точно увидел, если бы это было так.

А чем, по-вашему, праздник отличается от пьянки?

Шнуров: Пьянка, в принципе, может стать праздником. Бывает не Новый год, а просто рядовая пьянка, а бывает пьянка, которая в сто раз круче Нового года. Просто так сложились обстоятельства.

Долецкая: В этом и есть волшебство, когда ты не знаешь, как все закрутится и до чего досидится.

Вардишвили: Именно поэтому я за то, чтобы все происходило спонтанно.

Шнуров: Мне кажется, любые рецепты тут не годятся. Надо возлагать надежды, не надо возлагать надежды. Будет оливье, не будет оливье. Это все не гарантирует тебе праздника. Почему русский человек так любит рыбалку? Нет гарантий. Ты закидываешь удочку — и все. А дальше как повезет, как пойдет.

Вот ведь даже драка — это не всегда плохо во время застолья.

Шнуров: Драка, когда она без убийства, это вообще прекрасно.

Долецкая: Да, я тоже так считаю. Драка — это почти как секс. Это тактильная драма. Потом ведь есть еще стадия покаяния. Ты меня прости Христа ради, как я тебе такое вообще мог сказать. Да нет, это ты прости.

То, о чем мы сегодня говорим, — это же очень русская история. Национальная. А мы же все ­время хотим, чтобы у нас было как в Европе.

Долецкая: Кто хочет? Я не хочу. Это же то ­уникальное. То, что только у нас есть. Не зря же в Нью-Йорке появился ресторан «Самовар», где Бродский и Барышников сидели. Там вообще ничего нет, но они туда приходили, чтобы сесть так же, как здесь.

Шнуров: Они симулировали, конечно. Этого не сделать нигде в другом месте.

Да, но это веселье — это же дикость, по сути. С которой мы пытаемся бороться.

Шнуров: Ты сейчас говоришь о поколении хипстеров, которые пытаются сделать вид, что они живут не в России. А им никуда не деться. Потому что вот это как раз маскарад. Нет лучше саундтрека, когда ты едешь по проселочной дороге, чем Алена Апина. Никакой бритпоп, на хрен, или другая … [фигня] с ней не сравнится. Да и потом — группа «Комбинация», вы по­слушайте ее внимательно, у нее великолепные аранжировки, они сыграны, русская попса — это удивительно уникальное явление, просто к ней никто не подходит так. Все почему-то ­фикают, а это уникальный продукт, буквально как ракета «Булава».

А я вам поэтому и говорила про попсу и «Го­лубой огонек» в самом начале. Это про то же. То есть какой у нас путь — расслабиться и принять свои корни?

Шнуров: Ну не то чтобы расслабиться. Просто не нужно надевать чужое. Тот же самый Пушкин во французском платье никогда не говорил «фи» вот этому всему происходящему, окружающей действительности.

Я русский — и это многое объясняет.

Долецкая: Ну типа того.

Вардишвили: Мы часто уезжали с друзьями ­отмечать Новый год за границу, и все равно все заканчивалось салатами и застольем.

Шнуров: Я позапрошлый год отмечал в Италии, … [напился], мы с другом катались по полу в гос­тинице, возиться стали, как дети. Наши жены в офигении смотрели на все происходящее. Потом мы пришли в номер, и там, слава богу, был Первый канал. Как было … [хорошо], когда ­заиграла песня: «Подожди, дожди, дожди». Это и есть мы.

Мы так с вами сейчас выведем формулу патриотизма через русский праздник. То, что ты готов любить на самом деле. То, что есть ты и твои ­родители. То, с чем ты, положа руку на сердце, ­готов ассоциироваться.

Долецкая: Я вдруг поняла, что моя книжка «Воскресные обеды» — об этом. Ведь очень многое сейчас посыпалось. Но Сережа прав: не нужно ехать по старокалужской проселочной дороге и слушать бритпоп. Потому что Иван, не помнящий родства, — это чудовищная история. Наши застолья, наши традиции — они удивительны. Ведь это же все не просто про напиться. А про разговоры. После этого утром ты просыпаешь­ся и, даже ­если не помнишь деталей, думаешь: как хорошо.

Шнуров: Фейсбук убивает русское застолье.

Долецкая: Я согласна с тобой.

Шнуров: Уже обо всем поговорили, поругались, помирились, и еще, сука, фейсбук все помнит. Иди — перечитывай. Русская пьянка, она же как музыка: состоялся фрагмент — все, он боль­ше никогда не повторится. А в фейсбуке ты можешь ко всему вернуться. Перечитать, выждать, ответить. Там не то что магия рушится, там весь тот задор пьяный, который мог бы состояться при личной встрече, весь израсходован в пшик. На пьянке все происходит открыто. У тебя есть увертюра, есть кульминация, главный герой вдруг появился на этой пьянке. Это большой ­русский балет. Иногда хоккей.

Так и что — фейсбук победит русское застолье?

Долецкая: Нет. Застолье, конечно, останется.

Вардишвили: Задолго до появления сидра, очень задолго, мы просто мешали пиво с яблочным ­сиропом, чтобы продолжить пить на третий день под песни группы «Ленинград». И это ничем нельзя было остановить. Ни отсутствием денег…

Шнуров: Ну это известный факт, что деньги для пьянки не нужны.

Долецкая: Они всегда находятся. Это фантастика совершенно.

Шнуров: Ну и потом, есть надежда, что отключат электричество. Фейсбук — это простая … [фигня], достаточно отключить электричество — и его нет. А русской пьянке ничего помешать не сможет. Не знаю, что нужно отключить, чтобы ее не было.

Анна Наринская: Смотрите, какой парадокс. Между рязановской «Иронией судьбы» и фильмом «Ирония судьбы. Продолжение» — больше тридцати лет. Казалось бы, мир изменился, советская власть пала, женщины теперь занимаются бизнесом, возглавляют компании, самолеты даже водят и так далее. При этом всем новый фильм куда более сексистский и шовинистский, уж извините за такие штампы. Он откровенно рассматривает женщину как безвольный объект, полностью зависимый в своем поведении от мужских проявлений. В ней нет ну, скажем так, самости, а проще говоря, в ней нет тайны. С героиней Лизы Боярской все просто — из двух мужчин она выбирает того, кто больше обращает на нее внимание, кто в конце концов находит время отметить с ней Новый год. А рязановская «Ирония судьбы» — тонкая история про любовь, о том, как получается, что вдруг приходит человек — и у тебя сердце сжимается, ты внезапно понимаешь, что ты его любишь. И ведь, скажем, нельзя так просто на пальцах объяснить, почему Барбара Брыльска выбирает Мягкова, а не очаровательного совершенно тоже Яковлева, который к тому же внешне гораздо эффектнее.

Ольга Прохорова: Не соглашусь, что нельзя объяснить. В том, как себя ведет Иполлит по отношению к Наде, прослеживаются явные признаки эмоционального насилия. Он абсолютно не доверяет ей и до такой степени на нее давит, что ничего хорошего из этих отношений не может выйти. Недаром он до такого возраста еще не женат, потому что, похоже, что зрелости эмоциональной у этого человека нет.

Наринская: Вот видишь, сколько всего ты про него наговорила. То есть материал имеется. ­Именно потому, что картина сложная. Потому что у героев предполагается какая-то психология. А во втором, в новом фильме что предлагается? Здесь нам говорится просто, без всяких экивоков: у тебя есть баба — плати дань. На нее надо вни­мание обращать, подарочки там всякие… ­Новый год с ней надо справлять. Трава не расти, а ты справляй.

Татьяна Никонова: И «Елках» то же самое, в истории, где Иван Ургант участвует, та же мораль.

Наринская: Ипполит нового времени, который стал Ираклием и заодно Безруковым, — его проблема в том, что он просто не уделяет девушке достаточно внимания. Он все время говорит по телефону и не успевает с ней встретить Новый год. Вот такое он страшное преступление совершает. И вместо того чтобы ему посочувствовать, потому что он как сумасшедший впахивает на отвратительной работе, героиня Лизы Боярской ходит бесконечно с мордой кирпичом. Идиотское условие ему ставит: «Если успеешь к Новому году, тогда, типа, буду твоя, а не успеешь — уйду к другому». При этом в фильме подразумевается, что она права. Что это капризное мещанское поведение и есть то, как должна вести себя настоящая женщина.

Никонова: Самое интересное, что мы видим на примере этих фильмов, — что есть радикальная разница между тем, как люди на самом деле живут, и какие модели нам в кино представляют. Потому что в фильме 1975 года, когда в обществе считалось, что женщина должна выходить замуж юной, мы видим героиню около тридцати, с неудачным романом, в то время как в фильме современном мы видим молодую девушку, которая стремится выйти замуж, несмотря на то что в ее возрасте в нашу эпоху это вообще не должно быть целью. Она не должна на какого-то алкаша, который у нее под дверью валяется, вообще обращать внимание, у нее голова должна быть забита абсолютно другим!

Наринская: В позднесоветских фильмах вообще не было этого культа женской молодости. Вспомните, «Любимая женщина механика Гаврилова», «Служебный роман» — там героиня всегда женщина с судьбой, женщина с прошлым…

Никонова: Мне кажется, в «Иронии судьбы» у Нади практически нет прошлого, она сидит и ждет.

Наринская: Надя хотя бы работает учительницей, а про Лизу Боярскую мы просто не знаем, чем она занимается. Может, она вообще ничем не зани­мается.

Прохорова: Да, Надя — учительница в школе. Она  в отличие от героини Боярской не может начать стартап интересный или чем-то еще заняться, что в наше время манит. Сейчас у людей есть представление о том, что у женщины в этом возрасте есть довольно много всяких разных возможностей. По крайней мере это созрело уже точно ­совершенно как идея.

Наринская: Ты путаешь, мне кажется, реальность и массовое сознание. Потому что насчет ­реальности — да, ты права. А в массовой культуре и массовом сознании единственное счастье, которое тебе предлагается, — это замужество. То есть массовая концепция счастья — это всегда феномен Золушки. Кстати, это очень хорошо видно на примере сериала «Секс в большом городе», который начинался как проект достаточно независимый, а заканчивался как проект абсолютно массовый. Там в конце точно та же история: что происходит у Керри с героем Барышникова? Она приезжает с ним в Париж, у него какая-то важнейшая выставка, он долго не выставлялся, у него решается судьба. И она начинает ныть и говорить: «Ты на меня обращаешь мало внимания».

Прохорова: Погоди, погоди, у нее в Париже происходит не это, у нее в Париже происходит глобальная переоценка ценностей. В Нью-Йорке она кто-то, в Париже она просто кокетка. А в отношениях, в которых женщина присутствует при мужчине, ей делать нехер, извините за выражение. Эта модель совершенно не подходит героине ­нашей Сары Джессики Паркер.

Никонова: Она приехала в совершенно другой ­город. У нее никого нет в Париже, кроме него. Он мог хотя бы выполнять свои обещания.

Наринская: Давайте все-таки не драматизировать. Она там находится неделю! Может она не все время шмонаться в платьях Dior по улицам, а сесть и несколько статей написать, почитать книжку и так далее? Но нет, она бесконечно требует от него внимания.

Прохорова: Подожди, она требует от него внимания ровно потому, что она в этой ситуации попадает в архетипическую роль жены при выдающемся муже. Она в каком-то смысле повторяет те стереотипы, которые должна такая жена делать: капризничать, говорить «ты на меня не обра­щаешь внимания» и так далее. Ровно потому, что это совершенно не ее сани.

Наринская: Нет, я с этим совершенно не согласна. Мы все прекрасно понимаем, что если бы Пат­ти Смит приехала туда или Сьюзан Зонтаг, они бы нашли, чем заняться, не вешаясь на партнера?

Прохорова: То есть тренд эпохи — это крушение феминистических идей?

Наринская: Нет, почему? Просто массовому ­сознанию эти идеи в принципе привиты так и не были — ну на Западе, может, хоть отчасти, у нас ­совсем нет, — и для того чтобы соответствовать массовому зрителю, фильм должен пред­лагать ­существующие схемы счастливой жизни, ­которая равняется рекламной картинке, где женщина выходит замуж и вся семья сидит за рож­дественским столом. Или другой рекламной ­картинке, на которой внимательный молодой ­человек заботливо накидывает на плечи своей девушке ­шубу.

Никонова: Именно! Если вернуться к продолжению «Иронии судьбы», мы видим молодую девушку, которая бесконечно ставит условия мужчине, хотя она прекрасно способна какое-то время находиться в одиночестве. Или вот в «Елках», например, есть поразительный момент, когда ­Вера Брежнева садится в такси и таксист берет и по своему усмотрению увозит от мужчины-­менеджера, который ее заставляет выступать, в аэропорт. И она смиряется с тем, что какой-то незнакомый человек принял за нее решение, забрал ее, как посылку, из рук в руки. Я, честно говоря, была в шоке.

Прохорова: Да-да, и в тех же «Елках» есть прекрасная история о том, как героиня — деловая женщина — мечтает загадать под бой курантов желание, чтобы мужик ее носил на руках. В результате она знакомится с дальнобойщиком, ­который везет ее в другое село, где Новый год наступает на два часа позже, чтобы она это желание загадала. Везет и говорит: «Нормального тебе мужика надо». И чтобы доказать, что он «нормальный», он в какой-то момент спрашивает: «Что ты туда прешься?», останавливается в чистом поле зимой в Новый год в два часа ночи и заявляет — вылезай. Нормальный такой мужик, конкретный, который может сказать бабе «вылезай из машины» посреди пустого шоссе в два часа ночи!

Наринская: То есть выходит, что во времени и в обществе, где женщины вроде бы имеют больше возможностей, нам показывают фильмы, в которых они еще более безвольные. Это диагноз, конечно.

Прохорова: Я бы сказала, что фильмы 70-х снимались про интеллигентных людей, и одно из изменений, которое произошло с массовым кино, — оно стало показывать людей «попроще». «Елки» в этом смысле поразительный пример: фильм о том, как правдами и неправдами поддерживаются иллюзии, он насквозь построен на лжи. Травмированная девочка в детском доме пытается ­выдать президента за папу, и всем героям абсолютно ясно, что девочку надо поддержать в ее лжи. А не приемного папу ей, например, найти.

Никонова: Характерно, что и в фильме «Реальная любовь», который «Love Actually», и в «Елках» есть маленький мальчик, который влюблен в девочку. Но если в британской комедии мальчик должен просто рассказать, что он чувствует, набраться сил признаться, то тут он должен совершить подвиг Геракла. Донести ложь до президента!

Прохорова: И обратите внимание, в какое бешенство девочка приходит, когда узнает, что у него не вышло! Модель взаимоотношений мужчины и женщины в нашем обществе просто как капля воды. Во-первых, она его презирает, считает запасным аэродромом на вторых ролях. Когда он ей пытается помочь, она его всячески отвергает, обесценивает и так далее. Во-вторых, когда он ей помощь предлагает, она говорит: все равно у тебя ни хрена не выйдет. А когда он это делает и думает, что ничего не получилось, она приходит в дикое бешенство! Потому что, оказывается, она на самом деле рассчитывала, что он для нее все сделает!

Никонова: Она ценит его только за достижения. Ресурсный мужчина, который может ее чем-то обеспечить.

Прохорова: Вообще, идея фильма «Елки» — вера в чудо. Верь в чудо, и оно произойдет. Но вся вера в чудеса в этом фильме идет из болезненности, психологической травмы.

Наринская: При этом как раз на примере «Реальной любви», которая у нас стала одним из главных рождественских фильмов, видно, что можно снимать романтические комедии, не прибегая к штампам об отношениях мужчины и женщины. Вот, скажем, линия с премьер-министром и секретаршей — они оба на равных. А не то что она за него цепляется…

Никонова: …А она еще и раздумывает.

Наринская: И вторая линия, с героем Алана ­Рикмана, который заводит с секретаршей роман: не она в унизительной позиции секретарши, которая старается понравиться шефу, а ровно наоборот — она шикарная девка, а он страшно ­мучается.

Никонова: Или вот другой герой едет в Португалию к своей бывшей домработнице делать предложение, он делает его прилюдно, и если она ему откажет — а нет никаких гарантий, что она ему не откажет, — он будет выглядеть совершенно ужасно. Он в такой же уязвимой позиции, как и она. То есть, опять же, они на равных.

Прохорова: Герои в «Реальной любви» тоже не говорят правду, но они не говорят правду из робости, из стеснения, из боязни, что отвергнут. А в «Елках» врут! Просто врут, потому что считают необходимым врать, потому что престижно жить в Альпах, престижно жить на Кубе и так далее. Девушка героя Урганта врет: «О, у меня, кажется, батарейка садится!», — чтобы ее молодой человек побеспокоился, что с ней проис­ходит.

Никонова: Чистая манипуляция!

Прохорова: Получается, что без манипуляций, лжи и так далее нет пути к счастью. Герои в «Реальной любви» преодолевают трудности коммуникации каждый своим путем, набираясь смелости, куража. Любовь дает им этот кураж: да, у вас буквально нет общего языка, но ты выучишь чужой язык. Потому что любовь тебя вдохновляет на развитие, она что-то тебе дает, обещает. В «Елках» ты должен либо ловко врать — либо пустить пыль в глаза, все за­мешано на лжи. Фильм заканчивается тем, что ­пре­зидент страны поддерживает ложь девочки в последней инстанции! Что теперь дети думают: она его дочь? То есть что у нас такой президент, у которого есть дети в детском доме? Что за месседж остается в конце концов у зрителя? «Наверное, — думает зритель, — и правда у Медведева где-то внебрачный ребенок в приюте». В престижном, конечно, потому что таких детских домов, как в фильме, в России не бывает, этот ­детский дом — просто сказка! В «Елках» люди борются с собственными фантомами, подстраиваются под то, что, по их представлениям, о них должны думать окружающие. А в «Love Actually» они просто должны преодолеть себя, чтобы открыться любви.

Никонова: Да, в «Реальной любви» они должны просто вылупиться, раскрыться, как цветок, и стать достойными этого чувства.

Прохорова: Именно. Если бы «Реальную любовь» снимали в загробном мире, в натуральном аду, ­тогда бы получился фильм «Елки».

Сборная России на чемпионате мира не вышла из группы, клубы вылетают из Еврокубков, по­сещаемость не растет, телевизионные рейтинги на нуле, талантливой молодежи почти нет. Почему российский футбол, несмотря на все усилия и затраты, в таком ужасном состоянии?

Игорь Порошин: Вы сейчас ретранслировали апокалиптическое сознание российского фейсбука: когда разные факторы собираются воедино как признаки неминуемо наступающего апокалипсиса. То, что вы назвали, — это вещи ­разного порядка. То, что сборная в одном ударе остановилась от плей-офф, — это одна штука. А то, что связано с посещаемостью и отсутствием молодых футболистов, я бы объединил в другую группу.

Юрий Дудь: Мне кажется, что сейчас действительно предапокалиптическое состояние российского футбола, и вызвано оно, разумеется, не столько результатами, а тем, что экономика страны катится под откос, и в какой-то момент мы начнем экономить не только на врачах и ком-то еще, но…

Порошин: Что ерунда, но на футболистах!

Дудь: Наконец-то мы начнем экономить на футболистах. С одной стороны, это печально, но, с другой, я вижу в этом шанс на спасение. Российский футбол может пройти очищение нищетой или по крайней мере ограниченностью в ресурсах. Его может спасти то, что перестанут существовать такие клубы, как «Ростов», где могут играть несколько долларовых миллионеров, а также фут­болист, который 18 месяцев не выходит на поле, но его все устраивает, потому что дома его ждет «бентли». Я бы мечтал, чтобы мы превратились в такую футбольную Бельгию.

Порошин: Я хотел бы вопрос задать Марко, который не из дворницкой рассуждает о зарплатах футболистов, а, собственно, в этом мире живет. Марко, ты веришь, что после этого десятилетия Россия в футболе сможет стать Бельгией? То есть очень умеренной страной, работающей на экспорт, с зарплатами максимум полмиллиона евро в год?

Марко Трабукки: Нет, это ­невозможно. Бельгия — пример для всех: они 10–15 лет назад после очередного позора начали открывать академии, делать ставку на молодежь. Если вернуться к первому вопросу, то я думаю, что это я как итальянец имею право жаловаться на наш футбольный кризис, потому что я помню, как наши клубы выигрывали Лигу чемпионов, лучшие футболисты мира играли в Италии и так далее. В России никто не имеет права жаловаться, потому что Россия никогда не была сильной футбольной страной. Сейчас надо просто брать пример с Японии, с Бельгии, пригласить тренеров на все уровни молодежные. Российская школа тренеров очень слабая.

Герман Чистяков: Я хотел бы вернуться к тезису Юры, поскольку я поработал в стране, которая прошла через условное очищение от жирных времен. Сейчас в греческом футболе коллапс: теперь там нет соревнования амбиций и кошельков олигархов, люди живут по средствам, у большинства команд бюджеты не превышают 5–7 млн евро в год. При этом качество футбола ужасающее, ­посещаемость даже хуже, чем у нас, и, более того, остался клуб, «Олимпиакос», который фактически контролирует весь футбол: от судей до суперлиги. Такое может произойти и у нас. Так что, если процесс неуправляем, если это не стратегия, может не произойти ничего хорошего.

Есть хоть что-то хорошее сейчас в российском футболе?

Чистяков: Если по гамбургскому счету, я не вижу ничего хорошего.

Дудь: А Галицкий (президент и владелец ФК «Краснодар», пробившегося в Премьер-лигу в 2011-м, в прошлом сезоне дошедшего до финала Кубка России, а осенью этого года — до группового этапа Лиги Европы. — Прим. ред.)? Я должен сейчас поднять руки и сделать реверанс, я не поздравляю его с днем рождения и не утешаю после поражений в твиттере, но Галицкий — это не хорошее?

Чистяков: Я специально подчеркнул — по гамбургскому счету! Конечно, модель, по которой развивается ФК «Краснодар» может и должна служить примером, но это уникальная вещь. Мне кажется, один в поле не воин, и это тот самый случай, когда исключение подтверждает общее правило.

Порошин: Вопрос перед российским футболом ­сегодня формулируется очень по-афишевски: придут ли хипстеры в российский футбол? В крупных городах мы видим торжество идеологии, ­которая была присвоена хипстерам, — политика малых дел. Если люди с таким сознанием — не вот эти пиявки номенклатурного свойства, которые жили около футбола, питаясь бюджетом, — придут в футбол, то Россия сможет стать условно Бельгией впервые в своей истории.

Сейчас в провинциальный город, где из развле­чений только группа «Золотое кольцо» раз в несколько месяцев, приезжает «Зенит» с Халком, а трибуны все равно полупустые. Россия действительно не футбольная страна. Зачем тогда спасать именно футбол? Хипстеров на всех не напасешься, пусть идут и спасают что-нибудь более важное.

Порошин: Вопрос поставлен справедливо, мы можем сколько угодно говорить об экономике, но есть вопросы метафизические. Русский народ фригиден к зрелищам вообще, у нас не было истории улицы, и тому есть объективные причины: климат и общественное устройство, где нет ничего, кроме Кремля, а за ним черт-те что творится. У нас не было пьяцц, кафедральных соборов с ратушей напротив, которые формировали образ европейского города. Это сейчас отчасти появилось в Москве, здесь по бульварам ходят люди.

И то их разгоняют периодически.

Порошин: Да, а так была изобретена прекрасная вещь — ящик, который тебе сразу все приготовит, ты сидишь, жрешь, пьешь перед телевизором в тепле. И еще вопрос русского самоощущения, что зрелище тебе бесплатно дарует царь в какой-то праздник, а платить за него — как это? Вы знаете соотношение платных просмотров футбола к бесплатным пиратским? 1 к 10.

Чистяков: В «Анжи» у нас было одно бесспорное достижение: мы старались сделать так, чтобы ­никто бесплатно на стадион не прошел, хотя это там вдвойне сложнее.

Порошин: Прошу прощения, ты хочешь сказать, что не было этой великой истории, когда после стартового свистка ты за десятку входишь на стадион?

Чистяков: Мы добивались этого: поначалу милиция просто закрывала ворота, хотя на улице оставались люди с билетами. Некоторые открывали стрельбу в воздух, было много кейсов. Но постепенно порядок мы навели.

Дудь: Кейсов!

Чистяков: Ну, задач, проблем. Но я о другом: люди ломились за зрелищем. Надо мыслить именно так — что мы можем дать людям помимо перепасовки мяча, должны быть добавленные ценности. Конечно, это было шапито, которое в депрессивном регионе давало такую позитивную повестку. Но это не универсальная мера, потому что очень дорого «Анжи» обошлось создание труппы этого шапито.

Порошин: Потому что это юг, где все-таки, особенно на Кавказе, улица была всегда. В этом смысле сейчас географически русский футбол устроен достаточно правильно: чуть ли не половина команд с юга. А вот, прошу прощения, Пермь, Новосибирск — очевидно, что там не вырастет ничего.

Трабукки: В Италии есть одна объективная ­причина, которую в России, к сожалению, уже не повторить. Мы все до середины 1990-х росли и знали, что в воскресенье у нас утром — церковь, днем — семейный обед, после обеда — футбол. Страна полностью останавливалась. В Италии ­даже женщинам пришлось адаптироваться, по­тому что они знали: в воскресенье ты не можешь трогать своего мужа, брата, жениха.

Порошин: Об этом жалел в свое время Чаадаев, он говорил как об одной из самых больших трагедий, которые постигли Россию, что она поплелась вслед за Византией, а не за Римом. То, что описывает Марко, — это как бы римская — с наложенным христианством — модель устройства общества: где есть церковь, где есть зрелища. А мы поплелись за Византией, где никаких зрелищ не было.

В 90-е футбол существовал в России, для того чтобы губернаторы могли меряться друг с другом, теперь это делают крупные корпорации, олигархи. Какие новые смыслы должны появиться у русского футбола?

Чистяков: Если те люди, которые отвечают сейчас за клубы, будут думать не о том, чтобы в бане губернатора веником отшлепать и получить гарантированный бюджет на следующий год, а у них появится мотивация привлекать людей на стадион — создавать семейные сектора, давать дополнительные сервисы, — будет что-то меняться.

Дудь: Это произойдет, когда в футболе появятся бизнесмены желательно все-таки не совсем азиатского толка, которые разбрасываются деньгами и хотят, чтобы к ним приводили цыган и медведей, а те, кто дорожит деньгами, поскольку они достались им не благодаря нефтяному страпону, а благодаря чему-то, более предполагающему мыслительную деятельность.

Порошин: Средний класс может почувствовать, что футбол может быть продолжением «Ашана» или какого-нибудь «Каро-фильм». Но здесь есть другая история: стоит ли за это браться, если футбол сегодня так прекрасно исполняет роль социальной канавы? Туда идут люди, которые недовольны жизнью, злы на нее. Они приходят и, условно говоря, совершают там отправления низшего ­порядка. И все это сканируется видеокамерами, у полиции есть файлы: кого вычислять, если что, и так далее.

То есть не нужно бороться с матом на стадионах?

Порошин: Абсолютно-абсолютно, наоборот, поддерживать. То, что было в Греции, — как вакханалия. Это такая современная вакханалия. Мы хотим лучшей судьбы для футбола, но я хочу спросить: куда вот эта вся прекрасная гопота уйдет со стадионов?

Дудь: Может, давайте что-то изымать из нашего культурного кода? Вот что у нас есть в культурном коде? Мы бухаем. Как мы можем это перенести на футбол? Может быть, ввести сухой закон, а единственным местом, где можно открыто бухать, будет стадион.

В 90-е на некоторых турнирах любительских ­команд в провинциальных городах собирались полные стадионы. Потому что играли местные бандиты, которые хотели выступать перед зри­телями и привлекали их на трибуны бесплатным пивом.

Дудь: Вот! И так можно будет заполнять стадионы. Причем это можно будет подвязать не на алкоголизацию общества, а, наоборот, заботиться, чтобы хорошие сорта пива там были представлены, — повышать алкогольную культуру страны.

За последний год ситуация и настроения в стране сильно изменились. Футбол явно отстает пока, потому что у нас в командах украинские футболисты спокойно играют, мы по-прежнему ориентируемся на европейский рынок, везем оттуда тренеров, игроков. Это скоро изменится?

Дудь: Я, кстати, недавно услышал термин «Гейро-2016».

Порошин: А что это такое?

Дудь: «Гейро» — это чемпионат Европы. Мне кажется, что в футболе может произойти то же, чего мы боялись в повседневной жизни: железный ­занавес обрушивается вместе с курсом рубля. ­Покупки в Западной Европе могут резко сократиться, но для поддержания статистики всегда ­будут Балканы — люди, которые готовы играть у нас за 5 тысяч евро в месяц, потому что у себя в Черногории, Хорватии они получают 500 и единственное, на чем могут зарабатывать, — это договорные матчи.

Порошин: Вопрос немного лукаво сформулирован, мы же не путаем официальную риторику с тем, что происходит в этих стенах. Какой может быть патриотизм у этой барной стойки? «Жигулевское»? Нет. Все понимают, что нужно зрелище, что если этих парней не будет заезжих, то это вообще никто не будет смотреть, ну никто, вот и все.

Чистяков: А мне иногда начинает казаться, что не хватает российскому футболу какой-то самоидентичности.

Дудь: Локальности?

Порошин: Это да, это другая история. На посконность есть спрос: вот есть посконная команда «Торпедо» — была бы такая в Англии, она собирала бы по 10 тысяч, это был бы «Уимблдон» какой-нибудь. А у нас «Торпедо» — это 15 человек, для которых абонируют 1000 омоновцев, чтобы охранять электричку. Опять же, на фригидность русского человека в смысле зрелищ натыкаюсь. Вот за что ни возьмись, русский человек в смысле зрелищ и отношения к ним очень фригиден.

Дудь: А вообще не фригиден?

Порошин: Есть такое. Это касается больше мужчин, чем женщин.

Тогда, может, футболу переориентироваться на женскую аудиторию, в конце концов?

Порошин: Это несомненно, я даже про это на­писал заметку на Sports.ru, после которой меня прокляли, так сказать, читатели. Я считаю, что это глобальная проблема вообще всего футбола — его дикая маскулинность и зацикленность на мужском.

Трабукки: Вот это большая разница действительно: в Италии женщины смотрят и любят футбол. Мне, конечно, глаз это режет, когда видишь женщину, читающую розовую газету Gazetta dello Sport.

Чемпионат мира 2018 года в России спасет наш футбол, или все, как в ЮАР, уйдет в песок и стадионы будут стоять пустые?

Чистяков: Меня поражает наш русский подход: никто не думает серьезно о том, что когда чемпионат мира закончится, шапито уедет, в каждом городе останется космодром, который будет сжирать 400–500 миллионов рублей минимум на то, чтобы его согревать, охранять.

Дудь: Насколько я знаю, у большинства стадионов, которые будут построены к чемпионату мира, в проектировании не заложена куча вещей, которые могли бы делать эти стадионы многопрофильными. Например, то, как туда подъезжают огромные трейлеры звуковые, которые нужны, для того чтобы концерт Рианны провести, условно, в Казани, — а это надо делать уже сейчас, для того чтобы иметь возможность проводить там не только 20 незабываемых матчей «Рубина», которые соберут, конечно, кассу.

Порошин: Пока что все идет к тому, что стадионы будут выглядеть такими аллегорическими памятниками, брошенными амфитеатрами вот этой путинской цивилизации. В провинциальных городах римской империи заброшенные амфитеатры до сих пор стоят — такие вот символы могущества Рима.

Чистяков: При этом убежден, что это сложная задача, но она в принципе выполнимая. «Альянц Арена» в Мюнхене проводит 320 мероприятий в год, и это не значит, что все они собирают по 70 тысяч зрителей. Есть совершенно разного масштаба мероприятия, которые, тем не менее, нагружают этот объект, генерируют какую-то ­активность, которую уже сейчас можно плани­ровать, — это вопрос даже не футбола, а урбанистики.

Дудь: Пока порадуемся за одного из трех частных владельцев клубов, который построил «Открытие Арену», где следующим летом впервые в России выступит группа Muse.

Сборная России поборется за победу на домашнем чемпионате мира?

Чистяков: Это невозможно в принципе.

Дудь: Должны быть довольны люди, которые ­сюда приедут в гости, и мы — от того, как классно время провели. Я согласен на невыход из группы, я готов довольствоваться тем, чтобы была отличная вечеринка, а то, что я уйду с нее самый первый, — я не буду из-за этого переживать.

Порошин: Вспомните, что в Польше произошло.

Дудь: Футболисты после вылета на групповой стадии вышли и извинились при 150 тысячах ­человек на площади.

Порошин: Да, вот я хочу, чтобы мы были поляками в этом смысле. Да и во многих других.

Дудь: Яблоки научились выращивать.

Порошин: Притом что между нами и поляками довольно много общего, они тоже вполне себе пассионарный народ, в них есть, так сказать, прячущаяся в пятках имперская агрессивность и так далее. По-моему, это абсолютно идеально, я не понимаю, ну что это такое: ну не вышли из группы.

Чистяков: Даже на чемпионатах мира по хоккею уже нельзя требовать обязательной победы, а про футбол говорить вообще бессмысленно. Наверное, есть такой управленческий принцип — ставить недостижимые задачи, чтобы хотя бы средние исполнялись.

Дудь: И можно было бы сэкономить на премиальных, вам ли, Герман, этого не знать.

Что вам больше всего запомнилось в этом году, если говорить о прогрессе и технологиях?

Антон Бураков: Для меня самым важным событием был запуск космического корабля «Орион». Да, гремела история с кометой Чурюмова — Герасименко и приземлением зонда «Розетта», но это так, два дня поговорили в интернете и забыли. Еще «Вояджер» вылетел за пределы Солнечной системы — тоже, конечно, интересно. Но «Орион» — первый межпланетный корабль, настоящее достижение. Так вот, NASA запустила «Орион», провела тестовый полет, в 2025 году намечена первая миссия с людьми на борту. Частный сектор в США выходит в космос, пока в России уже больше двадцати лет строят ракету «Ангара-А5» и никак доделать не могут. А там Илон Маск построил свой Falcon, который уже слетал на МКС.

Михаил Левин: Да, действительно, если у нас тут итоговое годовое собрание, то помимо надежд, которые мы возлагаем на частный космос, важно обсудить и крушение этих самых надежд. Может, про «Ангару» знают немногие, но вот падение аппарата SpaceShipTwo и смерть одного из пилотов вернули всех, простите за каламбур, на Землю. Последние два года СМИ все больше и больше писали о скором развитии частного космоса, в начале 2014-го начало казаться, что будущее вот оно, другие планеты уже на расстоянии вытянутой руки. В ноябре нам напомнили, что это не так.

Бураков: Ну и что? Еще построят.

Левин: Тут главное, что мы еще раз почувство­вали, что космос — это чертовски сложно.

Бураков: У нас ракета-носитель «Протон-М» ­через 9 минут после запуска в этом году упала. И никто по этому поводу не грустил.

Левин: Все-таки «Протон-М» и эксперименты Илона Маска — это научная сфера. Ричард Брэнсон же пытается запустить индустрию космического туризма. Обычным людям тоже хочется в космос.

Виктор Сурков: А в моей жизни космоса в этом году не было.

А как же фильм «Интерстеллар»? 2014 год ознаменовался подъемом не только космической индустрии, но и взлетом жанра сайфай.

Сурков: Это не подъем, а возвращение к ста­рым историям. Как перезагрузка «Стартрека» в 2009 году или новые «Звездные войны». Не думаю, что это тенденция.

Левин: У меня в голове, наоборот, все складывается. Действительно, идет возвращение космической мечты. Это и летние блокбастеры «Стражи галактики», «Грань будущего» и в каком-то смысле «Город героев». Серьезно, мы все нулевые ныли по поводу того, что вместо колонизации Марса ставим лайки на фейсбуке и скачиваем приложения в мобильные телефоны. И вдруг в 2014-м в новости попадают NASA со своим сайтом, где можно проголосовать за лучший дизайн скафандра, Роскосмос меняет пиарщика и обрушивает почту предложениями поехать на Байконур, миллиардеры Илон Маск и Ричард Брэнсон наконец отправляют свои ракеты в космос. Мы снова мечтаем о полетах на другие планеты.

Надежда Вайнер: Тут еще важно, что «Интерстеллар» придумали ученые, а не кинематографисты. Это физик-теоретик Кип Торн обратился к брату Нолана, а не наоборот. Ну и, соб­ственно, все расчеты для фильма — первое достоверное изображение черной дыры в кино — делал тоже он. То есть сошлись сразу два фактора: развитие кинематографических технологий и общая готовность публики к таким темам.

Бураков: Я «Интерстеллар» не смотрел, но знаю, что смысл там в том, что время на Земле и других планетах течет по-разному. Я такое приложение два года назад делал. Читал «Лакки Старр» Айзека Азимова, все время наталкивался на то, что ­время на Венере он указывает в «стандартных ­часах». Я разобрался и разработал программу, ­которая умеет пересчитывать земное время на инопла­нетное. Например, здесь мне 35, на Марсе — 17, на Сатурне — год и 2 месяца. Правда, оно не стало популярным, так как кос­мос людям неинтересен.

Ну хорошо, а как космическую тему раскрывают в видеоиграх?

Вайнер: Вот, к примеру, космический симулятор Star Citizen собрал 66 миллионов долларов благодаря краудфандингу. Если в пересчете на нынешний курс, то передергивает даже. На самом деле все это действительно чистой воды ностальгия. Масштабные проекты этого года разрабатываются людьми, выросшими в 90-е, а последняя игра Alien: Isolation — это вообще в первую очередь воссозданная атмосфера 70-х.

Сурков: Единственный спейс-сим, который сделан с чистого листа, это No Man’s Sky, но и он пока находится в разработке. Главное его достижение — каждая планета галактики генерируется автоматически по определенной системе. Художник рисует элементы огромного мира, а он уже собирается сам собой. Мне это не нравится — во-первых, такие тенденции могут лишить меня в будущем работы, а во-вторых, все равно человек нарисует лучше. Но я вспомнил эту игру в качестве исключения из правила. Мне-то кажется, что большинство сайфай-проектов, и не только в видеоигровой индустрии, — это возвращение к прошлому.

Окей, космос интересует не всех, но гаджеты-то — всех. Давайте о них поговорим.

Вайнер: У меня сейчас главная дилемма — купить Xbox One или мешок гречки. А если серьезно, ­меня интересует шлем виртуальной реальности Oculus Rift. Причем не с точки зрения игр, тут я не очень верю в шлемы-стереовизоры, а с точки зрения того, как мозг реагирует на новую виртуальную реальность, как изменяется сознание при помощи Oculus. В этом году испанские ученые провели эксперимент BeAnotherLab: мужчина и женщина надевают шлемы, и каждый начина­ет видеть то, что видит другой, осматривают свое новое тело, трогают его. В общем, в буквальном смысле переселяются в человека другого пола.

Левин: Мне тоже кажется, что в этом году окончательно стало ясно: за виртуальной реальностью будущее. Даже Samsung выпустили гаджет, который превращает смартфоны в виртуальный шлем. При этом исследованиями в этой сфере занимаются с конца 60-х и давно пришли к выводу, что мозг не так уж сложно обмануть. Есть популярный эксперимент, когда испытуемого в шлеме виртуальной реальности заставляют пройти по воображаемой дощечке над пропастью: какими бы условными все объекты на экране ни были, у человека учащается сердцебиение.

Бураков: На Kickstarter сейчас есть сразу несколько моделей жилетов виртуальной реальности, которые дают человеку тактильные ощущения, к примеру, как от выстрела.

Сурков: Я о таких штуках и не вспоминаю, потому что они подтверждают ту же идею, о которой мы только что говорили. По большому счету это же повторение того, что уже было на рынке лет двадцать назад. Помните VFX1? Он вышел в 1995 году, в эпоху 32-битных приставок.

Левин: Но он был не готов.

Сурков: Ты знаешь, разрешение экранов у Oculus уже 960×1080. Но, блин, это все равно чертов телевизор на голове! От этого не уйти. Эта штука интересна как развлечение для энтузиастов.

Левин: Все технологии одинаково развиваются. Есть компания Gartner, они каждый год выпускают Hype Cycle — это такая кривая популярности технологий. Любая разработка сначала резко вызывает пиковые ожидания, после чего свали­вается в, как они это называют, «пропасть разочарования». И потом медленно становится мейнстримом, выходит на широкий потребительский рынок. Примеров такого развития бесконечное количество, тот же iPad, который появился в 2010 году, хотя у Apple уже был планшет Newton в 1987-м.

Сурков: Единственное доказательство того, что шлем виртуальной реальности не профанация, — это покупка Oculus Rift компанией Facebook. Ну и то, что главный технический директор, Джон Кармак, создал Doom, тоже вселяет надежду. Если все это окажется пузырем, то мои детские мечты будут разрушены.

Вернемся на землю. В этом году интернет неприятно удивлял. К примеру, группировка «Исламское государство Ирака и Леванта» начала масштабную акцию по запугиванию людей во всем мире, выпуская видеоролики с казнями журналистов, кроме того, параллельно стало рекрутировать солдат через «ВКонтакте» и другие соцсети.

Бураков: Зачем смотреть эти видеоролики? Я вот не смотрю и не нервничаю.

Сурков: Точно так же можно сокрушаться из-за насилия в школах, если смотреть видео о том, как дети друг друга избивают на переменах. А ведь у каждого эта фигня в школе была. Можно бояться ИГИЛ, а можно заниматься делами.

Левин: Это не про страх, а про террористическую группировку, которая активно использует социальные сети для пропаганды и вербовки. Видеоролики нужны для формирования имиджа.

Вайнер: Насколько я знаю, в «ВКонтакте» даже было несколько сообществ, в которых эта армия вербовала россиян.

Левин: Да, мы их в этом году раскрыли. Почитали на форумах о том, что ИГИЛ выгнали из твиттера и фейсбука, поэтому они пошли в «ВКонтакте». Мы отправились туда и выяснили, что там буквально сотни групп, которые вывешивают мотиваторы о том, как классно убивать неверных, загружают трейлеры своих фильмов. Через эти группы можно было написать руководителям, и они говорили, как можно приехать в Турцию, а оттуда отправиться в Сирию, а потом в Ирак. Мы до написания статьи обращались и в Рос­комнадзор, и в «ВКонтакте» — не было ответа: «Мы работаем над этим». Выпустили статью, ­поднялась шумиха, и все эти группы заблоки­ровали.

Вайнер: Я себе представила идеальный пост­модернистский рассказ о том, как ИГИЛ забло­кировали во «ВКонтакте», так что они уходят в «Одноклассники» и начинают вербовку там.

Левин: Не поверишь, в «Одноклассниках» есть ИГИЛ. Армия там, конечно, не так популярна, но пара групп есть. К примеру, жены, которые поддерживают мужей, воюющих в Сирии.

Кроме ИГИЛ в интернете в этом году отличились северокорейские хакеры и женоненавист­ники вместе с радикальными феминистками. Второе событие получило название «геймергейт».

Вайнер: Геймергейт — это движение за чистоту игровой журналистики. Геймеры раскрутили до нечеловеческого масштаба две истории: об Аните Саркисян, которая критиковала игровую индустрию за гендерные предрассудки, и о Зои Куинн, разработавшей игру Depression Quest, которая была расхвалена критиками, но, как выяснилось, в обмен на секс. Если бы на их месте были мужчины — ничего, но девушкам стали угрожать. В общем, страшная история.

Сурков: Проблема же не только в интернете или играх. Все эти вещи лежат в области воспитания мальчиков и девочек, в том, как они относятся друг к другу и к жизни. Нужно, грубо говоря, переписать сказки, чем, на мой взгляд, сейчас занимается Disney. Проблема комплексная, в воспитании детей, обоих полов.

Вайнер: Не совсем так. Есть история, от которой мы не можем отказаться, культурные наработки; можно читать сказки и при этом нормально от­носиться к людям вне зависимости от их пола.

Сурков: С другой стороны, есть обратная ситуация, когда ученого, который посадил модуль зонда «Розетта» на комету, гнобят за рубашку с узором из девушек в латексе. У нас в компании была идея дядьку поддержать, выпустить «костюм крутого ученого» в игре и всю прибыль делить между фондом борьбы за права женщин и фондом, поддерживающим крутых ученых. Можно было как-то в дружелюбной форме выступить космоцентру, а не устраивать публичную порку, которая зафиксировала, что, оказывается, действительно все женщины унижены космонавтами и учеными из Европы.

Вайнер: Обосрались все, и нет кого-то, кто здесь был прав или виноват. Потому что, с одной сто­роны, да, ничего страшного, а с другой — есть объективная статистика по количеству женщин в науке или на руководящих должностях, существует моя личная практика как телки, работающей в игровой журналистике, — какие я комментарии получаю в своей жизни… На женщин в интернете ежедневно выливается столько гадостей, сколько за время всей травли не вылилось на этого прекрасного ученого.

Левин: Все эти социальные войны в интернете в этом году — это наш новый способ поиска консенсуса всем миром.

А что скажете про северокорейских хакеров, ­которые слили десять терабайт секретной информации с серверов Sony только для того, чтобы она не выпускала в прокат комедию «Интервью» об американских журналистах, убивающих лидера КНДР? Они в итоге добились своего.

Левин: Просто мы живем в мире, где никто не может защитить свою персональную информацию: ни Дженнифер Лоренс, которая снимает себя обнаженной на айфон, ни правительство США, ни корпорация Sony. И мне это даже нравится. Мир будущего из 80-х, такой, каким мы его себе представляли, вдруг проявляется в реальности. Со всеми этими молодыми хакерами, спецслужбами, ­которые всех прослушивают, анархистами, вы­ступающими за глобальную справедливость. ­Безумие.

Павел Пряников: Я ехал сегодня в метро и видел, что люди кричат в теле­фоны про доллары, про курс валют, про обмен­ники. Еще пару недель назад такого не было — кажется, это пик тревожности, до людей, судя по всему, начало доходить, что все не так ладно.

Никита Соколов: Сейчас мы видим ­финальную фазу голливудского блокбастера — последняя битва между телевизором и холодильником.

Алексей Цветков: Я был в Лондоне вчера, там про Россию была только ­одна мысль у всех: «Бог есть, Бог есть!»

Борис Акимов: На самом деле, если Россия вернет миру такую мысль — «Бог есть!», это очень неплохо. Россия пожертвовала собой ради религиозного возрождения, как-то так.

Пряников: Народ постепенно осознает, конечно. Я пару месяцев назад заметил — по своим по­жилым родственникам, — что они пошли ску­пать крупу. Как опытные люди, они это почувствовали раньше, вместе с небольшим скачком доллара.

Цветков: Есть и другой симптом, который подтверждает то, о чем вы говорите. Это последние два массовых митинга, независимых от власти. Это были не митинги, возглавляемые политическими движениями «долой Путина». Это митинг в первом случае — врачей, а во втором случае ­врачей и учителей. Это важная перемена.

Пряников: Меня поразил митинг в Томске, когда люди вышли протестовать против закрытия местного оппозиционного телеканала. Пришло 5 тысяч. Если экстраполировать на Москву с ее раз­мером населения, то это 75 тысяч. И когда были «болотные протесты», то пик народного недовольства, в сравнительном исчислении на душу населения, был в Западной Сибири. И я так понимаю, что Сибирь и будет первой протестной территорией в России.

Цветков: Тут есть интересная разница сценариев. Когда начинается какой-то политический, оппозиционный или революционный процесс в первом мире, он всегда идет от столиц на периферию. Меняется все в столице, и потом это распространяется дальше. В странах мира третьего — все строго наоборот. Там возникают партизанские районы, и все по Мао Цзэдуну, они постепенно удушают столицу. И здесь Россия в странном положении находится. Мы находимся где-то между, в зоне второго мира, который обладает гибрид­ными чертами. С одной стороны, это поставщик сырья, и вроде как зависимая территория, с другой стороны — она сама использует огромное количество трудовых ресурсов из соседних стран. И в России, возможно, будет сочетание первого и второго сценария.

Соколов: С наступающим! (Все чокаются.)

Цветков: Я думаю, что людей ждет расставание с иллюзиями. Это несложно, когда это никак не выражено экономически. Да, людей последнее время усиленно накачивали разного рода мифами. А с другой стороны — человек же иррационально устроен. Огромное количество людей, принимающих решения: они полдня являются искренними православными патриотами, имперцами и спасателями мира, а полдня перевозят ­семью и недвижимость куда-нибудь в район Челси. И они не видят в этом никакой проблемы. Человек все время немножко шизофреник.

Соколов: Да, телевизор стал агрессивнее в последние годы, усилилась госпропаганда, но последний настоящий перелом в сознании наступил еще двадцать лет назад. Тогда схлынула эйфория и ожидание того, что мы сейчас вольемся в ци­вилизованный мир и заживем как европейцы. С началом чеченской войны все пошло совсем не туда, и возникло чувство глубокого неудовольствия и зависти, рессементимента, на котором ­сегодня играет власть.

Пряников: Если заглядывать в завтрашний день, то тяжелее всего будет жителям крупных мега­полисов и молодежи. Среди пожилых людей ­бытует пословица: не жили хорошо — и не надо было начинать. Наоборот, то, что было прежде, это какая-то сказка была. Вот им — легко.

Цветков: А молодежи будет больше в ближай­шие годы. Дети беби-бума подрастают сейчас. Ее не будет так много, как в Венесуэле или в Егип­те, но ее все равно будет существенно больше. Социальные лифты вверх не работают, а количество желающих воспользоваться ими растет. И единственным амортизирующим устройством для них остается эмиграция. По сути, система может рассчитывать только на отъезд этого растущего количества молодых людей, потому что в тощие годы оно не сможет их ничем занять. Сейчас вопрос в том, кто предложит им проект контрэлиты, который их захватит. И как раз одна из проблем ­нашего общества, что этот проект, как правило, приобретает консервативные националистические формы. Отрицание власти происходит на языке власти — и Путин воспринимается как недостаточный националист, недостаточный имперец.

Акимов: А я позитивно настроен. Впрочем, как всегда. Вот я очень много езжу по России и вижу людей дела. Фермеров, которые работают на земле. Малые и средние хозяйства. Семейные бизнесы. Куда бы я ни приехал, везде вижу людей, которые здесь и сейчас с большим трудом, но с большим энтузиазмом строят свое будущее и совершают классные дела.

Цветков: Так будет — как в «Левиафане». Классные дела упираются в стену…

Акимов: В фильме — да. А в реальности — нет. Вот среди наших фермеров, той сотни хозяйств, которые мы объединяем, нет ни одного приме­ра, чтобы человек уперся в стену. Они успешны, хоть у них и дикое количество проблем. Но они справляются как-то. Эти люди являются олицетворением новой русской идентичности. Они видят, что вокруг них пустота, и не оставляют это просто так, а начинают эту пустоту заполнять активно, становясь хозяевами нового мира. А второй момент, который я бы хотел отметить, что мир, мягко говоря, несовершенен. Не российский, а вообще, в международном масштабе. Мне кажется, что западная цивилизация, которая навязывается миру, она находится в гораздо более глубоком кризисе, чем мы.

Соколов: Эта западная цивилизация отличается только одним простым положением: в нем отношения между людьми — договорные. Не начальнические, а договорные. Это единственная европейская тенденция, которая позволяет ей быть гибкой и адаптироваться к любым переменам, в то время как гибель ей пророчат вот уже много веков подряд.

Акимов: Может, это романтическое воззрение, но я к кризису отношусь как к очистительной ­истории. Вот встретил я своего знакомого. Он раньше фермерскими продуктами занимался, а потом увлекся фондовым рынком и здорово так поднаторел, ездил на джипе крутом, часы ­носил за двадцать тысяч евро. И вот мы с ним встретились, он на машине попроще, в трениках, говорит: «Все, лопнул мой бизнес, я все продал, возвращаюсь к ягодам и грибам». Я говорю: «Поздравляю! Отлично! Я просто счастлив, что с тобой это произошло!» Он говорит: «Да я тоже». Поэтому я считаю, то, что этот кризис не пере­живет, — ­туда ему и дорога. (Все чокаются.)

Цветков: Я думаю, что с вами никто спорить не будет. Потому что это очевидно, что мир меняется и то, что нежизнеспособно, — умрет. И мы не должны плакать по этому поводу. Вопрос в том, от чего это зависит, в чем характер этого кризиса?

Пряников: А все потому, что в России ничего по большому счету за 500 лет не изменилось: ­такая же вотчинная экономика, такой же монархизм, сосредоточение власти в руках одного человека. Полное отсутствие основ римского права. Отсюда беда, горе и цикличность нашей истории. Вот сейчас мы переживаем пятый за 150 лет такой цикл консервативного взлета. Николай I, Николай II. Сталин, Андропов с Черненко, теперь вот Путин. И поэтому я спокоен, потому что дальше совершенно точно должна быть оттепель. И все, что мы сейчас видим, закончится. Но какими жертвами — вот это вопрос.

Цветков: Возвращаясь к теме пропаганды, я хотел бы отметить, что пропаганда — это не то, во что мы верим, но то, что оправдывает наше поведение. То, что мы можем соседу, жене, кому-то, самому себе в зеркало сказать: я вел себя так и поступал так, потому что вот существует Аме­рика, потому что существует заговор, потому что на Украине, потому что НАТО, потому что экономическая война. Это не аналог религии, а аналог самооправдания, и бывают времена, когда оправдываться приходится чаще и обильнее.

Соколов: Она еще и в том смысле не аналог ­религии, что догматы пропаганды очень подвижны. На протяжении всей российской истории со времен появления Северо-Американских ­Соединенных Штатов и до холодной войны американцы были нашими друзьями и союзниками. Теперь это благополучно ­забыто. Но это все происходит крайне быстро, буквально в два года можно новый смысл «надышать». ­Вообще, про­паганда появилась вместе с призывной армией, которую нужно было воодушевлять на борьбу с противником. Первый опыт — это войны на Балканах 1870-х, злодейства турок, все те же распятые мальчики болгарские. А когда немцы сыграли сложную партию и в результате выключили болгар из русского влияния, то пресса, невзирая на то что это был наш двухсотлетний союзник, начала сразу писать, что тевтонский дух претит славянскому.

Цветков: Поэтому сейчас националисты, кото­рые следуют мифу Александра III, в таком шоке от того, что Болгария свернула «Южный поток»… «Как же так?!» Ведь это же удар по мифу! По самому больному месту!

Пряников: Причем самое интересное, что «антинемецкий дух» распространялся немецкой династией и аристократией. Так же как сейчас анти­западной пропагандой занимаются люди, у которых семьи в Лондоне, а деньги в офшорах.

Цветков: Да, модель пропаганды в той же Новороссии, она полностью выстроена по американским лекалам: южные штаты, правые «милиционеры», вооруженные мужчины в камуфляже, настоящие усатые американские парни — рейнджеры.

Пряников: Эта риторика «русского мира» при­думана американскими баптистами, вот на полном серьезе. Она не просто скопирована с южных штатов, она ими фактически и сделана. Мало об этом кто знает, но Всемирный конгресс семей, например, здесь просто обосновался и чуть ли не живет в офисе православного олигарха Малофеева. Митрополит Илларион, который ездит ­туда, встречается с Бушем и сюда их каких-то пасторов привозит. «Закон о запрете усынов­ления на Запад» писался какими-то француз­скими фундаменталистами. Светлана Медведева и жена Якунина берут деньги у американских фундаменталистов. «Антигейская кампания» ­была придумана американским пастором Лайвли.

Цветков: Людям нужно осознавать себя особенными, лучшими. Можно разными способами осознавать себя лучшим человеком: исходя из личной деятельности, исходя из деятельности твоей группы или исходя из максимально фиктивной мифологической идентичности большой национальной общности.

Акимов: Если посмотреть на Америку современную, то там то, о чем вы говорите, очень ярко выражено — понимание того, что это Богом избранная нация. Я объездил все штаты — и основная масса людей, безусловно, осознает себя как богоизбранную нацию.

Соколов: Да, американцы свой прагматический политический план строят на базисе веры в Бога. Они искренне так считают. Европейцы — усредненные европейцы — Евросоюза, они…

Цветков: А как вы себе представляете усредненного европейца — смесь грека и шведа?

Соколов: По моим представлениям, они усредняются на представлении о ренессансном чело­веке, на его правах, поскольку он есть уже божественное отражение мира. На этом строится ­прагматика европейской политики. Если, как в России, у нас нет ни Бога, ни прав, ни гума­низма, то у нас остаются только применяемые по частному случаю отдельные исторические ­события. Вот понадобилось нам поссориться с эстонцами — Александра Невского вспомним. Понадобилось Украину прижучить — давайте вспомним бандеровцев. У нас страна на про­тяжении века меняла свои ценности пять раз, и все же мы имеем нахальство говорить, что мы сейчас всех научим традиционным ценностям. Давайте, может, для начала договоримся — у нас Сталин герой или палач нации?

Цветков: Минуточку, общество состоит из классов, и у всех разная классовая память о Сталине!

Пряников: Если совсем сказать неполиткорректно, то Россия — это периферия европейского мира с запаздывающим развитием. Наше отставание от Германии Ленин определял в 50–70 лет. То есть сейчас мы где-то вот на уровне франкистской Испании…

Цветков: Но, Павел, это совершенно не значит, что через 50 лет мы будем там, где сейчас Гер­мания.

Пряников: Абсолютно не значит.

Акимов: Я все-таки исхожу из совершенно иных представлений. Более глобальных. И буду за нашим новогодним столом в оппозиции. Я сильно сомневаюсь в том, что прогресс является благом. Есть племена, которые не знали, что такое развитие, и находились в стабильном состоянии в течение тысячелетий. А западное человечество, которое ведет нас по пути прогресса, оно само же от него и страдает. Вот взять популярные фильмы, например «Аватар». Оттуда же лезет подсознательный крик: «Блин, а куда мы зашли вообще?» Вот эти синие индейцы инопланетные — вот они же счастливы, они же живут в единении с природой. И миллиарды людей смотрят на это и балдеют от такой идеи. Значит, все не так уж и просто, да?

Цветков: Культура всегда дает человеку то, что не дает ему объективная реальность. Богема всегда обеспечивает человека образами того, чего они не получают в обыденной жизни. Вот Кэмерона, снявшего «Аватар», часто называют голливудским марксистом, он такой полухиппи, полулевак. Я, кстати, полностью согласен с тем, что вы говорите: развитие — это большая проблема. Другой вопрос, какой вывод из этого мы де­лаем? Что, мы должны вернуться к племенам? Но нас станет в сто раз меньше. Или же мы должны пересоздать идею прогресса и сказать, что он состоит не в том, чтобы стиральные машины ­просто делались все лучше. А в том, чтобы был рост доступа к образованию, к медицине, к паблик спейсу. Это просто две конкурирующие идеи, которые обе присутствуют на Западе.

Пряников: У меня другой вывод. О том, что за­падное общество способно на саморефлексию, а другие общества — нет. О том, что если в Рос­сии вы захотите жить на дереве, вас как экстре­миста просто посадят в тюрьму. Как Сурена Га­заряна, как людей, которые против строек бо­ролись в Краснодарском крае. Это же был бы «Аватар» типичный, только с другим концом. А в Саудовской Аравии их бы вообще на части порубили.

Акимов: Но я хотел немножко в другую плоскость уйти. Сельское хозяйство наибольшее давление оказывает на Землю, на планету. И с точки зрения природы так долго продолжаться не может. Поэтому отсюда я делаю элегантный вывод, что Россия, с ее 40 миллионами гектаров земли, выведенной из сельскохозяйственного оборота, может стать альтернативной зеленой сверхдержавой. И тем самым говорить с Западом на одном языке. Я думаю, что тема еды становится все более актуальной не только в России, но и в мире. Это главная тема будущего — еда.

Цветков: Надо понимать, что через несколько десятков лет для огромных слоев общества еда будет заменена просто порошком однотипным, что это такой активно развивающийся сейчас продукт.

Пряников: Тогда мы говорим не только о россиянах. А о том, что в Россию приглашать надо миллионы людей, которых действительно можно ­посадить на землю.

Акимов: В Российской империи, например, это практиковалось. Сколько немцев приехало, сколько шотландцев, французов, масса же!

Пряников: Я вообще считаю, чтобы нам справиться с трудностями, нужно звать как можно больше иностранцев сюда. Когда Путин заговорил о новом консерватизме, 2–3 года назад, я думал, что какая-нибудь программа появится у этих людей. Чтобы тех же хотя бы новых консерваторов, ко­торые «страдают» от гомосексуализма, от того, что аборты делают, чтобы их приглашали бы в Россию… Но программы такой нет.

Цветков: Это проект России как такого белого фашистского рая. Я вот что хотел бы отметить: у нас есть сильная геополитическая травма. И тут даже дело не в площади страны. Вот в Турции у них все те же комплексы, потому что они были великой Османской империей, которая рухнула тогда же и по тем же причинам. То же самое — Мексика. Претендовала на похожую роль. Вот в этом смысле мы абсолютно идентичны, такой же набор проблем. От турецкого и мексиканского общества нас отделяет только одна вещь — унаследованная от советской власти грамотность. Но это — решаемо.

Пряников: Мое мнение, что то, что мы сейчас ­видим в России, это такие останки сухопутной империи, которая должна была рухнуть еще в 1918 году. Каким-то чудом мы задержали ис­кусственно этот процесс. Вот все четыре сухо­путные империи — Германская, Австрийская, ­Османская, Российская — должны были рухнуть. Кто рухнул, прошел через ломку, стал национальным государством. Россия этот путь не прошла. Но мы неизбежно его пройдем. Развалимся мы на тридцать государств, будет у нас конфедерация или еще что-то — это вопрос. Но тем не менее мы увидим окончательный крах.

Соколов: Я как историк смотрю гораздо более оптимистично, потому что был опыт такой в начале XVII века, когда разодрались насмерть все. Кто звал себе на подмогу соседей-литовцев, кто соседей-шведов, и каша была чудовищная. И тогда был соблазн у многих этих городов отделиться, и память еще была жива о том, что они когда-то были особой волостью, а не краем Московского государства. Черт с ней, с проворовавшейся Москвой, плю­нули бы на нее. Но они начали собирать государство заново.

Акимов: Здесь я полностью согласен. Причем ­получилось благодаря не каким-то аристократическим родам а именно горожанам. Это те самые рассерженные горожане создали российское царство заново в начале XVIII века.

Соколов: Да, но как они собирали это государ­ство? Чтобы собором надзирать за верховной властью. Чтобы московские бояре действовали в интересах всей земли, а не ради своей бездельной корысти. Они восстановили центральную власть, но под тем условием, что она будет действовать по совету всей земли, по надзору всей земли и не ради своей бездельной корысти. Так продлилось 70 лет, а потом потихонечку Рома­новы скрутили эту единую соборную систему.

Акимов: У меня есть такая теория России как ­нового Дикого Запада. Страны возможностей. Я приезжаю на Онегу, и я вижу остатки великой крестьянской цивилизации, мне жалко, что она исчезла, но все уже, ее нет. Но хорошо, что это ­пустое поле, где я могу взять револьвер и лопату и действовать. Да, коррумпированный полицейский, да, коррумпированный мэр, но мой револьвер и моя лопата — это моя свобода.

Соколов: Но в России револьвера нет.

Акимов: Ничего, у меня есть два охотничьих ружья, я ими легально владею. Но все зависит не только от закона, а от воли человека. У меня есть фермер один тамбовский, казак настоящий. Он говорит: вот ко мне две тетки пришли, сказали, что из налоговой, стали требовать регистрацию юрлиц, мол, ты же курами торгуешь. «Вон отсюда пошли!» — и выгнал их просто. Он не хватается за ружье, но он настолько напорист и нагл, что его никто не трогает. В результате к нему приезжает даже губернатор, он становится поставщиком местных сетей, потому что у него ­хорошая продукция. Он существует вне всяких стереотипов и при этом умудряется оставаться внутри правового поля.

Цветков: Но ваш герой — это исключение все же.

Акимов: На Диком Западе и выжили исключения. Те, которые не обладали волей, они были убиты индейцами, замучены бюрократами, уничтожены бандитами, а выжили исключения.

Соколов: Совсем не так. Выжили те, которые смогли договориться о правилах игры. Они сначала приплыли туда, чтобы спастись на основе нового правила. Но какой у вашего фермера категорический императив, чтобы это могло быть общим правилом?

Цветков: У него есть экономический интерес, ­зачем ему категорический императив? Земля, ­куры и оружие.

Акимов: Общее правило — это свобода хозяйствующего субъекта и свобода творчества. Вот в чем человек Богу подобен, так это в способности творить. Вот эти люди, которые творят, изменяют реальность вокруг себя в лучшую сторону.

Соколов: А у меня в подъезде такое свободные люди творят, что только хуже делается год от года. Может быть, мы сначала о правилах договоримся, а потом свободу предоставим?

Акимов: Я думаю, что о правилах будут договариваться те, кто проявит наибольшую волю. Я надеюсь, что те люди, о которых я говорю, и проявят ее, и договорятся.

Соколов: Тогда за этим столом надо посадить Рамзана Кадырова, он будет последний ваш со­беседник. Он вам нравится, Борис?

Акимов: Нет, не нравится.

Соколов: Почему? Абсолютно свободен, что хочет, то и творит, никаких правил не признает. ­Налоговая пришла, выгнал налоговую. Фээсбэшники пришли, выгнал фээсбэшников.

Акимов: Хотя бы потому, что он является крайним проявлением. Всякая крайность опасна. 

Пряников: У нас есть прекрасный исторический опыт, которого не было у переселенцев в Алабаму. Но мы можем прогнозировать, что будет, если фермер будет выгонять налоговую. И что будет, если придет еще более сильный фермер и выгонит того фермера. Ваш герой, он, конечно, хороший, но он же просто маргинал.

Акимов: Это нормально. Меньшинство и создает все явления исторические.

Все: За маргиналов! (Чокаются.)

Пряников: Западная христианская цивилизация строится на договорных отношениях. Это первооснова всего. Если вас двое на острове, вы договорились разграничить ловлю рыбы таким образом. Если вас десять человек, значит, вы еще пытаетесь договориться, но это сложнее.

Соколов: Если мы возьмем не внешность, а фундаментальный параметр устройства нашего общества, то устроено оно силовым образом.

Цветков: Потому что есть два способа мобилизовать людей — приказом сверху или устроить им конкуренцию между ними. Нет никаких других способов.

Соколов: Я смотрю на это как наблюдатель и как журналист из середины и из гущи событий. Страна живет, по существу, по понятиям. Понятие — это примитивный способ минимизировать ущерб от реального силового распределения статусов, ресурсов и всего прочего. По существу, распределение силовое. Евтушенкова сегодня выпустили. Значит, отдал все, что надо. Вот типичная силовая конструкция. Или мы придем к договорной конструкции, когда люди не отжимают, а договариваются, или будет очередная опричнина, очередное ЧК. Я бы хотел, чтобы широкая публика наконец это поняла и перестала доверять тем, кто дурит ей голову социальным равенством, национальной идеей, черноморскими проливами, херсонесскими святынями.

Цветков: Без обещания социального равенства сейчас не будет никакой мобилизации.

Акимов: А чем нужно дурить, чтобы публика перестала верить в то, что вам не нравится, и поверила в то, что нравится?

Пряников: Вот я скажу, что надо сделать: это закон о люстрации. В этом нам хорошо помогает история, исторический опыт, в том числе Восточной Европы, наших соседей в Прибалтике и сейчас уже на Украине. Фээсбэшники, члены КПСС, «Единой России» ограничены в правах только как члены исполнительной и законодательной власти. Пожалуйста, живи как хочешь, но только не можешь быть представителем новой власти.

Акимов: Это же ужасно недемократично — лишать прав людей.

Пряников: Ну как демократично сейчас людей, сидевших за экстремизм, ограничивать в правах?

Цветков: Это логичное поражение в правах, потому что победила другая группа общества, она создала другие условия, и есть проигравшая группа. В любой социальной ситуации есть проигравшая.

Акимов: Нет, я, может, даже не против этого. Только я не понимаю, где тут свобода. Или вы хотите в свободном обществе жить и предлагаете абсолютно несвободные вещи.

Соколов: Нельзя обеспечить обществу свободу, не запретив политическую деятельность тем, кто эту свободу уничтожал.

Пряников: Если возвращаться к происходящему здесь и сейчас и к заявленному возвращению в девяностые, то я считаю, что все дело в том, что нефть при Ельцине стоила 10 долларов за баррель, а при Путине в среднем 80–100. Если сейчас нефть будет стоить 10 долларов, я думаю, что нам девяностые годы покажутся раем. Потому что уничтожена социальная инфраструктура.

Соколов: Тех архаических инструментов, которые позволяли пережить сравнительно безболезненно девяностые, уже нет, а новые инструменты не созданы и не существуют.

Цветков: Потому что это не было в интересах ста семей, которые руководили страной. Я уверен, что единственное, что может вытащить Россию, — это рост самоорганизации наемных работников: на уровне нормальных профсоюзов, на уровне нормальных гражданских движений. Это отказ от бредовых патриотических мифологем в поль­зу осознания своих классовых интересов. Я уверен, что западная европейская цивилизация ­существует только потому, что она внутри своей рыночной капиталистической системы имеет мощнейший противовес в виде самоорганизованных тысячью и одним способом людей. Нужно научить массы социально шантажировать элиту.

Пряников: То, о чем Алексей говорит, это правильно, но в целом это бросать людей на штыки. Если ты говоришь: ребята, вставайте в профсоюз, то через две недели главе профсоюза подбросят наркотики и посадят.

Цветков: Так существовала «Солидарность» в Польше долгое время.

Пряников: Я думаю, что то, что происходит сейчас, долго не продлится. Это может занять и пару недель, и пару лет, но точно не больше. И под экономическим прессингом и бунт элит будет. Неизбежно будет. И здесь главное — понять, я романтизма Алексея не поддерживаю, потому что народ в России никогда не был субъектностью. И еще какое-то время точно не будет. Конечно, надо верить во что-то хорошее, быть романтиком, но надо быть объективным: революция будет происходить сверху. Конечно, может, свершится чудо, и вдруг поднимется народ и самоорганизуется. Но у нас есть пример Болотной площади, ­который хорошо показал, что никакой самоорганизации нет — даже у московской образованной публики, что уж говорить о каких-то организованных профсоюзах в глубинке. Не надо строить иллюзий. Перемены будут исходить от тех самых элит недовольных, будет их раскол, будут заговоры. Потому что главное устремление элиты последние 25 лет — это интегрироваться в западное общество. То, на что, если говорить простым языком, Путин сейчас забил болт и сказал, нет, вы будете здесь жить. А они-то здесь жить не хотят, это видно по их делам.

Соколов: Главное, что может сказать историк современному обществу, что единственный урок истории — это урок свободы. Вот как люди считают нужным, вот так они для себя и делают. И не существует никаких матриц, закономерностей и оправданий. Как вы решите, так и будет. И мы, Россия, вступили в полосу тяжелого кри­зиса, это, безусловно, всегда тяжелое и трудное время. Но это новые возможности, это крушение старых стереотипов. Как историк я должен сказать, что никакие пути для России не закрыты.

Цветков: Знаете, как выглядит китайский иероглиф «кризис»? «Опасность» сверху и «возможность» снизу.

Константин Янкаускас

Муниципальный депутат района Зюзино, находится под домашним арестом

Достижение года Домашний арест как признание заслуг от властей

Сериал года Второй сезон ­сериала «Карточный домик»

Культурный шок года Художник Павленский

Напиток года Водка

Настроение год Вечный оптимизм

Книга года «Диссиденты» ­Александра ­Подрабинека

Путешествие года Москва — Усад, ­Владимирская область, — последнее путешествие перед арестом

Фотография года 

Позор года Доктор Лиза и ее участие в митинге «Единой России» 4 ноября

Вечеринка года 30-летие журналиста РБК Александра Артемьева, ­юбилей лучшего друга, ­который не смог посетить из-за домашнего ареста

Девиз года «Если в этой стране путь к свободе лежит через тюрьмы, то мы готовы его пройти» (Алексей Гаскаров)

Концерт года Не успел посетить ни одного до домашнего ареста

Альбом года «ДДТ» «Прозрачный»

Глупость года «Крымнаш» Удальцова

Авторитет года Алексей Навальный

Приключение года Обыск дома

Удача года Разрешение на прогулки под домашним арестом

Селфи года Венедиктов в обнимку с Леонтьевым

Алена Заварзина

Сноубордистка, бронзовый призер Олимпийских игр 2014 года

Достижение года Олимпиада

Приключение года 4 дня в каноэ

Настроение года Взволнованное

Удача года Не сошла с ума

Герой года Вик Уайлд

Девиз года «Хуже уже не будет»

Вдохновение года Линдси Вонн ­выиграла Кубок мира после 2 лет реабилитации

Глупость года Крым

Фотография года

Невроз года Олимпиада

Разочарование года Курс рубля

Совет года Держитесь, ребята

Собеседник года Мой мануалист

Позор года Репутация России

Альбом года Chromeo «White Women»

Песня года Лана Дель Рей «Ultraviolence»

Напиток года Apfelschorle

Приложение года The Hype Machine

Путешествие года Парк Алгонкин, Канада

Знакомство года В.В.Путин

Даниил Вахрушев

Исполнитель роли Вали в сериале «Физрук»

Глупость года Покупка ­виолончели

Разочарование года Виолончель

Знакомство года Амаяк Акопян

Позор года Виолончель

Собеседник года Младшая сестра

Герой года Питер Динклейдж

Авторитет года Architects Music Group «Go Hard Like Vladimir Putin»

Фотография года

Путешествие года Котлас

Альбом года Murovei «Киллер»

Песня года Рем Дигга «Быть»

Приключение года Поездка в Рыбинск на выступление как DJ

Концерт года Cypress Hill

Вечеринка года Квартирник Коржа

Фильм года «Рейд-2»

Приложение года GetTaxi

Удача года Возвращение из Рыбинска

Радость года Окончание ВГИКа

Тимофей Радя

Уличный художник

Приложение года Приложение усилий к недостижимой цели

Песня года Психея «Пустая голова»

Концерт года Brutto в Екатеринбурге

Авторитет года Дед

Вдохновение года Поцелуй

Герой года Ты

Позор года Война

Невроз года Неспо­собность при­думать смешной ответ

Фотография года

Путешествие года Долгий путь к вершине нигилизма

Знакомство года Знакомство космического корабля и кометы

Культурный шок года Ржавая машина государственной пропаганды

Девиз года «Заговор искусств против духа наживы»

Совет года «Свет, что ты ­отдаешь, ты назад получаешь, гори так ярко, как по­желаешь»

Собеседник года Следователь

Книга года Из вечного — Бердяев, из нового «Теллурия» Владимира Сорокина, хотя, кроме этой книги, я нового не читал

Ресторан года Там пахло сваркой и горящим металлом с соседней стройки, это удивительным образом преображает вкусы и запахи. Как обед в цехе

Сериал года «Реальность»

Владимир Мухин

Шеф-повар ресторанов White Rabbit и Selfie

Альбом года Слушаю Моцарта. К сожалению, у него новых альбомов в этом году не было

Напиток года Настойка на морошке

Наряд года Канадские поварские кители Clément

Достижение года Работа на Олимпиаде

Книга года Йотам Оттоленги «Иерусалим», книга об израильской кухне

Вдохновение года Продукты юга России

Совет года Отрастить бороду

Авторитет года Ресторатор Борис Зарьков

Сериал года «Карточный домик»

Фотография года

Глупость года Продуктовые санкции

Позор года Рубль

Путешествие года Гонконг

Девиз года «Всегда!»

Герой года Моя жена

Знакомство года Аркадий Новиков

Культурный шок года Нефть упала вдвое, а бензин — всего на 30 копеек

Собеседник года Анна Кукулина, редактор журнала Simple Wine News

Вечеринка года Открытие ресторана Selfie

Радость года 71-е место White Rabbit в топ-100 лучших ресторанов мира

Даша Утчка и Настя Пилепчук

Диджейский дуэт Maiden Obey

Достижение года Научились не ссориться

Глупость года Как Даша сломала руку в гей-клубе

Путешествие года Наше путешествие по всей России длиною в год

Песня года Ata Kak «Daa Nyinaa»

Бар года «Энтузиаст»

Концерт года Фестиваль Outline

Приложение года WhatsApp

Фотография года 

Альбом года Boards of Canada «Geogaddi». Мы вспомнили альбом, который в любой ­ситуации ока­зывался уместен и приятен

Невроз года Неспособность нормально ­сводить ­[пластинки] в начале этого года

Цитата года «Я бы вас мейден обеих»

Удача года Обложка этого журнала

Фильм года «Танец реальности»

Наряд года Костюмы, ­которые мы потеряли на последних гастролях в Питере

Вечеринка года DJ Q на «Blow Up» в клубе «Солянка»

Культурный шок года Люди, которым сложно поменяться в самолете местом, хотя достаточно пройти метр, чтобы не разлучать нас на целый перелет

Книга года «Знакомьтесь, Вернер Херцог»

Позор года Закрытие клуба ­«Солянка», корабля «Брюсов» и клуба «Арма»

Юрий Квятковский

Режиссер спектакля «Норманск»

Знакомство года XXIV Пандито Хамбо-лама Дамба Аюшеев

Книга года Борис Гройс «Kоммунистический постскриптум»

Девиз года «Не ссать» (И.Вырыпаев)

Удача года Ездил за рулем без прав, три раза остановили, ни разу права не спросили 

Приключение года Поездка на спектакль «Эйнштейн на пляже» в Берлин

Радость года Сын

Разочарование года Изгнание «Театр.doc»

Глупость года Барахолки Лондона

Путешествие года Москва — Лондон — Москва

Фотография года

Наряд года Твидовый пиджак

Спектакль года «The Drowned Man: A Hollywood Fable» труппы Punchdrunk

Песня года Миха Архангел «Причина-следствие»

Фильм года «Она»

Приложение года Meduza

Достижение года Мяса не ем

Герой года Рубль

Авторитет года Саша Пас

Собеседник года Отец

Антон Гладкобородов

Создатель сервиса Coub

Вдохновение года Ice Bucket Challenge

Разочарование года Эбола

Настроение года Москва образца 2006 года переехала в NYC

Культурный шок года Новый меч в Star Wars

Цитата года «Отношение человека к работе и решения, которые он при­нимает, важнее, чем его способности»

Ресторан года «Китайская грамота», «Одесса-мама»

Позор года Крайности феминизма в #shirtgate

Бар года «Малыш»

Фотография года

Приложение года Facebook Messenger

Глупость года Роскомнадзор

Путешествие года Сиэтл

Мультфильм года «Время приключений»

Герой года Джек Ма

Альбом года Саундтрек к сериалу «Больница Никер­бокер»

Удача года Вовремя поменял рубли

Фильм года «Берд-мэн», «Исчезнувшая»

Игра года StarCraft II: Heart of the Swarm и Threes!

Алена Ермакова

Организатор фестиваля уличной еды Stay Hungry

Сериал года «Настоящий детектив»

Фильм года «Исчезнувшая»

Бар года Delicatessen

Ресторан года Holy Fox

Наряд года Платье и кроссовки

Авторитет года Коллега Аня Бичевская

Книга года Кэролин Стил «Голодный город: Как еда определяет нашу жизнь»

Напиток года Пиво Jaws и другой русский крафт

Культурный шок года В Москве мероприятия и культурная жизнь теперь во многом интереснее,  чем в Европе

Глупость года Сломала ногу в первый же день путешествия на Шри-Ланку и три недели про­висела на шее у бойфренда

Фотография года 

Приложение года Smart Budget — пришло время выяснить, на что я трачу

Невроз года А не навернется ли все к марту 2015-го?

Спектакль года Константин Бого­молов «Идеальный муж. Комедия»

Вдохновение года Мама, которую хочу перевезти в Москву

Знакомство года Шеф-повар из Хельсинки Ричард МакКормик

Приключение года Шуточная свадьба с Максом Авдеевым. Последствия разгребаю до сих пор

Достижение года Выход Stay Hungry Backyard на междугородный и международный уровень

Путешествие года С участниками Stay Hungry по Балтике в Калининград и обратно

Девиз года «Только воплощен­ные идеи меняют мир»

Иван Дорн

Певец

Разочарование года Политика

Совет года «Бди!!!»

Позор года Я в кино

Авторитет года Q-Tip

Достижение года Выпустил альбом

Глупость года Сел на диету

Путешествие года Парижские прогулки на мой день рождения

Радость года Выпустили альбом

Наряд года Джинсы Levi’s 501, футболка и кроссы Nike Air

Настроение года Переживальческое

Фотография года 

Приключение года Съемки клипа на песню «Спортивная»

Альбом года Mac DeMarco «Salad Days»

Вечеринка года День рождения «Дорнобанды» в Level Up

Концерт года Фаррелл Уилльямс «Dear Girl Tour» в Париже

Песня года Hercules & Love Affair «That’s Not Me»

Напиток года Пряный чай латте

Книга года Джоан Ролинг «Случайная вакансия»

Фильм года «Отель «Гранд Будапешт»

Василий Шевченко и Иван Чернявский

Основатели магазина комиксов «Чук и Гик»

Вечеринка года ВШ: Прощание с Lenta.ru ИЧ: Мое 30-летие в караоке

Наряд года ИЧ: Костюм нашей продавщицы Беаты на фестивале ComXfest

Достижение года ВШ: Доделанный ремонт ИЧ: Магазин «Чук и Гик» дожил до четвертого дня рождения

Путешествие года ВШ: Лагерь «Камчатка», ИЧ: Рим

Удача года ВШ: Случайно найденная заначка в евро

Спектакль года ИЧ: Охота Life News на Навального

Радость года ВШ: Что моя собака оказалась здорова

Герой года Ушедший коллектив Lenta.ru

Картинка года

Позор года Разгон «Музея кино»

Песня года ИЧ: Brutto «Underdog»

Приложение года ВШ: Telegram

Настроение года ВШ: Эйфория осени

Цитата года ВШ: «Я Грут»

Ресторан года ВШ: «Дом 12»

Сериал года ИЧ: «Бруклин 99»

Разочарование года ВШ: Индустрия комиксов и ее неумение  наладить  внутреннюю  коммуникацию, ИЧ: Arcade Fire живьем

Невроз года ВШ: Бесконечное изменение налогов на малый и средний бизнес, ИЧ: Курс доллара

Вдохновение года ВШ: Кирилл Иванов и его любовь к своему делу

Культурный шок года ВШ: Километровые очереди на Comic Con, ИЧ: Концовка игры BioShock Infinite: Burial at Sea

«Когда-то в «Афише» существовала рубрика «Гороскоп». Сначала ее писали реальные астрологи — причем многие мои друзья признавались, что да, прогнозы реаль­но работают. А потом, не пом­ню уже по какой причине, связи с астрологами утратились — и сочинять гороскоп стали члены редакции по очереди, буквально с потолка. Платили за это 50 баксов сверх зарплаты, так что работа была непыльной. Сидишь и строчишь, что Близнецы — психованные и непред­сказуемые, Скорпионы — сексуальные, Львы — хариз­матики, а Дева — расчетливая и серьезная. Бывало, что брали старые гороскопы и компилировали совсем от балды. К моменту закрытия рубрики все наловчились так, что друзья опять стали говорить: «Слушай, кому вы их заказываете, все работает!»

Овен

Страстный и вспыльчивый Овен весь год будет пропадать на баррикадах. После введения комендантского часа будет проповедовать за сто­ликом «Жан-Жака». Когда закроют «Жан-Жак», он активизируется в комментариях фейсбука. Когда закроют фейсбук, Овен отправится брызгать слюной и стучать ­кулаком к друзьям на кухню.

Телец

Добрые и хозяйственные Тельцы в новом году станут особенно незаменимы для друзей и членов семьи. Ведь только они умеют готовить восемь разных блюд из гречневой крупы, плести коврики из старых чулок, строить самогонный аппарат и знают, куда именно надо прикладывать подорожник.

Близнецы

Единственное, чего боятся непредска­зуемые, ветреные и склонные к аван­тюрам Близнецы, — это рутина. Поэтому в хаосе наступающего года они будут чувствовать себя как нельзя лучше. Получив известие о банкротстве фирмы, в которой он по­следние пару лет ­трудился менедже­ром по продажам, Близнец сначала напьется, а на следующее утро запишется волонтером в Непал с билетом в один конец. И будь что будет.

Рак

Романтичные Раки, находящиеся в поиске дамы сердца, должны, отправляясь на сви­дание, заранее выяснить мотивы избранницы. Возможно, соглашаясь встретить­ся с вами в пятницу вечером, девушка не собирается узнавать ваш тонкий и загадочный внутрен­ний мир — ей просто, как и многим в наступающем году, очень нужен бесплатный ужин.

Лев

Королю неги и роскоши Льву в новом году предстоит непростая задача — поддерживать иллюзию веселья и благополучия. Главное, помещая в инстаграм прошлогоднее фото из поездки в Нью-Йорк, грамотно проставить геотег, чтобы при нажатии на надпись «Central Park» не всплывала карта с указателем «Нижние Мневники».

Дева

Люди, родившиеся под знаком Девы, к новому году готовы лучше остальных: отличаясь незаурядным умом и проницательностью, они еще полгода назад взяли несколько рублевых кредитов, купили на всю сумму евро, и теперь их единственная задача — не упустить момент, когда продавать.

Весы

Дотошные и скрупулезные Весы в новом году станут единственной опорой работодателей: даже когда все остальные уволятся, не выдержав постоянного понижения зарплаты, Весы будут продолжать работать и, возможно, даже не заметят кризиса, закопавшись в библиотечных полках или лабораторных пробирках.

Скорпион

Для Скорпионов, ­желающих создать ­семью, наступающий 2015 год подходит как нельзя кстати. ­Конечно, сексуальные и яркие Скорпионы способны очаровать любого. Но все же женщинам-Скорпионам следует прислушаться к важному ­совету: в качестве кандидатов на свои руку и сердце рассматривайте мужчин с европейским или хотя бы израильским гражданством.

Стрелец

Стрелец — неутомимый путешественник и пытливый иссле­дователь, и насту­пающий год предоставляет Стрельцу обширное поле для новых поездок и открытий. Наконец-то можно будет сменить постылые заграничные маршруты на красоты родного края: позагорать на пляже Плещеева озера, побывать в Музее мыши, выпить медовухи в ресторанах Суздаля, ну и просто провести романтический уикенд в туре по Золотому кольцу.

Козерог

Самый трудолюбивый знак — Козерог является еще и неутомимым оптимистом, а значит, в новом году он точно не пропадет. Что делает Козерог, если старую машину уже продал, а новую купить не успел, ­потому что денег теперь хватает только на старую «девятку»? Правильно, покупает «девятку» и отправляется «бомбить». И машину поменял, и подработку нашел — двойная выгода!

Водолей

Водолей — неутомимый экспериментатор, к тому же весьма предприимчивый, если не сказать — ушлый. Эти качества ему особенно пригодятся в наступающем году. Пока остальные будут оплакивать стремительно уменьшающийся доход от сдачи бабушкиной квартиры, Водолей эту квартиру продаст. Потом закупит на всю сумму старую партию пятых айфонов, вы­везет их частями в чемоданах зна­комых и продаст по выгодным ценам где-нибудь в Израиле или Турции. Переведет рубли в местную валюту, минуя грабительский долларовый курс, и останется у моря пережидать кризис.

Рыбы

Мягкие и неконфликтные Рыбы в новом году будут отличными совет­чиками. Люди этого знака часто всерьез верят в интуицию и знаки судьбы, а значит, именно с ними стоит советоваться, принимая решения, в какой день менять валюту. Возможно, их интуиция и прав­да не подводит, и стоит подождать, когда евро перейдет отметку в 200 рублей.

5 стыдных сериалов 2014 года, от которых невозможно оторваться 

Выбор Ильи Иноземцева

5 вещей, которые падают быстрее рубля

1. Парашютист Феликс Баумгартнер

2. Рояль

3. Наковальня

4. Гемоглобин в высокогорье

5. Комета 67P/Чурюмова — Герасименко

5 лучших списков в этом списке

1. 5 лучших стикеров в фейсбуке

2. 5 новогодних огоньков, которые можно включить на ютьюбе вместо телевизора

3. 5 причин, почему вам плохо

4. 5 игр 2014 года, которые одновременно крутые и говно

5. 5 цитат из фильмов 2014 года, которые будут неуместно звучать за новогодним столом

5 игр 2014 года, которые одновременно крутые и говно 

Выбор Андрея Подшибякина

5 лучших стикеров в фейсбуке

1. Кот-ветчина наложил кучу и радуется

2. Рыба-бизнесмен жарится в огне с высоко поднятым кулаком

3. Щеки лысеющего мужика дрябнут и тянутся к земле

4. Зеленая сова тратит все мои деньги

5. Копченая свинья портит воздух в горных источниках

5 видов спорта, которыми можно заниматься, не вылезая из-под стола

1. Шахматы

2. Киберспорт

3. Дартс

4. Спортивная сауна

5. Стендовая стрельба

5 лучших спойлеров 2014 года

1. Фрэнк Андервуд скинул под поезд Зои Барнс и стал президентом

2. Эми разыграла свое исчезновение, чтобы подставить мужа под обвинения в ее убийстве

3. Джоффри Ланнистер отравился, принц Оберин и Григор Клиган убили друг друга, Тирион убил отца и сбежал

4. Убийца — садовник, Каркозы не существует

5. Белка подставила Фому, он оказывается за решеткой

5 гимнов 2014 года, которые хотелось бы забыть в 2015-м 

Выбор Георгия Биргера

5 лучших годов с цифрами 2, 1 и 5 в истории человечества

1. 215 до н.э.

2. 1925

3. 1052

4. 512

5. 125

5 фильмов, которые напомнят вам о вчерашнем оливье

1. «Бойня блюющих куколок» Люцифера Валентайна

2. «Слизняк» Джеймса Ганна

3. «Месть нерожденному» Александра ­Бустильо и Жюльена Мори

4. «Клоуны-убийцы из космоса» Стивена Кьодо

5. «Расплавленное тело» Филипа Брофи

5 песен Игоря Николаева, которые похожи на «Пять минут» Людмилы Гурченко

1. «Две звезды»

2. «Поздравляю»

3. «День рождения»

4. «Благословляю этот вечер»

5. «Императрица»

5 новогодних огоньков, которые можно включить на ютьюбе вместо телевизора

Выбор Александра Павлова

5 мобильных игр 2014 года для максимальной тупки

1. Flappy Bird

2. Timberman

3. 8bit Doves

4. Ironpants

5. Swing Copters

5 причин, почему вам плохо

1. Ты

2. Все твои мечты

3. Все твои слова

4. Ложь

5. Боль от того, что умерла любовь

5 мышц, которые нужно беречь утром 1 января

1. Сердечная мышца

2. Квадрицепс

3. Икроножная мышца

4. Длинная приводящая мышца бедра

5. Средняя головка трицепса

5 фильмов 2014 года, не вышедшие в кино­прокат, которые можно посмотреть 1 января в интернете

Выбор Антона Долина

5 лучших слов из новогоднего обращения Путина прошлого года

1. Праздник

2. Бокал

3. Щедрость

4. Террористами

5. Уничтожения

5 великих коз и козлов

1. Козел — кантри-музыкант из «Правдивой истории Красной Шапки», невероятно похожий на Бориса Гребенщикова

2. Коза из клипа Тейлор Свифт «Mean»

3. Козленок, запеченный редакцией журнала «Афиша–Еда»

4. Коза-дереза, за три гроша куплена, полбока луплено

5. Козел Артуа из кинофильма «Козел ­Артуа»

5 цитат из фильмов 2014 года, которые будут неуместно звучать за новогодним столом

1. «О чем ты думаешь? Как ты себя чувствуешь? Что мы сделали друг с другом?» («Исчезнувшая»)

2. «А сейчас я умру в компании самых больших идиотов в Галактике» («Стражи Галактики»)

3. «Телевизоров и самолетов у нас достаточно. Нам не хватает еды» («Интерстеллар»)

4. «Вы можете пытать нас, бомбить нас, сжигать наши дистрикты дотла! Но вы видите это? Пламя разгорелось! Если сгорим мы, то вместе с вами!» («Голодные игры: Сойка-пересмешница. Часть I»)

5. «Я сейчас умру навсегда!» («Горько! 2»)