• 38 лет

• Жена оппозиционного политика

• Более 1250 постов написала за мужа в блоге и социальных сетях, пока он сидит под домашним арестом

— Вы с 2000 года состоите в партии «Яблоко». Получается, что политика вас заинтересовала достаточно рано?

— Честно говоря, «Яблоко» появилось в связи с Алексеем — я вступила в партию вслед за ним. Но я действительно всегда следила за политикой и общественной жизнью в стране, в перестроечные годы вместе с родителями смотрела программу «Взгляд» и с 18 лет голосовала на всех выборах, за исключением последних — в Мосгордуму в этом сентябре, которые выборами назвать было сложно. Сто лет назад в интервью Захару Прилепину Алексей даже сказал, что при знакомстве я его поразила сразу, так как была «блондинкой, которая знала по фамилиям всех министров в правительстве».

— Чем вы занимались до знакомства с Алексеем?

— Я закончила Плехановский институт, факультет международных эконо­мических отношений, стажировалась в Дании в бизнес-школе. Затем поступила в аспирантуру и работала в одном из московских банков, потом во внешнеторговой компании. Там был достаточно тяжелый график работы — помню, как-то раз 31 декабря я просидела в офисе до девяти вечера, после чего Алексей, с которым мы уже стали встречаться, даже заметил, что это как-то, наверное, не слишком здорово.

Вообще, мы познакомились, когда нам было по 22, поэтому богатой донавальновской биографии у меня нет. В 24 мы поженились, в 25 родилась дочь Даша, работать стало сложно, хотя в какой-то момент у меня был даже свой маленький магазин, где я продавала плетеную мебель — продукцию с фабрики Лешиных родителей. Когда антикоррупционная деятельность Алексея стала более известна, оказалось совсем очевидно, что я просто не смогу работать. В какую бы я организацию ни пришла, будет тяжело и для организации, и для меня. Про свой бизнес сейчас даже говорить не приходится, потому что замучают проверками, и хорошо, если только проверками. При этом пока у Алексея не появились полноценные ассистенты, он регулярно просил меня помогать ему с разными делами: например, перевести какие-то тексты, я, как экономист, даже писала для него бизнес-планы и все время была таким невидимым помощником. Вообще, мне всегда хотелось быть женой политика, а не самим политиком.

— Тогда логичный вопрос — какой вообще должна быть жена политика?

— Честно говоря, не знаю. Сейчас большинство жен политиков в России или светские львицы, или хозяйки строительных компаний и заводов по производству плитки. Удивительная закономерность: у политика, который пришел к власти, вдруг жена становится директором завода в этом городе. Может быть, они хорошие жены для своих мужей, но как жены политиков они, безусловно, не слишком хороши. Со светской жизнью проще — я в этом ничего предосудительного не вижу. Наверное, некоторые женщины могут навредить мужу своей любовью к шикарным вечеринкам, но тут каждая семья решает сама. Вообще, как показывает практика, в нашей стране слишком активных жен политиков не слишком любят.

— Как Раису Максимовну?

— Да, та же Раиса Максимовна была первой женой политика в нашей стране, которая отлично выглядела и всегда была рядом с мужем. Но я прекрасно помню, как мои бабушки говорили: «Зачем она все время стоит рядом с ним, что же это такое делается-то, а?!» А я в этом ничего плохого не видела, даже когда была ребенком и училась в школе, никакого кошмара, наоборот — нормальная жена. Про всех остальных мужчин почему-то в таких случаях говорят «какой хороший муж», а Горбачева ругали, что они все время вместе. Я недавно, уже после смерти Раисы Максимовны, читала интервью Горбачева, где он рассказывал, что они чуть ли не каждый вечер после работы обязательно гуляли вместе, это была традиция на протяжении многих лет. Мне кажется, что можно только позавидовать таким отношениям — а заодно и ей, что она на протяжении стольких лет смогла оставаться человеком, с которым хотелось гулять каждый день.

— Чья была идея, чтобы вы выступили на митинге 6 сентября 2013 года?

— Тогда работал предвыборный штаб, и это, скорее всего, было коллективное решение. Кто конкретно придумал идею — я совершенно не помню. Точно не было такого, что я пришла и сказала: «Что-то мне хочется на сцене побыть, давай-ка я выступлю!» Одной из важных идей кампании была открытость: политик нового типа, который не скрывает ни доходов, ни имущества, ни жену с детьми, поэтому мое выступление было вполне логично. Вообще, у нас жены политиков не выходят на сцену даже не потому, что хотят или не хотят, — куда им выходить-то? На Западе от того, что говорит твоя жена, как она выглядит, очень сильно зависит твоя предвыборная кампания и твоя победа. Это целая ­индустрия, в хорошем смысле слова, политтехнологи, люди, которые готовят жен к выступлениям, аналитические статьи о том, как какая из женщин выглядела, как говорила, как держалась. У нас такого вообще нет. Где должна выступать жена какого-нибудь условного Нарышкина, который является одним из первых лиц государства? Публичной политики в России не существует, вот жены чиновников не на митингах с ними за ручку стоят, а используются для легализации огромных теневых доходов. Посмотрите на декларации членов правительства, у мужей-госслужащих годовой доход один-три миллиона рублей, а у жен по 30–40 миллионов от какого-нибудь непонятного «бизнеса».

— Коль скоро вы упомянули жен западных политиков — следите ли вы за кем-нибудь из них? За Мишель Обамой, например?

— Специально я не слежу, хотя периодически читаю интервью и во время предвыборной кампании Обамы несколько важных выступлений с Мишель посмотрела. За остальными в меньшей степени — не из-за того, что они менее интересны, а потому, что именно в Америке принято показывать своих жен, это целая большая культура. Ты не станешь президентом, губернатором — кем угодно, если твоя жена активно не участвует в избирательной кампании.

— К вопросу о женах, которые стоят рядом: одна из распространенных ассоциаций с вами — сериал «The Good Wife».

— Я смотрела две или три серии, и уж с событиями, которые происходят в первой серии, мне точно хотелось бы избежать любых, каких бы то ни было ассоциаций! (Смеется.) Хотя в тех эпизодах, что я смотрела, героиня всегда вела себя очень достойно.

— Ощущаете ли вы частью своих обязанностей необходимость все время быть на высоте — с точки зрения внешности? Только что по пути на интервью вас незаметно сняли на видео в метро и выложили в инстаграм — такое часто происходит?

— Ну сегодня я посмеялась, что я какая-то бледная получилась. Если серьезно, я понимаю, что в любой момент меня может кто-то записывать, и мне скорее это не нравится, но такого, что я прямо мучаюсь или ощущаю слишком сильное давление, — нет. Пик внимания пришелся на предвыборную кампанию: случалось даже, что подходили и просили автографы, хотя я искренне недоумеваю, зачем кому-то нужен мой автограф. Честно говоря, исподтишка фотографируют достаточно редко. Чаще люди просто подходят, спрашивают — можно с вами сфотографироваться?

— Вы соглашаетесь?

— Ну да. Люди хорошие, говорят слова поддержки, почему бы не сфотографироваться с ними.

— Не думали ли вы о том, чтобы заняться общественной деятельностью?

— В каком-то смысле сейчас для меня семья и дети в общественную деятельность превратились — я участвую в родительских комитетах. Это важно на фоне того, что сейчас происходит в Москве со школами и детскими садами — родители просто за голову хватаются. Зачем нужны слияния и объединения образовательных учреждений, не понятно никому. Например, я тщательно выбирала для Даши сильную школу в нашем районе, она сдавала туда вступительные экзамены, а недавно ее объединили с несколькими соседними школами и детсадами. И никаких объяснений. Мы слышим только возмутительные сравнения главы Департамента образования Москвы Исаака Калины — как он уподобляет образовательный процесс засолке огурцов. Возможно, ему это кажется остроумным, но мне нет.

— Алексей в интервью «Афише» в прошлом году говорил буквально следующее: «Да, все имеет свою цену — рок-звезды умирают от передоза, политиков сажают в тюрьму. Но от того, что меня поддерживает большое количество людей, я испытываю эйфорию». Справедливо ли это по отношению к вам?

— Да, ко мне как к женщине даже еще в большей степени — отчасти, возможно, потому, что я более эмоциональна. Не уверена, что тут подходит слово «эйфория», но у меня слезы до сих пор наворачиваются на глаза, когда я вспоминаю трансляцию 18 июля прошлого года с Манежной площади. Когда ты видишь, что твой муж делает что-то правильное, что люди верят в него, у них горят глаза и они готовы выйти на улицу, несмотря на то что их запугивают и грозят арестами, — это очень круто.

— И это помогает подготовиться к рискам?

— Подготовиться все равно невозможно. Каждый раз, когда что-то происходит — вот, например, когда ФСИН на одном из предыдущих судебных заседаний потребовал поместить Алексея в СИЗО, — все равно переживаешь. У меня все время спрашивают: «Как же ты его не отговариваешь? Зря ты его не отговариваешь!» А зачем мне его отговаривать — надо смириться с тем, что придется жить такой неспокойной жизнью. Или принимаешь это, или нельзя быть вместе. Он не изменится и точно не будет заниматься чем-нибудь другим. Я верю в него, в то, что он делает, и в то, что все это не зря.

— Есть ли какая-то картинка, что будет с вами через пять лет?

— Если бы мне пять лет назад сказали, что мой муж в достаточно близком будущем умудрится за месяц сесть в тюрьму на пять лет, освободиться и по­участвовать в выборах мэра Москвы, я бы только посмеялась. Так что — нет. Изменения в нашей семье, конечно, прежде всего сейчас зависят от того, что происходит с Алексеем, мы связаны и живем общей жизнью. Поэтому я не гадаю о том, что будет дальше, а думаю, чем могу помочь сегодня.

— Алексей в последних интервью не раз и не два говорил: «Мы все в конечном счете хотим, чтобы Россия стала нормальным европейским государством». В нынешнем контексте это выглядит очень важным заявлением.

— Я даже не понимаю, почему это важное заявление. А какой вариант другой? Не существует никакого особого пути, Россия — это часть европейской цивили­зации. А дальше я развивать эту тему не буду, потому что в такие моменты все обычно считают, что я просто дословно воспроизвожу его слова. Вот его слова, к сожалению, почему-то никто не воспринимает как мои!

• Можно ли превратить совместную жизнь в увлекательную игру?
• Какие бывают архетипы мужчин?
• Что общего у разгневанных женщин, православных монахов и бойцов спецназа?

День первый

Небольшой зал с зеркалами во всю стену. На пенках на полу сидят девушки разных возрастов. У всех в руках блокноты и ручки. Лица серьезные. Они больше похожи на прилежных учениц кружка кройки и шитья, а не на посетительниц семинара «Игры. Как удивить любимого». Впрочем, откуда я знаю, как именно должны выглядеть посетительницы таких семинаров? Я никогда не была на женских тренингах. Никто из моих подруг там тоже не был. Я была уверена, что встречу там отчаявшихся, скучных женщин.

«Елена, вы зачем сюда пришли?» — задает мне вопрос ведущая, улыбчивая блондинка в красивом платье. Ради чистоты эксперимента я пообещала себе не врать. А если и врать, то только в мелочах. Максимум — описывать кого-то из бывших или наделять моего друга новыми качествами. «Я собираюсь в отпуск (ложь), мы с моим другом вместе уже 4 года (ложь), и я бы хотела научиться его удивлять (ложь)». «О, это отлично, — радуется ведущая. — Отпуск — это время, когда вы можете посвятить себя только ему одному». Если бы это было кино, дальше бы следовал кадр, где я дрыхну на кровати где-то в Юго-Восточной Азии. Проходит день и еще один, потом еще один и еще. А я все сплю, сплю и сплю. Сейчас я представляю свой идеальный отдых как-то так. «Знаете что, — снова улыбается девушка, — вы купите в секс-шопе игру «Фанты» — ­такие эротические карточки с заданиями. Тянешь одну и выполняешь то, что на ней написано. И так целый день. Для отдыха это просто и-де-аль-но». Я тоже улыбаюсь, но улыбка выходит кривая. В голове снова постель, Азия и глубокий сон. Ведущую зовут Ольга Весна, и она лучится счастьем. У нее мягкий голос, плавные движения. И она обещает, что за те три часа, что мы ­проведем в этой комнате, она научит нас быть королевами, любовницами и берегинями в одном лице. Берегини — это хранительницы домашнего очага. ­Ольга рассказывает, что игры — это то, из чего состоит наша жизнь. Дальше все просто, как у детей: не играем друг с другом, ищем кого-то, с кем играть ­интереснее. Играми в доме должна заниматься, естественно, женщина. Муж­чина — он занят, ему не до того.

Начинаем с любовных игр. Девушки оживляются и ответственно записывают новую информацию в блокноты. «Ну, девочки, надеюсь, все понимают, что есть игры на каждый день — ну эсэмэску там написать эротическую или трусики свои засунуть ему в сумку?» — спрашивает Ольга. «Ага, будет ему прикольно, когда они в людном месте выпадут», — вставляет кто-то. «Это очень прикольно на самом деле, — не сдается Ольга. — Знаете, есть такое специальное яичко, — Ольга понижает голос, — которое вставляется в …. И к нему прилагается пультик. Предположим, вы собрались в важные гости. Перед выходом вы даете ему пультик, и он уже понимает, что игра началась. А дальше в этих самых гостях он в какой-то момент нажимает кнопочку. И яичко начинает вибрировать внутри вас. И момент может быть ну самый неожиданный». По группе пробегает шепоток. «И что, оно прямо сильно вибрирует?» — спрашивает молодая брюнетка. «Ну такие приятные ощущения». — «А я вообще замечу?» — «О да». Игры долгосрочные поражают воображение чуть меньше. Домашняя камасутра («Фотографируйте себя в разных позах, вклеивайте в альбом, только его лучше прячьте в сейф, чтобы детишки не нашли»), игра в фотографа и модель (тут, думаю, и так все ясно).

Есть еще одна категория любовных игр, рассказывает Ольга, разовые, но мощные, чтобы сразить наповал: «Отличный подарок, который он никогда не забудет, — это игра «Секретарша». Если у него свой кабинет, надеваете шубу на голое тело и приезжаете к нему без звонка. Запираетесь в кабинете, ну и там уж у кого на что фантазии хватит. Девочки, обещаю, он так обрадуется». «Ага, особенно когда начальник принесет ему видео с камер наблюдения, — парирует посетительница. — Вы вообще думайте, что советовать!» Иногда у пришедших включается такой тон, как будто перед ними кто-то влез в очередь. «А я вот и не парюсь, если это видео даже где-то и окажется», — отвечает Ольга. Дальше она рассказывает, что вместе полезно ходить в секс-шопы («Просто возьмите ­себе за правило туда ходить») и в стрип-клубы. Как можно заняться сексом втроем, оставаясь в кровати вдвоем («Завяжите ему глаза и скажите: «Любимый, сегодня с нами будет еще наша подруга. А потом шепчите на ухо слова то от себя, то от нее»). Ну и, естественно, о том, что мужчины побольше женщин боятся говорить о своих фантазиях. И чем искуснее вы эти фантазии из них вытяните, тем больше всем будет счастья и радости.

Через полтора часа мы делимся на пары. Одна девушка в паре играет роль себя, другая — роль мужчины. Мне достаются сразу двое мужчин («О, ну у вас тут вообще очень интересная игра сейчас начнется»). Смысл игры такой — мы давно знакомы, они хотят от меня секса, а я, как настоящая леди, должна устоять. Раз, два, три, начали. Один мужчина в лице женщины, которая решила встряхнуть свой брак после 16 лет совместной жизни, все время молчит. Зато второй в лице юной брюнетки крайне настойчив: «Слушай, у нас, короче, эксперимент научный. И ты подходишь по всем параметрам. Волосы, глаза, вообще все идеально. Нам нужно понять, что чувствует женщина. Во время секса». О, думаю, не только мне нравится сериал «Мастера секса». «Короче, ты же продвинутая. Не отказывайся. Мы вдвоем будем заниматься с тобой сексом. Ты будешь гос­пожа, а мы два твоих раба. Захочешь, без пенетрации, просто поласкаем тебя оба. А ты ощущения опишешь. Ну? Будет хоть что внукам рассказать». Время ­заканчивается. «Ну как? — спрашивает Ольга. — Они вас впечатлили?» О да.

День второй

На втором тренинге обещают научить управлять мужчинами. Субботнее утро, я еду на машине с дачи и думаю о том, что я не очень бы хотела, чтобы мой молодой человек пошел на тренинг «Как управлять женщинами», потом вернулся бы домой как ни в чем не бывало. Но наша жизнь никогда не была бы прежней. Я опаздываю на час. В крошечной комнате в фиолетово-розовых тонах сидит ­одна-единственная девушка. Еще одна высокая красавица в очках и с кудрями стоит у доски с листами А1. «О, вы все-таки доехали. Отлично. А то у нас еще две девочки не дошли: праздники», — улыбается ведущая. Ее зовут Лина, она психолог, любит смеяться, шутит через слово и уверенно держится на таких ­каблуках, на которые мне было бы даже страшно встать. Лина дает мне бумажку, на ней я должна написать две конкретные цели, которых я хочу добиться во время этого тренинга.

Я смотрю на листок и мычу про себя: «Хочу научиться находить общий язык с мужчинами, с которыми я работаю». О боже, думаю я, ну и бред. Или, может: «Я хочу найти правильный подход к своему мужчине». От того, как эти слова складываются в предложение, мне делается тошно, и я пишу просто: ­«Хочу управлять мужчинами». Ну а что? Куда ни глянь — везде мужчины. Буду всеми управлять и жить счастливо. Нормальная цель. «Елена, у вас есть конкретный мужчина? Потому что на конкретном примере все разбирать гораздо проще». Ну вот опять, думаю я. «Есть». — «Можете описать, что вы от него хотите?» — «Да». Лина улыбается, девушка с соседнего стула с интересом смотрит на меня. Я снова впадаю в ступор: «Ну-у-у, мы просто соперничаем друг с другом (ложь) и все-время ругаемся из-за этого (ложь). И я бы хотела сделать так, чтобы он думал, что делает все, как хочет он, а на самом деле делал все так, как хочу я (ложь)». «Понима-а-аю», — протягивает девушка и внимательно смотрит на меня. Господи, думаю я, она же умная, она точно поймет, что я несу какой-то бред. Но если я вру, зачем я тогда пришла? «Знаете, все на самом деле не совсем так. Мы не очень много ругаемся, мы просто соперничаем, да и не соперничаем на самом деле. Просто он хочет думать, что он самый умный, но…» Все, хватит, говорю я себе, остановись. Ты закапываешься все глубже и глубже. «Я вас поняла, интересный случай, будем разбираться», — подводит итог Лина и пристально смотрит на меня.

Этот тренинг длится 8 часов, и я думаю, что за это время можно пройти всю школьную программу по математике, а еще о том, что зима близко, курс евро через месяц будет 100 рублей, а Европу вообще запретят. Я думаю обо всем, кроме того, как управлять мужчинами. А зря. Лина рассказывает про мужские ­архетипы. Для того чтобы кем-то управлять, нужно сначала все про него понять: где слабые места, какие желания, на что нажать. «Есть такой распространенный тип — трикстер. Они всегда знают, чего хотят. И готовы сделать ради этого все. В этот момент они считают, что они лучше и умнее всех. И их главный принцип — когда мне хорошо, всем хорошо. Трикстер может уйти из дома, вернуться через год и сказать: «Ой, дорогая, ты что сердишься? Но я же делал все это ради нас». «Да-а, — соглашается моя компаньонка, — есть у меня такой друг. Всех в себя влюбляет. И женщин, и мужчин, и они готовы для него уже сделать все! Но с ним так весело». «Да, — кивает Лина, — в компании с ними очень комфортно. Но вот жить — сложно». Через две минуты выясняем, что мужчина, которого в начале занятия я описала как своего, естественно, такой. «Ничего, — подбадривает меня Лина, — к таким тоже можно найти подход». Есть еще мужчины-воины. Для таких самое главное, по словам Лины, работа. Потом друзья, мама, ребенок, собака. И где-то в хвосте женщина («Воинами можно управлять. Через скрытое управ­ление. Если повезет, можете подняться даже выше собаки»). Ну и самый ува­жаемый в этой комнате тип — хозяин. Четкий, верный, заботливый, все у него по порядку («Милая, ты что сделала? Ты что, не понимаешь, что черные трусы нельзя класть с белыми никогда?»). Хозяином, по словам Лины, управлять легче всего. Надо ему почаще говорить о том, какой он умный, важный, что он спасатель и вообще герой. С комплиментами, впрочем, нужно быть предельно аккуратным. Этому мы специально учимся целый час.

Для того чтобы человек поверил в комплимент, нужно дать ему именно то, что он хочет. Чтобы он потом дал то, что ты хочешь, тебе. «Если вы ему скажете — ты такой классный, у него может подозрение закрасться. Ты вообще о чем? Ты хочешь от меня чего-то?» — смеется Лина. И чем дальше она говорит, тем больше я размышляю о том, сколько моих друзей знакомы с техниками манипуляции. Что если все эти комплименты, улыбки и обещания — все это не просто так. Лина рассказывает, что если найти правильные и очень конкретные слова, человека можно заставить сделать вообще все. «Вот вам звонят и говорят: «Лена, мы горим. Нужно срочно что-то сделать, только ты одна можешь. Только у тебя получится круто в такой срок. А потом мы вообще будем делать еще столько всего вместе. У нас будет общий проект». Она права. Я уже после второй фразы на все согласилась. «А вот вам, — обращается она к девушке рядом, — если такое сказать, вы ведь точно откажетесь?» «Да». Лина учит, как сделать так, чтобы пойти в бар, если вы этого хотите, а он нет. Или, наоборот, остаться дома. Как уговорить человека переехать, если он об этом и не думал. Как именно нужно раз­говаривать и как точно нельзя. Ор (наше любимое оружие) вообще строго-­настрого запрещен. «Когда женщина орет, мужчина слышит только, что она орет. Что она орет? Зачем она орет? Он одно понимает: ей плохо. Очень. И сейчас будет плохо мне», — улыбается ведущая. Чем больше я узнаю секретов, тем больше вхожу во вкус. Всем конец. Сначала соберу армию своих последователей, которые будут делать все, что я хочу. А потом пойду в президенты. «Итак, давайте подумаем еще раз, чего конкретно вы хотите от своего мужчины», — возвращает меня Лина с небес на землю. Я молчу. «Ну вот конкретно? Может, машину? Или квартиру?» Я молчу. При чем здесь квартира? Я же хочу завоевать мир. «Хотя бы маленькая цель? Может, вы хотите, чтобы он все время выбрасывал в доме мусор?» Ну, кстати. «Вы попробуйте прикинуться маленькой девочкой, которая просто-напросто боится этого мусора. Ой, милый, он весь высыпался на меня. Представляешь? Перед гаишниками прикидывались когда-нибудь блондинкой? Вот и тут так».

Через восемь часов я сажусь в машину и думаю, что мир у моих ног. Через девять ору на своего друга за то, что он три раза подряд не взял трубку, когда я звонила.

День третий

Легко ли я выхожу из себя? Да. Кажется ли мне, что это очень плохо? Вообще-то, нет. Все люди временами выходят из себя, а многие вообще постоянно. Что лучше — заорать или затаить обиду? Я лично думаю, что заорать. Новый тренинг обещает научить меня управлять гневом и принимать своего любимого мужчину таким, какой он есть. Мощный ход — ни игр, ни манипуляций, ни хитрости. Простая гармония, которая победила все. Поднимаюсь на второй этаж обычного жилого дома. За дверью улыбчивая девушка сообщает мне, что вторая девушка еще не подошла, да и не факт, что вообще подойдет. Не хотят люди в России бороться с гневом. Небольшая пустая комната. В центре железный шест. На подоконнике стоят фигурки Христа, целующихся ангелков и небольшой каменный член. Ведущий — мужчина средних лет, смахивающий на Антонио Бандераса. К нам присоединяется еще одна девушка — сотрудница центра, исполинского роста, на каблуках. Больше не приходит никто. Ведущий медленно и негромко (это мы уже выучили) рассказывает о том, почему многие люди не видят любви без боли. «Вот мамочка вышла из себя, взяла и отшлепала ребенка, потом чуть-чуть успокоилась, пришла и обняла. И так повторяется снова и снова. И все. У ребенка уже импринт: пока не отшлепают, не обнимут». Дальше он говорит о том, что у нас есть альфа- и бета-состояние. Бета-состояние — это то, в котором мы живем. Вот здесь есть и гнев, и раздражение, а альфа-состояние — это то, в котором мы спим. И главная цель — научиться его достигать. «Любовь и ненависть — это же одно и то же. Вот есть дерево. Можно из него сделать стол, а можно стул», — добавляет наш тренер. Как это все поможет мне принимать моего мужчину таким, какой он есть, пока непонятно даже примерно. «Простите, — уточняю я. — Но если вы меня научите упражнениям и я стану спокойной и уравновешенной, от меня будет отлетать весь негатив, как вы говорите, не буду я раздражать людей, с которыми я живу, еще сильнее? Мой друг разозлится, например, и скажет: «Господи, ну почему ты все время делаешь одно и то же. Я же тебя сто раз просил не делать так». А я просто буду умиротворенно улыбаться в ответ. Он же меня просто убьет в какой-то момент». «Это вам сейчас так кажется, — парирует тренер. — Когда вы научитесь контролировать эмоции, негатив будет просто проходить мимо». Искренне хотелось бы на это посмотреть. Ведущий рассказывает, что учил этой технике православных монахов и бойцов спецназа. Кто еще может встать в этот ряд? Конечно, разгневанные женщины. Я закрываю глаза и вытягиваю вперед руки, потом несколько минут кручусь в разные стороны, потом представляю, что я лечу (это, кстати, правда сработало), потом вспоминаю самое приятное, что удается вспомнить.

«Ну как, — улыбается мужчина, — летали?» «Вроде да». — «И где же?» — «Над городом, там темно было, улицы узкие, людей не было, на Европу похоже». «А-а-а», — протягивает он, и улыбка почему-то сползает с лица. Видимо, с кармой у меня все-таки беда. Выходя из офиса, я интуитивно бросаю взгляд на доску с расписанием: мужчина и женщина, курс про счастливый брак, тренинг про сексуальный голос и эротический массаж, «Мистерия Афродиты», «Счастливая Я». Еще, еще, еще. Я в который раз понимаю Марлу Сингер. Это действует почти как наркотик. Захожу в магазин купить воду, у кассы сидят две продавщицы. «Ну пойми. Она белобрысая. Ни ресниц, ни бровей. Что, она подкраситься не может? Платье надеть? Ну хряпнула бы для храбрости. Что, непонятно, как с му­жиками обращаться? Да у меня б он с этой женой уже три года назад развелся. А эта все телится». А вы говорите тренинги.

• 31 год
• Основатель и генеральный директор Biofoodlab
• 1 000 000 батончиков Bite — объем производства компании за 2013 год

— До того как основать собственную компанию, вы работали моделью в Париже, а потом перешли в нефтяную промышленность. С чем вы столкнулись в модельном бизнесе?

— Быть моделью тяжело: ты каждый день недовольна собой. Ты начинаешь утро с улыбкой и считаешь себя самой красивой на свете. Но под конец рабочего дня, после десяти кастингов, люди из индустрии сделают все, чтобы ты думала обратное. Одни говорят, что ты толстая, другие, что ты худая, третьим не нравятся твои волосы. У меня был один раз смешной кастинг. Есть одна очень известная в мире моды женщина-итальянка, она отбирает моделей на показы, кастинг-­директор в Prada. И вот она приехала в Лондон, где я тогда жила, проводить кастинг в местном отеле. Она толстая, у нее усы на лице, но при этом она очень грозная. Кастинг длился целый день, она целый день пила чай и ела пирожные, притом что в этом коридоре ждала огромная очередь девушек-моделей, которые месяцами не едят, чтобы не набрать вес. И эта страшная итальянская женщина жевала булочки и орала всем: «Откуда ты взялась с такими кривыми ногами, а ты вообще жирдяйка, только посмотри на себя, тебе ничего не идет!» Меня это шокировало. Насколько она может быть уверена в своей внешности, чтобы судить этих бесподобных тоненьких нимф!

— Модельная индустрия — это, наверное, очень сексистский бизнес?

— Да, и очень тяжелый. Поэтому я и ушла, мне хотелось заниматься чем-то, что зависит только от меня. Меня достали ситуации, когда мне агентство говорит: «Тебе нужно похудеть», я несколько месяцев сижу на диете практически без еды и потом возвращаюсь, а мне говорят, что я слишком худая. А потом мода в Англии пошла на девушек с очень странными лицами, похожими на инопланетян, стали искать девушек с промежутком между зубами, мне это казалось очень странным. Я считаю, что люди, которые борются со стандартами красоты, это очень смелые товарищи. Да, никто не хочет стареть. Но я против того, чтобы девушки делали себе пластические операции, не зная об их последствиях. Может быть, я не объективно сужу, я, слава богу, не была в шкуре тех женщин, у которых действительно есть какие-то недостатки, требующие исправления.

— А как вы восприняли переход в нефтяную промышленность?

— Там все-таки людей больше волнует исполнение задач: если ты справляешься, то хорошо. Я решила работать в нефтянке, после того как закончила в Лондоне Regent’s Business School, и для меня было принципиально важным найти такой род деятельности, в котором я могла бы зарабатывать примерно такие же деньги, как в модельном бизнесе. Сначала я хотела работать в BP Великобритании, но потом все-таки решила вернуться обратно в Россию. Хотя после ­десяти кастингов в день рабочий день в офисе стал тяжелым испытанием — я чувствовала себя как в тюрьме. К тому же я работала в департаменте продаж и логистики, а это man’s world, приходилось бороться с мужчинами за свое место под солнцем. Девушек не воспринимают как равных. К тебе относятся очень мило, пока не видят в тебе конкурента.

— Есть ощущение, что вы свои батончики Bite в первую очередь продаете женщинам.

— Женщинам и мужчинам-бизнесменам, которым некогда пообедать. Наверное, это еще связано с тем, что я лицо компании. Про нас говорят, что мы делаем продукты для хипстеров, но это не так. Просто хипстеры — это люди интересующиеся, это всегда первые адепты, это 7% людей, готовых переплатить за что-то модное. Но так постепенно продукт становится массовым. Наша основная цель — сделать продукт, доступный для всех, чтобы он был такой палочкой-выручалочкой для каждого жителя России. Мы не хотим делать хот-дог для элиты.

— Что вас подтолкнуло к решению заняться собственным делом? Это же рискованная затея.

— Риск огромный. И вряд ли бы решилась сделать первый шаг, если бы у меня не было своих накоплений и, возможно, если бы я не была замужем. У меня есть муж, это моя опора — он тоже предприниматель, он занимается краской. Я всегда прислушиваюсь к его мнению. Но я работала с восемнадцати лет, я копила эти деньги, не тратила просто так на шмотки. Для меня деньги действительно важны, деньги для меня — это возможность сделать тот выбор, который мне ­хочется. И я счастлива со своим мужем, у нас с ним прекрасные отношения, но я не боюсь, если, не дай бог, что-то в наших отношениях пойдет не так, взять вещи и уйти; у меня есть финансовые возможности содержать себя саму. Двухтысячные сильно испортили общество: мужчины стали зарабатывать колоссальное количество денег, но не выросли интеллектуально. Мужчины меняют девушек с завидной регулярностью, а те позволяют им с собой так поступать. Я за женскую финансовую независимость.

— Что вы думаете о законопроекте, повышающем налоговые нагрузки на малых и средних предпринимателей? Как вы ведете бизнес в такой непредсказуемой обстановке?

— Меня как предпринимателя это пугает. Я ведь не думаю уже о том, чтобы начать свой бизнес, он у меня уже есть — и я не хочу его терять. Сейчас очень тяжело быть прибыльными. Посмотрим, что будет: и санкции, и рост евро нас очень сильно задели. Но будем думать, как нам играть в эту игру.

— Санкции затронули бизнес?

— Да, очень. Когда подскочил курс доллара и евро, у нас некоторые ингредиенты в цене в четыре-пять раз поднялись. А когда ввели санкции, мы не смогли ввозить сырье из Америки, пришлось ввозить то же самое, но из Чили, но там дороже. Увы, но мне кажется, что дальше евро будет только расти: до Нового года уже наверняка будет 70 рублей. И мы все будем меньше путешествовать и меньше совершать крупные покупки. Свои каникулы я проведу в России. Что касается нашего бизнеса, то мы надеемся, что люди будут ограничивать себя не в еде, а в чем-то другом.

— А сколько у вас сейчас мужчин в компании?

— У нас сейчас 13 человек в офисе и около 20 человек на производстве. Женщин и мужчин примерно поровну. Мы все дружим, у нас нормальные отношения, и с каждым из сотрудников мы можем всегда уважительно и по-доброму ­поговорить. Интересно, что в основном все закупщицы — женщины, а все наши продажники — мужчины. Как-то они умудряются находить общий язык.

— Есть такое предубеждение, что экономика и бизнес — это не совсем женская сфера. Что вы об этом думаете?

— Как правило, в учебных заведениях, где преподают бизнес, женщины составляют 30%. И интересная статистика — женщины, которые заканчивают Гарварды, Оксфорды: из них возвращается на работу процентов 30, остальные 70% успешно выходят замуж за людей, которых они встретили в этих учебных заведениях, и потом не работают.

— Вы же тоже с мужем познакомились во время учебы?

— Да, на MBA в «Сколково». Но я решила не быть домохозяйкой. Мне кажется, что женщины во многих делах справляются лучше мужчин: например, мы можем несколько дел одновременно делать, женщины более предприимчивы, им легче мыслить абстрактно и решать неординарные задачи.

— Что вы думаете по поводу современного феминизма?

— Все, что выбирают женщины-феминистки, для меня понятно и приемле­мо. У всех должны быть равные права. Те исследования, которые были сделаны по поводу красоты в корпоративном мире, показывают, что симпатичные девушки большего добиваются. И в то же время мне кажется, что значение красоты сильно преувеличено, ухоженность — вот что главное. Вот, например, Руни Мара, она производит впечатление не в силу качеств своей внешности, а потому что она талантливая и уверенная в себе. Я считаю, что пользоваться внешностью — это низко, ты ничем это не заслужила. Не стоит выпячивать свою красоту.

— Ситуация с общественным положением женщины в России сильно отличается от зарубежной?

— Да, наши женщины намного сильнее. В Великобритании же очень много наследственных домохозяек. А тут, как бы ни ругали коммунистический строй, он приучил всех работать: и мужчин, и женщин. Не так уж давно появилась ­возможность для женщин не работать и заниматься детьми и хозяйством. Но у нас нормально относятся к женщинам, которые строят карьеру. И пра­вильно: я считаю, что не надо кошмарить женщин, пусть они ставят себе цели и добиваются их.

• Почему во главе многих общественно-политических медиа стоят женщины?
• Чувствуют ли они себя равными с коллегами-мужчинами?
• Что они думают о положении женщин в России?

Руководители главных ­общественно-политических и экономических медиа в России

Галина Тимченко

С 2004 по 2014 год возглавляла новостной сайт Lenta.ru. После громкого увольнения открыла собственное новостное агентство Meduza.io, вещающее из Риги. Команда «Медузы» по большей части состоит из сотрудников старой «Ленты», в знак солидарности ушедших вслед за главным редактором.

Lenta.ru

Один из главных новостных сайтов страны был открыт Антоном Носиком в 1999 году. Своим ярким стилем общения с читателями «Лента» породила целое направление в SMM. На сайте публиковались репортажи, спецпроекты («Страна, которой нет» и другие), был видеоканал Lenta.doc, вы­росший из проекта Костомарова и Расторгуева «Срок». 12 марта 2014 года Галина Тимченко была уволена с поста главного редак­тора после предупреждения Рос­ком­надзора за интервью Ильи Азара с одним из лидеров «Пра­вого сектора» Андреем Тарасенко.

Наталья Синдеева

Совместно с первым мужем в 1995 году запустила радио­станцию «Серебряный дождь», совместно с третьим — сайт Slon.ru (в 2008 году) и телеканал «Дождь» (в 2010-м). Тогда же был приобретен журнал «Большой город». С последним не за­ладилось: печатную версию журнала ­пришлось закрыть из-за ­неокупаемости. Среди прочих ­заслуг — одна из пионеров мо­дели paywall в России: чтобы получить полный доступ к Slon.ru и «Дождю», нужно заплатить за подписку.

«Дождь»

Optimistic Channel начал работу весной 2010 года. За 4 года канал прославился как рупор либерального оппозиционного движения: здесь освещались митинги, арест Pussy Riot, расследования и предвыборная гонка за мэрское кресло. В начале 2014 года из-за «некорректного» опроса о блокаде Ленинграда канал отключили большинство спутниковых и кабельных операторов, так что он почти полностью перешел на платное интернет-вещание.

Елизавета Осетинская

Работала в «Ведомостях» со дня основания газеты в 1999 году. Через три года стала заместителем главного редактора, в сентябре 2004-го вышла на должность шеф-редактора газеты. С марта 2007-го по февраль 2010-го Осетинская была главным редактором газеты «Ведомости». В марте 2010 года возглавила сайт vedomosti.ru. В мае 2011-го Елизавета стала глав­ным редактором журнала Forbes, а с 15 января 2014 года работает шеф-редактором проектов «РосБизнесКонсалтинг».

РБК

Из небольшого агентства в 1993 году РБК вырос в целый холдинг со своим новостным ­изданием, бизнес-аналитическим сайтом, ежедневной газетой, ежемесячным журналом, телекана­лом и многочисленными онлайн-медиа. По состоянию на 2014 год является едва ли не самым авторитетным источником информации по бизнесу и общественно-политической повестке. В том числе — благодаря прибывшим в команду бывшим работникам Lenta.ru и «Коммерсанта».

Татьяна Лысова

Пришла в «Ведомости» в 1999 году на должность редактора отдела «Энергоресурсы». За следующие 15 лет работала заместителем главного редактора и шеф-редакто­ром «Ведомостей», редакционным директором «Бизнес Ньюс Медиа», в 2008 году получила премию «Медиамене­джер России» за успешный редизайн ­издания Smart Money. С 2003 по 2007 год, а также с 2010 года по настоящее время — главный редактор «Ведомостей», с апреля 2013 года — главный редактор сайта vedomosti.ru.

«Ведомости»

Одна из лучших деловых газет в России принадлежит издательскому дому Sanoma Independent Media, английской Financial Times и американской The Wall Street ­Journal, что дает изданию значительную независимость. В этом году стало известно, что Sanoma продает свою треть акций газеты. Что случится с «Ведомостями» в 2016 году, неясно — этой осенью депутатами был принят закон, ­согласно которому иностранцы не могут владеть более 20% российских медиа.

Светлана Миронюк

Работала на позиции главного ­редактора РИА «Новости» с 2003 по 2014 год, параллельно активно занималась общественной деятельностью: член Правления российского отделения Всемирного фонда дикой природы, член Медиасовета Русского гео­графи­ческого общества. Возвращаться в медиа, согласно интервью телеканалу «Дождь», Миронюк не собирается.

РИА «Новости»

В начале декабря 2013 года РИА «Новости» в прежнем виде — как одно из самых уважаемых СМИ в стране, которому удавалось быть независимыми медиа на службе государства, — было ликвидировано. Вместо РИА было создано Международное информационное агентство «Россия ­сегодня», действующий главный редактор ­Светлана Миронюк ­была уволена, а на ее место пришел Дмитрий Киселев, извест­ный по своим одиозным эфирам на канале ­«Россия-1».

Многие общественно-политические и экономические СМИ в России созданы или управляются женщинами. Почему?

Светлана Миронюк: Мне не кажется, что в российских общественно-политических СМИ много женщин-управленцев. Это всегда были Таня (главный редактор «Ведомостей» Татьяна Лысова. — Прим. ред.), Лиза (Елизавета Осетинская, шеф-редактор РБК, бывший главный редактор «Ведомостей». — Прим. ред.) и я. Когда нас собирали на эти неформальные встречи с руководством страны — где телеканалы сами по себе, а вся остальная пресса вместе, — на 15–20 постоянно меняющихся мужчин нас всегда было три женщины. А больше я там никого и не помню. Так что у меня долгое время было ощущение, что мы в глубоком глухом меньшинстве. Хотя все заметное, яркое, острое, небанальное, что происходит сейчас в СМИ в широком смысле, происходит либо под руководством женщин, либо при их активном участии. Такое время женщин сейчас в наших СМИ. Наверное, в те времена, в которые мы живем, женщины оказываются либо более глупыми, либо более смелыми, чем мужчины-журналисты.

Елизавета Осетинская: Многие СМИ возглавляют женщины, но далеко не все. Да и сложилось это чисто исторически, в этом нет никакого умысла. Среди руководителей общественно-политических СМИ соотношение женщин и мужчин скорее 30 на 70. Так что СМИ — это отрасль, в которой есть женщины-руководители, в отличие от бизнеса. Там на первых ролях женщин очень мало. Журналистика для женщины вообще подходящая профессия. Как раз потому, что среди ньюсмейкеров много мужчин, с которыми надо уметь общаться. Женщины — ­хорошие коммуникаторы.

Мешало вам или, напротив, помогало в карьере то, что вы женщина?

Миронюк: В сравнении с западной бизнес-культурой наша совершенно маскулинна. И ты на этой территории чужак. И если в жизни женские слабости могут помогать, то на работе они скорее мешают. Или не срабатывают так, как надо. В жизни заплакала — и все разрешилось. А на работе так не бывает. Вообще, я считаю, что в России женщинам в медийной сфере без мужской поддержки тяжело: есть потолок карьеры, выше которого ты просто не можешь подняться. В любом случае на старте нужна мужская поддержка. И она даже не мужская, а такая институциональная.

Наталья Синдеева: Женщине не страшно занять слабую позицию на переговорах. Мужчины, как правило, не могут себе этого позволить. Работает ли тут внешность? Конечно, иногда работает, если твой оппонент — мужчина. Но это вовсе не гарантия успеха. И благодаря тому что я женщина, какие-то острые ситуации, в которые попадал «Дождь», сглаживались. Мужчины терялись, а женская мудрость, хитрость, небоязнь показаться слабой — срабатывали.

Галина Тимченко: Единственные ситуации, когда я понимала, что ко мне относятся хуже, потому что я женщина, происходили на собраниях главных редакторов. Когда, например, нас приглашали на большое обсуждение в Совет Федерации. И вот там мальчики явно давали понять, что мы второй сорт.

Есть ли разница между мужчинами и женщинами — подчиненными? С кем проще работать и почему?

Миронюк: С мужчинами гораздо проще работать. Какой бы бизнес-ориенти­рованной женщина ни была, всегда надо учитывать эмоциональный фактор. ­Хотя женщины более терпеливые и выносливые, они вытащат любую тяжелую историю. Но менеджеру всегда проще работать с мужчинами. С женщинами нужно, чтобы разговаривали, понимали их проблемы и не относились просто как к функциональной единице. Руководителю от этого тяжелее, потому что эмоционально себя на это все тратишь. Но у мужчин есть другая проблема. Она иногда бывает латентной, а иногда явной. Состоит в лозунге «Я не буду подчиняться женщине-руководителю». Приходилось сталкиваться.

Синдеева: 90% моих непосредственных подчиненных — девушки. Как менеджеры — руководители проектов женщины работают, как правило, лучше. А вот как топ-менеджер мужчина может быть более эффективным. Я чувствую себя увереннее, зная, что у девочки может случиться эмоциональный срыв и слезы, но она не уйдет в себя и поделится, что ее волнует. Мужчины в этом смысле сложнее, они начинают рефлексировать, мяться, жаться. А прийти и поговорить о проблеме не каждый способен.

Тимченко: Мне всегда легче с подчиненными-мужчинами. Чем дольше руковожу, тем лучше это понимаю. Если ты говоришь глупость, то мальчик сразу скажет в глаза: «Ты говоришь глупость, я так делать не буду». И дальше происходит диалог. А подчиненные-девочки часто кивают, хотя и понимают, что глупость, но стесняются тебе об этом сказать. В лучшем случае стесняются. Они не выступают равноправными партнерами в диалогах с начальством. Мальчики меня как начальника не боялись никогда и говорили все в глаза. Именно «суровые мужики-репортеры» ждут от тебя внимания и понимания их проблем. А вот с девочками все непросто, даже со спецкорами.

Можно ли использовать женственность и женскую слабость для достижения рабочих целей? Приходилось ли вам так делать?

Осетинская: У меня есть начальник, который мне порой советует, как надо разговаривать с людьми, — «Charm him to death». Это, конечно, и мужчины могут сделать, есть очень обаятельные персонажи. Примеров, когда я использовала женское обаяние, много, чаще всего это проявляется в конфликтах — много бывает недовольных текстами. Половину этого недовольства можно снять просто телефонным разговором. А если уж лично встретиться, то еще лучше помогает. И внешний вид работает, есть тут свои хитрости. Не то чтобы декольте и каблуки. Хотя очаровать человека в джинсах несколько сложнее, чем в декольте, это правда.

Тимченко: Была ситуация с нашим бывшим инвестором Рафаэлем Акоповым. После того как холдинг «ПрофМедиа» купил Rambler, мы долгое время с ним не виделись, а потом он позвал, и мы ему принесли наш бизнес-план. И он нас разбил, как шведов под Полтавой, не оставил камня на камне от нашей презентации. ­Говорил он на бизнес-языке — CAPEX, P&L. В какой-то момент я поняла, что он сейчас выгонит нас из кабинета. Тут я прикинулась овцой и сказала: «Простите, Рафаэль Павлович, я не понимаю ни одного слова из того, что вы говорите. Знаю слова «выручка» и «расходы», а «CAPEX» — это китайский. Объясните девушке, что я делаю не так». Он рассмеялся и стал объяснять. С тех пор у нас установились совершенно рабочие отношения.

Татьяна Лысова: Если тебя воспринимают как профессионала, а ты начинаешь упирать на свою женскую сущность, это может повредить работе. Другое дело, что поскольку основной круг контактов экономического журналиста — мужчины, я всегда понимала, что если ты будешь хорошо выглядеть и улыбаться, человеку будет приятно с тобой общаться. Еще был такой случай: некие олигархи ­задумали вещь, которая могла навредить «Ведомостям». Они хотели сделать ­все тихо, чтобы не было скандала, а я сидела и просто говорила: «А я уволюсь. А я уволюсь». Они пытались мне объяснить, что я просто неправильно все воспринимаю. В какой-то момент я сказала: «Ну считайте это моим женским капризом. Я вот возьму и уволюсь». Тут им возразить оказалось нечего.

Были ли в вашей рабочей практике ситуации, в которых не мог бы оказаться мужчина-руководитель?

Осетинская: Конечно, были. Когда после разговора тебя приглашают куда-нибудь с совершенно определенными намерениями. Еще бывает прикольная фраза: «Я с вами не как с журналистом, а как с женщиной разговариваю». А еще бывает вариант с разочарованием: «Я думал, что я с вами как с женщиной, а вы как журналист».

Синдеева: Когда я строила телеканал, маленькая Шура была со мной все шесть месяцев. На совещаниях и переговорах. Няня заносила Шуру, и я ее кормила грудью. Помню, даже приехала в «Яндекс» на огромную встречу, а Шура гуляла с няней и начала требовать еду так, что невозможно было ничего с этим сделать, и тогда я начала кормить ее прямо на встрече. Первая реакция, конечно, шок. Но ты же продолжаешь разговаривать — так что делают вид, что ничего необычного не происходит. У меня день сильно зависит от первой встречи, от первого совещания или летучки, зависит от того, в каком настроении ты пришел на эту летучку, как она прошла. Весь день определяется этим настроением.

Тимченко: Были, конечно. Например, один раз я зарыдала на глазах всей редакции. У меня был раздел — «Авто.Lenta.ru», который потом стал «Мотором», его сделали два совершенно прекрасных человека. Как-то раз я вернулась с боль­ничного на работу, и они мне сказали, что уходят. И я поняла, что у меня там вообще никого не остается, я теряю отдел целиком. А он так тяжело дался, я так его тяжело отстаивала. Тут я и заплакала.

Как вы оцениваете положение женщины в России? Что такое для вас феминизм — надуманная проблема или важная тема?

Осетинская: В российском обществе много грубости, хамства, неуважения. Отношения полов — часть этой проблемы. У меня нет перед глазами исследований по зарплатам, но я уверена, что платят женщинам в среднем меньше, чем муж­чинам. Есть международное исследование гендерного равенства Мирового экономического форума, и Россия опустилась по этому показателю на несколько пунктов. И в российской элите очевидны специфические тренды в отношении к женщинам. Эти бесконечные разводы олигархов и высокопоставленных чиновников. Ведь они, как правило, заканчиваются не в пользу женщин в определенном возрасте. Или посмотрим список богатейших бизнесменов страны. Там только одна женщина. Одна. Елена Батурина. Это очень показательно. Среди генеральных директоров крупнейших компаний женщин совсем немного. Недавно мы готовились к премии РБК, подбирали кандидатов в разные номинации. И Дерк Сауэр нам сказал: «Ну что такое? Найдите мне молодых успешных женщин, которые сделали собственный бизнес». Причем нужно, чтобы достижения ярко проявились в этом году. Найти таких трудно, реально трудно. Зато вот журналистика становится все более женской профессией.

Синдеева: Мне кажется, это надуманная проблема. В России ее не существует точно. По крайней мере я не чувствую этой проблемы. Есть твой личный успех, твой личный талант, твое личное везение; неважно, какого ты пола.

Тимченко: Для меня это реально важная тема. Мне вообще не нравятся гендерные стереотипы. Когда моя старшая сестра, которая меня воспитывала, начи­нала выедать мозг с моих 25 лет, говоря, например: «Галя, ты уже взрослая. Женщине нельзя носить мужские ботинки». Или: «Каждая уважающая себя женщина должна носить носовой платок в кармане». Кто обязал это женщин делать? Меня жутко тяготит это общее убеждение, что женщина постоянно кому-то что-то обязана. Это все время проскальзывает в разговорах, в сплетнях о ком-то. Я даже себя на этом ловлю. «Она обязана хорошо выглядеть», «она обязана следить за собой». И только в последнее время мы начали говорить, что мужчины тоже обязаны следить за собой. Что тоже, в общем-то, нехорошо. За всеми этими обязательствами смысловой нагрузки никакой, но у женщин их почему-то больше. Ситуация сейчас меняется, но только в столицах. Некоторое время назад, скажем, лет десять назад, я могла сама воспользоваться гендерными стереотипами, и когда мы задерживались допоздна на совещании, спокойно говорила мужчинам: «Вас дома ждет жена с ужином, а меня — голодный ребенок и разворошенная квартира». А вот уже пять лет назад это стало неактуально, все поняли, что можно нанять помощницу, и домашние обязанности перестали зависеть от того, мужчина ты или женщина. А так все меняется медленно».

• 35 лет и 30 лет
• Главный редактор сайта Wonderzine и главный редактор журнала Cosmopolitan
• 1 год сайту Wonderzine и 20 лет российскому Cosmopolitan исполнилось в 2014 году

— В начале 90-х, когда российский Cosmopolitan только создавался, а до запуска сайта Wonderzine оставалось чуть меньше двадцати лет, женщины красились фиолетовыми тенями и ярко румянили щеки. Что-то изменилось или девушки продолжают наряжаться на работу и в продуктовый магазин?

Полина Сохранова, главный редактор Cosmopolitan: В моде 90-х было много вызывающего. А в России эта мода сопровождалась дефицитом на рынке. Виталий Козак рассказывал историю про свою маму, для которой мероприятие первого магазина Estée Lauder в ГУМе стало настоящим праздником — когда там подбирали правильные оттенки для лица, делали макияж. Миллионы женщин в 90-е годы не имели никакого образования в этом смысле. Но вопрос тут, мне кажется, про то, можно ли привить России вкус, — и на него мы до утра отвечать замучаемся.

Ольга Страховская, главный редактор Wonderzine: Помню, кто-то из моих знакомых удивлялся в фейсбуке, что привез с утра ребенка в школу и встретил там женщин, которые в восемь утра выглядели так, будто всю ночь завивали кудри и делали мейк. Почему они так делают? Очевидно, те ролевые модели, которые у них есть — а медиа занимаются тем, что формируют ролевые модели, — они ­диктуют, что женщина должна так выглядеть. У нее должны быть укладка, макияж, хайлайтер, бронзер, иначе на улицу выходить нельзя. Притом понятно, что в большом городе мы красимся более или менее за пять минут или не красимся вообще. И бегаем весь день в кроссовках, потому что невозможно ни в чем, кроме кроссовок.

Сохранова: Для кого-то это образ, средство общения с внешним миром. С утра невыспавшаяся и ненакрашенная — это один человек, а когда привела себя в порядок, уже чувствуешь себя гораздо увереннее. А многим нравится процесс. Реально. Я знаю кучу девчонок, которым в радость встать пораньше на час, для того чтобы помыть голову, а потом вытянуть еще все утяжком.

Страховская: Есть вещи сугубо вкусовые и личные, а есть институализиро­ванные, которые в каком-то смысле опаснее. Я тут недавно смотрела «Грань ­будущего» с Томом Крузом. В одной из первых же сцен он прилетает на базу в Великобританию принимать задание и его ведут к генералу. Мир в огне, повсюду атаки инопланетян, гибнут континенты, Лондон в пепле, в общем, катастрофа. Так вот, к главному герою выходит женщина — очевидно секре­тарша: «Генерал вас ждет, пройдемте». И на шпильках ведет его через футу­ристичные декорации к начальству. Какие шпильки в середине апокалипсиса? Ребята, о чем вы? Но есть шаблон — иначе как ты донесешь до многомиллионной аудитории, что это секретарша была, а не кто-то еще. И вот в кинотеатре сидит девушка, смотрит и потом проводит всю жизнь на каблуке, мучаясь и страдая.

Сохранова: Ну эстетические представления бывают разные. Бывают бабушки, которые иначе как при параде своих дедушек не встречают и вообще не появ­лялись на людях неубранные, и даже когда сидят дома — они все эти ритуалы выполняют.

Страховская: Краситься — прекрасно. Но краситься для кого-то — вот это, на мой взгляд, ошибочная мотивация. Мы все — социальные существа, и, ко­нечно, будет гигантским кокетством утверждать, что мы не думаем, как нас ­воспринимают окружающие. Но, может быть, стоит говорить не только о вкусе или чувстве меры, но и том, как бы дать людям возможность оглядеться по сторонам и посмотреть, какие запросы есть у современной женщины в ее ритме жизни, — может быть, ежедневная сложная укладка волос просто не вписывает­ся в этот ритм. Но у общества есть сформировавшиеся представления о красоте. Я помню материал «Как одеты московские девушки в конце зимы» на сайте «Афиши–Город», где участвовала Полина. Пять или шесть героинь на фото­графиях.

Сохранова: Ты про комментарии к статье?

Страховская: Да! Это был дико показательный материал. На снимках были очень красивые, очень ухоженные светские девушки: Дуся Яструбицкая, Марина Николаевна.

Сохранова: Там и Оля Карпуть была.

Страховская: Да. Московские красавицы. Все в тулупчиках, кроссовках, шапках, абсолютно на кэжуале, комфортном, по-европейски небрежном. И там в комментариях пишут люди: «Какой кошмар, какие они страшные, вообще не заботятся о себе, забыли, что такое женственность». Вот пока слово «женственность» будет стоять рядом с образом из последнего лукбука Ульяны Сергеенко, мы будем видеть женщин с многоступенчатой укладкой в 8 утра.

Сохранова: Вообще, если говорить про моду, сегодня мы варимся в котле, в котором модно более или менее все. Если раньше — например, в самом конце 60-х — было дико модно ходить в клешеных джинсах, и это длилось годами, то сейчас у тебя на ногах могут быть найки, при этом ты можешь быть одета в платье Ульяны Сергеенко. Другое дело, что для таких сочетаний нужно не бояться отвечать себе на вопрос, что мне идет, а что нет. Как-то адекватно себя оценивать, и тут мы снова возвращаемся к вопросу вкуса. В Cosmopolitan если мы публикуем свитер с принтом каким-то, я не могу не написать рядом: девушки, носите это с однотонной юбкой — или дать какие-то советы о пропорциях, потому что это прежде всего очень практичный журнал. И моду там мы публикуем не ради моды, а ради того, чтобы читательницам было понятно, что с ней делать.

Страховская: К вопросу о пропорциях. Мой день начался с подходящей к нашей дискуссии новости: компания American Eagle еще в конце прошлого года ­отказалась от фотошопа своих бельевых моделей — и благодаря этому продажи нижнего белья выросли на 9%. Понятно почему: обычно в журналах и рекламе мы видим моделей, с которыми не все женщины могут себя идентифицировать. Кроме того, они просто не понимают, как одежда будет сидеть на женщине с другим типом фигуры. Стремление к одному стандарту пока неискоренимо, порой к совершенно неправдоподобному. В дорогих глянцевых съемках до сих пор регулярно случаются photoshop disasters — нереалистично худые ноги, закрашенные пупки. Ни я, ни Полина не обладаем ногами такой длины и никогда не будем ими обладать. Думали ли мы об этом хоть раз, глядя на женщину на обложке? Я думала. Полюбить себя, почувствовать себя гармонично, спокойно и уверенно, будучи окруженной такими изображениями, гораздо сложнее, на это уходят годы. Помимо того что на тебя давит масса других стереотипов, проблемы в обществе, нестабильная экономическая и политическая ситуация, ты еще думаешь: «А еще я такая, какая есть, и никогда не буду другой».

Сохранова: Согласна. Мы объясняем: главное — быть уверенной в себе, улыбаться себе, любить себя. Сегодня очень распространена дисморфофобия, когда девушка смотрит на себя в зеркало и, какой бы худой ни была, кажется себе толстой. Если поговорить с любой женщиной, выяснится, что хотя бы иногда каждая думала, что она толстая. Девушка постоянно задает этот вопрос себе, своим подружкам, людям вокруг, своему парню, мужу. В американском Cosmopolitan вышла ­заметка про женщину, которая жила в Нью-Йорке и занималась в фитнес-клубе с утра до вечера. Потом влюбилась, уехала в Тоскану, ела булки, макароны, в общем, получала удовольствие от жизни. И не то чтобы она стала необъятной, ­просто вышла из каких-то стандартов — приехала обратно, и тут-то ее накрыло: «Я некрасивая, я толстая». То есть в Италии ее это совершенно не волновало, а в мегаполисе она поняла — срочно надо худеть. Статья про то, как она борется со своим желанием подстроиться под стандарт: «Зачем худеть? Мне же было так классно. И вообще, я ем что хочу, живу как хочу».

Страховская: Так вот, главная задача современных медиа, мне кажется, разрушить дихотомию «красиво — некрасиво, правильно — неправильно». Нет готовых рецептов, есть 50 оттенков разных цветов. Когда мы проводим знак равенства между словами «худая» и «красивая», то мы в итоге ставим знак равенства между «худая» и «хорошая». На этом базируется лукизм, когда человек автоматически переносит внешнее свойство на свое представление о собеседнике. Если мы видим человека с более симметричным, более красивым, по мнению большинства, лицом — мы считаем, что у него лучше характер. Это механизм, который закладывался в нас столетиями, в том числе с помощью поп-культуры.

Сохранова: При этом история знает массу примеров, когда человек с не столь выдающейся внешностью имел много выдающихся любовных связей. Вот Вуди Аллен.

— Если об обложках речь зашла, то важнейшая тема женских журналов — секс и отношения, и во многом медиа воспитывают современных девушек, не так ли?

Страховская: Да, если открыть подборку обложек Cosmo, мы увидим, что самое популярное слово в выносе — «секс». Секс и оргазм — два столпа, на которых стоит современный глянец для молодых девушек. И понятно, что если это волнует женщин так долго, они не устают об этом читать на протяжении стольких лет, то это важный вопрос. С другой стороны, рубрика «Отношения» в большинстве журналов — гетеронормативна.

Сохранова: Гетеронормативна?

Страховская: Да, нормой считаются исключительно гетеросексуальные отно­шения. Мы тоже порой попадаем в этот капкан: к примеру, у нас есть рубрика «Великий фильм о любви», где большинство фильмов — про отношения белых мужчины и женщины. Просто потому что именно об этом большинство фильмов о любви. И другая гигантская проблема — самоопределение женщины через мужчину. Взять любой заголовок в большинстве женских журналов: «Как ему понравиться?», «Как дать ему, что он хочет?», «Как узнать, что он хочет, чтобы получить его?».

Сохранова: Мы в этом году отметили 20 лет журнала и провели конкурс «По­пади на обложку Cosmo». Условия были такими — пришли замечательную историю о себе, фотографию, короткую анкету. Пришло несколько тысяч писем читательниц из разных уголков нашей необъятной родины. Очень многие хотели попасть на обложку не потому, что у них непростые истории, сложные профессии или невероятные истории успеха, а воспринимали обложку как шанс выделиться. Было несколько популярных мотиваций: я хочу показать своему бывшему, что я классная; я хочу стать актрисой; я хочу, чтобы меня увидела вся страна. И было небольшое количество женщин, которые писали, к примеру: «Я учительница и хочу показать детям в школе, что у меня крутая профессия». Но больше было мужеориентированных женщин, которые в косметике и нарядах ищут способ найти принца на белом коне. Отношения с мужчинами и, в частности, брак воспринимаются часто как побег от самой себя в какую-то сказку. Я выйду замуж, и сразу станет понятно, для чего я живу, зачем я нужна. И дети тоже внутри этой системы. Понятно, что нас так воспитывали, «если тебе 30 и ты не замужем, с тобой что-то не так». Так сейчас до сих пор в большинстве регионов. Это в Петербурге и Москве мы можем…

Страховская: …здесь в целом до сих пор все так же. Рано или поздно звонкий голосок мамы или бабушки говорит тебе: «Тик-так». Я думаю, что он звучит у многих, абстрагироваться от него дико сложно и он приучает женщин с малолетства к такой системе. Это влияет и на самореализацию, и на самооценку.

— Cosmopolitan в свое время критиковали за фокус на сексуальных отношениях. Wonderzine тоже почти каждый день пишет о сексе.

Сохранова: Да, действительно, это ДНК журнала Cosmopolitan, он всегда писал, пишет и будет писать о сексе. Что, на мой взгляд, очень хорошо, потому как выясняется, что 80% россиян ничего не знают о сексе до первого опыта. К примеру, мы завели Reader Night — через сайт приглашаем в редакцию читательниц, покупаем фрукты, вино и болтаем с ними о том о сем. Но когда разговор доходит до секса, никто не в силах выговорить и слова. Получается, что у нас в каком-то смысле ханжеская страна, в которой мы говорим публично одно, а читаем и интересуемся другим. Мы не разговариваем со своими родителями о наших личных проблемах, так же, как и наши мамы не разговаривали с нашими бабушками. Это снежный ком, который не останавливается.

Страховская: У нашего поколения нет подпорки в виде опыта наших родителей, потому что он не релевантен современному миру, темпу жизни, тому количеству информации, которая окружает нас. Даже если ты захочешь подойти к своей маме сказать: «Мама, как мне вести себя со своим мужчиной?», или «Как мне вести себя со своей женщиной?», или «Мама, я не хочу детей», скорее всего, ни твоя, ни моя мама не смогут помочь, пусть они даже либерально настроенные и образованные. Нам приходится набивать себе шишки самостоятельно, при этом Россия остается невероятно консервативной страной. Здесь создается парниковая атмосфера, где у людей есть ощущение, что все за пределами жестко обозначенной нормы очень опасно. Гейропа, не дай бог! Ты сказала слово «ханжество», и я понимаю, как сложно в журнале, ориентированном на очень широкую аудиторию, говорить прямо — если даже слово «секс» вызывает ступор.

Сохранова: В ноябрьском номере про секс у нас есть материал о «великовозрастной девственнице». Девушке тридцать — и она еще ни разу не занималась сексом. Теперь нам приходят письма: «У меня такая же история, спасибо, что написали, — все вокруг только и говорят о раннем сексе. Благодаря вам теперь понимаю, что со мной полный порядок».

Страховская: А еще у вас была колонка про БДСМ, очень человечная, но там было два момента, на которых я споткнулась. Надо оговориться, БДСМ с по­мощью писательницы Э.Л.Джеймс сейчас самый что ни на есть мейнстрим. Так вот, там была фраза: «Я перепробовала все, за исключением секса на букву А». Я сидела минуту, думала, что же это такое, что даже нельзя напечатать. Ну то есть написано — слово на А. И многоточие. Второй момент — в этой колонке работала такая же вредоносная схема, как в «50 оттенках серого», — это когда БДСМ приобретает некий элитный шарм. Там была описана история отношений девушки, которая рано вышла замуж за властного взрослого мужчину. И он ее ­приучил ко всей этой красоте. Было два момента, которые давали нам понять их социальный статус. Первый — «он привязал меня ленточками от пакета Hermès», второй — «он шлепал меня лубутеном». И вот Hermès с лубутеном ­вместе с сексом на А создают такую вот немножечко патологическую картину. Что решит женщина, прочитав эту колонку? Что это окей, но только если это ­атрибут какой-то роскошной жизни. Не дай бог, он тебя отшлепает туфлей ­Zara. И при этом анальный секс назвать анальным сексом вслух нельзя. И это в 2014 году, когда Дженнифер Лоренс приходит на вечернее шоу и с хохотом рассказывает, как горничная разложила все ее анальные пробки по цвету и раз­меру. Она не делает большие глаза и не говорит что-то абстрактное типа: мои … разложила … какой кошмар!

Сохранова: Тема вообще будоражит мир в последнее время: New York Magazine недавно написал, что оральный секс — прошлый век, теперь все направлено в иное место. Я за то, чтобы называть вещи своими именами. Другое дело, что есть несколько миллионов читательниц журнала, их не так просто…

Страховская: …аккуратно, мягко в тему ввести.

— В сериале «Секс в большом городе» был Мужчина Мечты. Женские сайты и журналы с этим идеальным образом тоже работают. Какой он у россиянок?

Сохранова: Вот тут кроется большая проблема российских женщин. Мне недавно рассказывала женщина — семейный психолог: «Ко мне приходят женщины, которые руководят заводами и фирмами. И они говорят: «Где он, где он, этот мужчина, который придет и решит все мои проблемы. Поменяет мне резину с летней на зимнюю, купит мне шубу, свозит меня отдыхать». Она отвечает им: «Вы с ума сошли? Где вы со своим эго найдете мужчину с таким же?» Я хочу, чтобы мужчина решал все проблемы, но я хочу и сама все решать тоже — так не бывает. А у нас до сих пор считается, что мягкие мужчины, которые не так успешны в бизнесе, как женщина рядом с ними, по-русски называются подкаблучниками. Притом что многие психологи утверждают, что такой муж — самое замечательное, что может случится с женщиной на руководящем посту.

Страховская: Принять утрату гендерных ролей, которые всегда доминирова­ли в этой стране и во всем мире, — это очень-очень сложно. Такое ощущение, что у мужчин и женщин выбили почву из-под ног. Признаемся, играть заведо­мо определенные роли — добытчика, матери, домохозяйки — очень удобно. Это модели отношений, по которым до сих пор живет огромное количество людей. Не факт, что партнеры при этом довольны своим положением в семье, но оба продолжают действовать по этой схеме. А фундаментальное право мужчины и женщины, любого свободного человека в любой стране мира — это право выбора. И наша задача — показать, что всегда есть альтернатива, что никто не будет смотреть на тебя косо и осуждать тебя, если ты придешь с красными губами с утра в офис или ненакрашенной на совещание. Если ты выберешь карьеру, а муж­чина — воспитание детей. Или наоборот.

• Сколько платьев нужно сменить конкурсанткам?
• Почему не стоит снимать туфли во время конкурса?
• Кто стал «Российской красавицей-2014»?

• 29 лет
• Сотрудник кризисного центра для женщин «ИНГО»
• Около 1000 женщин, вынуж­денных заниматься уличной проституцией, опросила во время работы над дипломом

— У вас независимый кризисный центр для женщин, пострадавших от на­силия — неужели таких же государственных нет? Или их не хватает?

— Государственные центры для женщин есть, но они проблемой насилия стараются не заниматься, потому что это долго, дорого и про это не очень хочется говорить. Власть не очень хочет признавать, что у нас женщины дома погибают. Поэтому государственные организации занимаются в основном продвижением традиционных ценностей, отговариванием женщин от аборта… Но важно помнить, что укрепление семьи не задача государства, задача государства — защита уязвимых групп от насилия. Получается, что в отношения оно вмешивается, а в случае насилия бездействует.

— Как вы попали сюда на работу?

— Сам центр создала в 1992 году моя мама вместе с другими женщинами, в том числе пострадавшими от насилия. Официально я здесь примерно с 2008 года, а до этого я по материалам центра исследовала уличную проституцию в Санкт-Петербурге — что в итоге легло в основу моего диплома. Параллельно я как волонтер занималась социальным сопровождением: у нас до 2010 года в кризисном центре было убежище, и когда туда попадала клиентка, нужно было ей какое-то время помогать, ходить в полицию, смотреть, принимают у нее заявление или нет, сидеть в суде. При этом самой за женщин нельзя делать ничего — патерналистский подход лишает людей воли, чтобы самостоятельно выходить из кризисной ситуации. Затем был перерыв, а через несколько лет я вернулась, потому что поняла, что проблема насилия над женщинами — она моя тоже, имеет непосредственное отношение и ко мне, и к моим подругам.

— А сейчас вы чем здесь занимаетесь?

— Официально моя должность звучит как «переводчица», но вообще я за­нимаюсь менеджментом проектов, не знаю, как правильно это назвать: пиар или социальный пиар. Социальные сети на мне, менеджмент арт-проектов на мне. Например, мы показывали в Петербурге в 2014 году часть арт-проекта «Феминистский карандаш». Еще мы с активистками с благотворительными целями ставили спектакль «Монологи вагины» — на это специально выдает лицензию сама автор пьесы Энцлер.

— То есть вы сочувствуете феминистскому движению в России и следите, что с ним происходит?

— Да, феминизм меняется вместе с обществом: сейчас очень серьезный крен в традиционализм, и женщины этому противостоят. Кроме того, многие девушки стали активистками после участия в либеральных протестах — потому что они работали на общее дело, но как только от своего имени начинали говорить о том, что их не устраивает, им сразу же указывали на «их место». Я вкалывала на выборах наблюдателем, а потом увидела ролик, сделанный местной организацией. Женщина в белье крутится вокруг мужчины в пиджаке и при галстуке, который сидит на кровати, и говорит: «Ты такой ответственный! Молодец, что пошел на выборы наблюдателем» — и отдается ему. Это меня поразило — то есть мое место вот там, в сфере услуг? И невозможно себя с этой женщиной не ассоциировать, думать, что это какая-то другая женщина. Патриархат нас не разделяет. Эта культура учит женщину, что ее ресурс не мозги, а тело, и оно должно в определенные очень жесткие стандарты помещаться, и тогда у тебя будет шанс на рынке — от повышения на работе до удачного замужества.

— Что поменялось в работе центра за эти двадцать лет?

— В середине 1990-х было целое направление: торговля женщинами в целях сексуальной эксплуатации. Наши партнерские организации из Германии стали писать: «В борделях сидят славянские женщины, паспортов не имеют, по-немецки не говорят; что происходит?» Оказалось, что трафик нереальный. Некоторые знали, что они едут работать проститутками, но не думали, что им придется по двадцать клиентов в день обслуживать, что у них заберут паспорт. Они оттуда возвращались в чудовищном состоянии. Реальный случай: девушка из городочка где-то посреди ничего нормально работала на заводе, было какое-то специальное образование. Но завод сокращался, и было постановление женщин больше не принимать. Формула такая: мужчин мы не можем выгнать, им нужно кормить семьи. И нашлись какие-то «добрые» знакомые, которые занимались рекрутингом в бордель. Сейчас ситуация изменилась: если брать торговлю людьми, то Россия — страна скорее транзита, чем исхода, из европейского региона женщины так массово уже не выезжают, наоборот, сюда ввозят женщин из Средней Азии. Вы можете сделать такое наблюдение, пройдясь по Невскому и почитав объявления, в которых есть не только Маша и Оля, но и Юлдус, Мухаббат. Все-таки была проведена профилактическая работа. Люди уже знают, что для отъезда на заработки нужна такая-то виза, такой-то контракт. Профилактики сейчас недостаточно, но реабилитации вообще нет, потому что это дорого: нужны юристы, психологи, целый комплекс. Вот вам и способ посчитать экономическую стоимость невнимания к таким проблемам. Профилактика всегда дешевле.

— Cколько сейчас приходит женщин в кризисный центр?

— Прийти без предварительного обращения по телефону обычно нельзя — по соображениям безопасности мы не указываем на сайте свой адрес. Всего обращений в год от 3 до 5 тысяч, и где-то около половины из них так или иначе касается гендерного насилия — и это только по Петербургу. Основная масса обращений — от женщин, которые подвергаются насилию в партнерских отношениях. Обращаются все: и жены депутатов, и полицейских, это общая проблема, хоть ее ошибочно и ассоциируют с низким уровнем жизни. К сожалению, с годами мало что меняется. Мы можем консультировать женщин, но пока нет специального закона о домашнем насилии — работать очень сложно.

— Что значит, что нет закона о домашнем насилии?

— У нас в стране нет статей, касающихся побоев в семье, только статьи, которые касаются телесных повреждений в целом. То, что это насилие в отношении близкого человека, вообще не учитывается. К тому же в суде это дела частного обвинения — женщина сама себе прокурор, она должна представлять свои интересы самостоятельно: собирать доказательства, опрашивать свидетелей, в то время как обвиняемый получает государственного защитника. Суды действуют неразборчиво: сажают пострадавшую и обвиняемого в одну комнату, притом что она его может просто панически бояться, и пытаются их помирить. Приговоры просто смешные: либо штраф 3000 рублей в пользу государства, либо четыре месяца общественных работ условно. Домашнее насилие полностью декриминализовано. Очень сложно спрогнозировать такие вещи, как бытовое убийство.

— Десять лет бил, а потом случайно убил?

— Не случайно — путь отследить можно: начиная с придирок, заканчивая тяжкими телесными с летальным исходом. Общественные организации могут диагностировать проблему и потребовать вмешательства в ситуацию, вместо того чтобы мирить людей и «сохранять семью», когда есть, например, сексуальное насилие над детьми. У нас государство, да и многие либеральные правозащитники, считают, что в дела семьи вмешиваться нельзя, что бы там ни происходило.

— Вы сталкиваетесь со случаями обвинения жертвы?

— Постоянно: когда освещают случаи очевидного домашнего насилия, все сразу начинают обсуждать пострадавшего. Я зашла в группу Goodbye Normals! в «ВКонтакте» — казалось бы, все на ладони, но нет, человек бьет свою подругу, а комментаторы обсуждают не его, а ее действия, предшествующие избиению.

— Меняется ли отношение общества к домашнему насилию?

— Все больше женщин, в особенности молодых, высказываются с требованием защиты от насилия. Возможно, об этом просто в целом стали говорить больше. Вот тот же случай с Башаровым. Понятно, когда партнеры статусные, известные люди, гораздо больше шансов, что на эту проблему обратит внимание пресса. ­Хотя жены и подруги таких людей стараются, чтобы это не вышло за пределы ­узкого круга, чтобы своим партнерам не навредить оглаской.

— Хотя, казалось бы, они могут рассчитывать на то, что благодаря их статусу их будут поддерживать, дело зарегистрируют и будет какой-то процесс?

— Наоборот, известные друзья такого мужчины его всячески поддерживают и говорят: ах, да его оклеветали, нормальный пацан, мы все его знаем, он такой замечательный. Откуда появляется насилие партнерское? Из неравенства, чувства власти. Чем выше статус мужчины, тем более защищенным он себя чувствует. А женщине стыдно идти в полицию. Наоборот, если насильником был какой-то маргинал, то шансов привлечь его к ответственности больше.

— Моя подруга-банкир рассказывала про свою очень способную коллегу, которая возглавила сеть региональных отделений, но не смогла работать, потому что все переговоры с начальством на местах надо было вести в бане.

— Хороший пример. Как она может пойти с ними в баню? Это просто может быть небезопасно. Откуда появляются обвинения жертвы и обвинения самой ­себя? В культуре изнасилования ты вынуждена маршрут свой продумывать, в зависимости от времени суток. Если я днем еду к маме в спальный район, я иду ­через пустырь, а ночью уже нет. Это невидимые моменты, которые определяют всю нашу жизнь. И мы знаем: что бы с нами ни произошло, мы будем сами виноваты, у нас нет защиты. Это еще связано с кризисом правовой системы. Статистика — 4300 изнасилований в год по всей России. О чем это говорит? О том, что у нас нет защиты, а если мы будем защищаться сами, то будем, как Татьяна Андреева, семь лет сидеть в тюрьме. Заявления по изнасилованиям принимают в основном у женщин до 25 лет, а все, что потом происходит, патерналистской моралью воспринимается так: лучше скажи спасибо. Особенно если это был знакомый. Другое дело, если напал маньяк, и лучше, если у него гражданство не российское. Тогда заявление примут и, скорее всего, повесят на него остальные висячки. Я не говорю про коррупционную составляющую дел по изнасилованию. Если мужчина не ресурсный, мигрант или без денег, есть еще шанс его посадить. Но если мужчина более статусный, то он покупает всех: судью, адвоката пострадавшей, прокурора, следователя — и выходит с условным. Все это сообщает нам, где наше место. Мы сейчас смотрели, какие у нас убийства есть по Петербургу… Мужчины убивают своих жен, сожительниц, и раскрытых преступлений — 15 за год, примерно столько же, сколько во всей Швеции, в целой стране. Есть случаи, когда мужчина, убив женщину, убивает и детей, и себя пытается убить, — если бы полиция реагировала на обращения женщин, можно было бы столько жизней спасти. Сам факт насилия — изнасилование, побои — это просто одно из звеньев, это часть процесса, которому предшествует идея о том, что мужчина должен быть агрессивным и всегда должен получать то, что он желает.

— Есть ли какие-то структуры, работающие с мужчинами?

— Да, в Петербурге есть такой центр — «Мужчины XXI века», едва ли не единственный в России, помогающий мужчинам прекратить применять насилие в семье. При этом мужчинам часто сложно признать, что их поступки являются насилием. Обычно они обращаются за помощью только тогда, когда боятся, что могут что-то потерять, например детей.

— То, как мужчина должен вести себя в обществе, как-то связано с тем, как наше государство сегодня ведет себя в международной политике?

— Конечно, агрессивное имперское мышление связано с патриархальной идеей. Разделяй, властвуй, имей. Многие коллеги пишут, что отношения России и Украины похожи на выход пострадавшей из насильственных отношений — и он кричит ей вслед: «Шлюха!» Гендер — это конструкт власти, и он определенно дает больше бонусов мужчинам, но они же не только женщин убивают, они же друг друга еще убивают без конца. У нас в России самая большая смертность молодых мужчин от насильственных действий. При этом я недавно делала исследование, которое касалось сервиса для пожилых, сейчас это популярная тема. В анкете был вопрос: «Если вы потеряете дееспособность, как вы видите свою дальнейшую жизнь?» С вариантами «жить у родственников», «дом престарелых». И там начиналось совершенно ужасное: мужчины не писали ничего или рисовали какую-нибудь жуть. Как будто у теряющего дееспособность мужчины не может быть ни­чего, кроме смерти. Мужчины не справляются с возможным понижением статуса. Наверное, и со страной можно провести такие параллели.

• Как влияет на работу дресс-код?
• Что означает приглашение в баню?
• Почему не бывает женщин-дипломатов старше 30 лет?

Алиса Г., 31 год, журналист

«На мой взгляд, проявления сексизма у региональных чиновников — это часть этикета. Интенсивно не поклеить собеседницу минут 10–15 в начале встречи — все равно что не открыть перед ней дверь или не отодвинуть стул. Обычно ­помогает лицо кирпичом и быстрый переход к статистическим вопросам. Адекватные мужчины улавливают тон, прекращают песни про «и что ж вы ­такая красивая так много одна путешествуете», и дальше встреча проходит ­успешно. Неадекватные продолжают флирт в течение разговора и, сами того не замечая, выбалтывают кучу лишнего. На следующий день, осободившись от чар, звонят и судорожно торгуются за молчание. Эти не выторгованные ими строки в статьях для меня самые сладкие. Откровенные глупости делают и чиновники высокого ранга: один губернатор, обаятельный негодяй, на втором часу интервью, рисуясь, активно использовал формулировку «Путин, патриарх и я», чем поверг потом свою пресс-службу в пучину отчаяния. В Сиби­ри как-то мной увлекся местный бизнесмен, один из героев статьи. Он нашел правильный подход: каждый день подгонял крутых чиновников и ньюсмейкеров, так что я была ему очень благодарна, но в баню так и не пошла. Тогда он начал рассказывать о своем прошлом: членство в ОПГ, пытки, гонки за должниками по Якутии. Очень интересно, но от бани я снова отказалась. Была предпринята отчаянная попытка познакомить меня с лучшим другом, владельцем алмазных приисков, и свозить в магазин при заводе. Но я чего-то не поехала. Когда он, расстроенный, пришел провожать меня на самолет, то вручил настойку из рогов маралов, стадо которых держит на своей ферме. Вздохнул: «У тебя, по-моему, проблемы по женской части, так вот это точно поможет». Наверное, в США можно было отсудить миллион долларов за сексизм. Кстати, о бане — зачастую приглашение в нее вовсе не означает предложение секса, это просто популярный досуг. Так что сразу обижаться не стоит, может выйти и польза: мои коллеги ходили в баню с министрами, чтобы получить прямой мобильный».

Татьяна В., 29 лет, парламентский корреспондент

«Среда чиновников консервативна, и, конечно, отношение к девушке там иное, нежели к мужчинам. Есть приятные моменты: тебе всегда откроют дверь, по­дадут пальто. А в рабочем плане я всегда вспоминаю одну шутку старой коллеги: если у ньюсмейкера есть выбор, кому из двух журналисток отдать новость, он выберет ту, которая ему кажется красивее. Я вполне могу позволить себе пококетничать с мужчиной-собеседником, сделать ему комплимент, и он поплывет, особенно это хорошо работает с силовиками.

Полезно включить девочку-дурочку, особенно если он не знает, кто ты такая. Поправляешь платье, хлопаешь глазами, говоришь: «Объясните, ну я же девочка, ничего не понимаю», хотя на самом деле пять лет про это пишешь и разбираешься лучше него. Зато они тут же смягчаются и начинают выдавать тайны. Еще сексизм чувствуется в разговорах по телефону с незнакомыми чиновниками. Например, иногда я развлекаюсь и говорю по телефону подчеркнуто сексуальным, низким голосом. Комментарии так получить очень просто.

У парламентского пула в России женское лицо, но дурами, конечно, там никого не считают: все же видят, что выходит в газетах. Конечно же, у девушек-­корреспонденток периодически случаются романы с политиками. Иногда это приводит к чему-то хорошему, иногда это просто роман на стороне, ну, политика — дело грязное, и в ней все могут использовать всех, в этом плане сериал «House of Cards» недалеко ушел от истины. У меня таких романов не было, но если бы такое случилось, то, думаю, я должна была бы сразу уведомить свою редакцию и перескакивать на другую тему.

В Думе есть неофициальный дресс-код — мы не ходим в рваных джинсах и шортах. Декольте, мини-юбки не исключены, и, конечно же, девушки это делают ради коммуникации с ньюсмейкером. Среди сотрудниц есть своя местная мода: например, пару лет назад все ходили в шалях Louis Vuitton, и я все время думала, что, работая в коммерческой структуре, почему-то не могу себе позволить такую вещь, а по Думе в ней ходит каждая аппаратчица.

В думской тусовке свысока поглядывают на подозрительно красивых девочек, которые становятся помощницами депутатов. При всем флирте и комплиментах все хорошо понимают грань и очень плохо относятся к людям, которые эту грань переходят.

Обращаются с ними соответственно: есть истории, когда помощницы несколько часов безвылазно сидят в соседних комнатах в неглиже и ждут, пока их шеф наговорится за жизнь с корреспондентками, которых считает «умными». Влияет это и на мужчин: например, у одного депутата в Думе слишком красивые декольтированные помощницы, и в итоге это сказывается на имидже самого депутата, к нему перестают серьезно относиться».

Карина М., 33 года, бывший сотрудник технической службы МИДа

«Министерская структура создавалась в советское время и была четко ориентирована на людей системы. После усиленных проверок на работу принимали только элиту, это был закрытый социальный круг, а женщин-дипломатов можно было пересчитать по пальцам. На работе все проводили много времени, к тому же для живущих за границей действовало правило, что члены семьи не могут работать нигде, кроме посольства. На службу приходили закончившие МГИМО мальчики из семей дипломатов, через полгода они женились на секретаршах и машинистках, тоже дочках дипработников. В итоге получалась успешно трудоустроенная семья. Времена изменились, а система нет. Женщине-дипломату сейчас так же сложно построить карьеру. Молоденьких девочек-дипломатов много, дипломатов женского пола за 30 — почти нет. Ведь из-за правила о невозможности работы на стороне для членов семьи у ее мужа только два варианта: или получить четверть консульской ставки и должность коменданта, или сидеть дома, заниматься хозяйством. Обычно мужья, которые берут в жены дипломатов, на такое не согласны и хотят работать. Нарушать это правило можно до первого доноса коллег, после чего последует увольнение. Поэтому женщине приходится выбирать между семьей и карьерой. Ну и потом для работающего дипломата главное — крепкая семья, мужчина тыл держать не будет и не сможет. С иностранцами в брак вступать, разумеется, нельзя. Если тебе 23–37 и ты в постоянных командировках, то ты или становишься любовницей, или разбиваешь чью-то семью. Из тех семейных дипломатов старшего поколения, которых я знаю, подавляющее большинство — это разведенные мужчины, женатые второй раз — на своих секретарях. Кстати, в посольствах царит строгая иерархия: жены советников разговаривать с женами водителей не станут. Но вообще, 90% женщин в МИДе — это техподдержка, канцелярия и машбюро. Машинисток на курсах учат, что спать с начальством неэтично, но если у девочки цель стать женой дипломата, то она не против нарушить этикет».

Вероника С., 35 лет, сотрудница приправительственной организации

«Раньше я ошибочно полагала, что деловой стиль — это скучные серые костюмы, черные юбки с белыми блузками, и вообще сексу в госсреде не место. Внутри этого закрытого от посторонних глаз мира роятся диковинные колибри, способные украсить собой не один десяток светских тусовок. Несмотря на монотонные обязанности и крайне натянутые отношения в коллективе, на работу они шли как на праздник. Изысканный макияж, наряды и непременно высокие, очень высокие каблуки. Они бежали, опаздывая на работу в сапогах на шпильках, ежеминутно рискуя переломать себе ноги, а потом переобувались в туфли, которые в своей прошлой жизни я считала спецодеждой стриптизерш. Не знаю, как в других офисах, а у нас мужской состав сплошь был не из баскетбольной команды. Поэтому подлинный героизм моих коллег проявлялся в моменты, когда они ­ловко бежали за шефом по коридору на своих высоких каблуках, втянув голову в плечи и согнув коленки так, чтобы быть на одной высоте с человеком ростом с Наполеона. Больше всего меня удивляли два самых распространенных у нас комплекта. Первый — это прозрачные блузки и очень узкие юбки-карандаш, в которых они семенили не хуже опытной японской гейши. Второй — платья из плотной костюмной ткани, но с открытыми руками и большими вырезами. При удачном ракурсе девушка казалась голой по пояс».

Стелла Д., 30 лет, член парламентского пула, журналист, которого оскорбил лидер ЛДПР

«История с Жириновским — не выражение общей тенденции. Депутаты уважительно относятся к девушкам-корреспондентам. Да и с Жириновским у меня раньше никаких проблем не было, мне сложно объяснить его выпад, хотя я занимаюсь ЛДПР давно и знаю, что готовой нужно быть ко всему. Это человек, который привык эпатировать, а в моем случае он перешел границы морали и всего вообще. Сказать, что мне было неприятно — ничего не сказать. Мы подали заявление в СК, но там не нашли состава преступления. Передо мной лично он так и не извинился, только в телепередаче произнес якобы слова извинений, однако уже на следующий день, выступая с трибуны в Госдуме, произнес фразу "Надеюсь, здесь поблизости нет беременных". Что красноречиво говорит об "искренности" его извинений. Но я не могу назвать это следствием повсеместно царящего в Думе сексизма».

Светлана С., 28 лет, бывший парламентский корреспондент

«Я люблю смотреть сериалы про власть и медиа. Мне хочется тешить себя мыслью, что где-то есть страна, где можно оголить коленку и получить все эксклюзивы сразу. До сих пор появляются блондинки в красном, которые приходят в Думу со словами: «Я хочу работать на паркете, чтобы рядом со мной были великие люди и чтобы выйти замуж за олигарха». Ну на таких смотрят косо. Массового сексизма уже нет, женщин во власти все больше, и отношение к ним меняется в лучшую сторону. Есть, правда, неизбывная привычка: и российские бизнесмены, и российские чиновники всегда платят за твой обед или кофе, им не объяснишь, что ты на работе и что у тебя командировочные или деньги на представительские расходы от редакции. Слова о новом деловом этикете, по которому женщина может платить за себя, пока не работают. Конечно, у жен, подруг и любовниц, которых в Думу устраивают секретаршами, этикет и дресс-код другой. Я люблю смотреть фото в инстаграме по геотегу «Администрация президента», там такие впечатляющие, извините, соски попадаются».

Ольга Н., 30 лет, помощница губернатора

«Главная история с проявлениями сексизма в госорганах не о том, что это единичный эпизод, какая-то байка, которую ты рассказываешь подругам. Нет. Если ты там работаешь, ты просто в этом живешь в ежедневном режиме. Шутки-при­баутки про женскую логику, начальник вообще, как правило, вменяемый дядя, ­который может начать на тебя орать: «Что ты тупишь, ты беременная, что ли?»

При этом все они пытаются себе работающим замом поставить именно женщин, потому что они выносливы, неамбициозны, безропотно на себе волокут несколько сложнейших задач разом и не выступают. Страх прослыть феминисткой там стоит впереди прочих вещей, и многого добившиеся начальницы управлений могут за глаза чихвостить своих мужских равностатусных коллег, но вряд ли ­будут с ними вступать в прямые пикировки, лучше прикопают чужими руками. Но была и такая история о сексизме, которая мне понравилась. Был момент, когда в Чечне с официальной точки зрения наступил мир, и туда стали добровольно-принудительно ездить делегации из российских регионов. Тогда и у нас сфор­мировали бригаду добровольцев, а все это надо оформлять, бюрократия, и в какой-то момент наш вице-губернатор, который в первую чеченскую уже успел ­подружиться с чеченским народом, дал визу на список: «Баб в Чечню ни в коем случае не брать!»

Ксения К., 28 лет, бывшая сотрудница экспертного госагентства

«Когда работала, часто ощущала на себе дискриминацию со стороны женщин. Приезжаешь в Хабаровский край, приходишь на встречу с главой какого-нибудь госагентства, протягиваешь ему руку — а он не понимает, что с ней делать. Рядом стоит секретарь, блондинка в красном, и так на тебя смотрит, как будто ты не руку протянула, чтобы поздороваться, а задрала юбку и легла на стол с раздвинутыми ногами. Через какое-то время чиновник соображает, что этого не избежать, и наконец вяло жмет тебе руку. Многие девушки-работницы еще с недоумением смотрят на отсутствие каблуков, макияжа или — о боже — кроссовки с юбкой. Или женщины — пресс-секретари глав регионов часто интересуются, сколько мне лет, замужем ли я, и дальше коронное: «А-а-а, ну все поня-ятно». Им так проще, по-моему, смиряться с тем, что какая-то профурсетка тут неловкие вопросы родному Ивану Ивановичу задает. Мол, ясно, в личной жизни у нее беда, вот и вынуждена зарабатывать на кусок хлеба».

Ирина Т., 39 лет, бывшая сотрудница администрации президента

(Смеется.) «Историй о местных Мониках Левински вы не найдете: у нас принято сразу стирать платья».

• 29 лет
• Кинорежиссер
• 27 ноября выходит в прокат дебютный полнометражный фильм «Как меня зовут»

— В этом году в отечественном кино произошел какой-то неожиданный прорыв: появилось целое поколение молодых режиссеров — женщин. К уже известным Оксане Бычковой, Анне Меликян и Валерии Гай Германике, снявшим новые фильмы, прибавились Наталья Мещанинова и вы. Совпадение?

— Поскольку я нахожусь внутри процесса, не могу оценить, как это происходило. Я шла тихонечко своим путем: училась, снимала короткий метр — и тенденцию, если она вообще существует, обнаружила уже потом. Вообще, эту самую тенденцию формулируют одни мужчины, которые, видимо, считают, что нормальный кинопроцесс — это исключительно мужское дело, забыв про всех вами упомянутых давно работающих женщин. Может, правда случайность?

— Понятие «женское кино» — оно что-то значит? Или пустые слова?

— Женщины чаще снимают про женщин, есть в этом какая-то логика и естественность. Хотя существуют прекрасные фильмы, снятые мужчинами, где героини — женщины… Все это условность, конечно. Мне сложно делить кино на мужское и женское, честно. Зато мужчины в один голос говорят, что мое кино — девчачье. Что они имеют в виду, непонятно. Наверное, им просто приятней отправить наше кино в какое-то гетто. Чтобы не чувствовать конкуренцию… Не знаю. На площадке сотрудники мне много раз говорили: «Блин, первый раз работаю с девчонкой — и нормально!»

— То есть женщина все-таки не равная? Пусть это даже выражено в форме шутки.

— Да, каждый считает своим долгом сказать: «Я думал, будет хуже». Но у меня комплексов нет. Меня это скорее подбадривает и веселит. Я чувствую себя особенной, пользуюсь правом женщины на легкомысленное поведение и требую нежного отношения к себе. В некотором смысле это даже удобно.

— Ладно, но появление Любови Мульменко — сценаристки «Как меня зовут» и «Еще одного года» — точно не было совпадением.

— Для нас всех это была случайность! Я долго искала соавтора, который бы мне подошел, — и как-то открыла текст Любы, в котором мне нравилось буквально каждое слово. Потом нашла ее через фейсбук, она тогда жила в Перми. У меня был сюжет, сценария еще не было. Люба ответила: «Интересная история, давай попробуем». Уже в процессе работы она сказала, что еще один сценарий сделала с Наташей Мещаниновой, а потом, когда я уже снимала, выяснилось, что они вместе пишут сценарий для Оксаны Бычковой. Оказалось, что нас — целая девичья банда. Хотя мы знакомы друг с другом не были, но вдруг объединились. Лично мне приятно быть частью этой команды.

— Что вообще приводит сегодня молодую женщину в кинорежиссуру?

— Я не мечтала с детства о режиссуре. Правда, мой папа когда-то занимался документальным кино, но я до определенного возраста была настоящая бестолочь и вообще не представляла, куда себя применить. Совершенно случайно первым моим занятием стало фотографирование, а потом так получилось, что мой опыт и знания не позволяли мне заниматься ничем, кроме репрезентации каких-то своих чувств и внутренних историй. Это вышло не целенаправленно. Лет пять назад я сформулировала, что хочу снимать кино. О том, что я девушка, при этом не думала. Просто начала работать, испытывая какой-то удивительный кайф от съемочного процесса. Мой первый восторг я очень хорошо помню. Мы снимали короткометражный фильм «Шиповник», и там есть момент, где Люба Новикова рассматривает волоски под мышкой. Мы создавали эту сцену как целый мир! Каждый волосок отдельно приклеивали и подсвечивали… Когда я впервые сама увидела это на экране, то почувствовала волшебство.

— Существует все-таки или нет какой-то материал, которым женщины-режиссеры в России владеют лучше мужчин?

— Мне кажется, что женщине легче работать с эротикой. Все-таки здесь все идет от женского персонажа, женского тела. Эротический образ — это, как правило, женщина, и нам легче с этим работать. Сексуальные сцены у нас получаются менее стыдливыми и более естественными, чем у мужчин. Как-то меня не смущает, если зритель видит грудь героини: это нормально, это красиво. И актрисы чувствуют себя более спокойно, чем когда их снимают мужчины.

— Когда была произнесена апокрифическая фраза, что секса в СССР нет, наверное, имелось в виду именно то, что его нет в кино, нет в массовой куль­туре. А если есть, то совсем мало.

— Сцена в фильме «Москва слезам не верит» была почти сенсацией… Было кое-что, но чуть-чуть.

— А актеры с трудом пошли на это? Эротическая сцена всегда испытание.

— Я на кастинге спрашивала девчонок, готовы они или не готовы раздеться. Это был принципиальный момент, а ведь в сценарии эротики было больше, чем в итоге на экране. Некоторые актрисы отказывались наотрез, и я с ними на этом сворачивала разговор. Это был важный вопрос, мне была интересна реакция. Я спрашивала: «Почему? Это же часть актерской работы, твое тело — это как костюм, инструмент, в котором работает не только лицо!» Но их это травмировало. Да и практики не было, они не привыкли. Инструмент для них — только лицо, а тело всегда спрятано. Никто и не знает, какое оно. А предлагают раздеться — срабатывают комплексы. Нашим двум актрисам, Саше Бортич и Марине Васильевой, повезло: они молоденькие, у них прекрасные тела, им даже, наверное, хотелось их запечатлеть. Хотя позиция у них была разная. Саша сказала: «Никаких проблем». А Марина — ну у нее сначала даже и в сценарии никаких сцен с раз­деванием не было. Она сама меня спросила, почему я пробую ее на роль Оли, а не Саши. Я говорю: «А ты готова голая выбежать из моря, выпить водки и поцеловаться с незнакомым мужчиной?» Она ответила: «Конечно, нет!» Но потом у нас была создана на съемках такая атмосфера — свободы и близкого дружеского общения, — что мы написали новую сцену. И показали Марине: «Что думаешь?» А она говорит: «Ну раз так написано в сценарии…» Сцены мы сняли, ­хотя я сама очень волновалась.

— Известно, что Ларс фон Триер, чтобы актеры как-то расслабились, в первый день съемок «Идиотов» пришел на площадку голый. Правда, они не рас­слабились, для порносцены все равно пришлось приглашать статистов-профессионалов.

— Мы репетировали, чтобы на площадке не случилось неприятного сюрприза. Мне было интересно посмотреть, как актеры выглядят, чтобы понять, как их снимать. Мы зашли в нашу комнату репетиционную, и Сашка начала стесняться — о, думаю, не зря я репетицию устроила, — но Кирилл (актер Кирилл Каганович. — Прим. ред.) поступил как Триер, взял и разделся. Саша сказала: «Ну ладно» — и тоже разделась, а мы сняли на камеру две обнаженные сцены. Я, правда, была одетая, но была готова раздеться, если бы понадобилось. Не понадобилось, они оказались лихие ребята. Мы много снимали репетиций, чтобы актеры не боялись камеры и зрителей, я же понимала, что на площадке будет пятьдесят человек! И все получилось. Кирилл чувствовал себя свободно, девчонки ему нравились, они были товарищами и смеялись друг над другом. Естественно, все было не по-настоящему, но они дотрагивались друг до друга. Все, что вы видите на экране, происходило на самом деле.

— Интересный момент, что эротические сцены всегда освещают фильм, будто прожектором, высвечивая его в ином ракурсе. Как с «Жизнью Адель» получилось: из трех часов фильма сцены секса не занимают и десяти минут, но все запоминают именно их. «Как меня зовут» не эротический фильм как-никак. С другой стороны, вырезать эти сцены без ущерба для результата было бы невозможно.

— Конечно, эти сцены очень важны. Это ведь центральная часть взросления, на этом табуированном, волнующем и раздражающем моменте построено многое — в том числе взаимоотношения с папой. А для определенной публики это демонстрация развратной молодежи! Обычно для немолодых женщин прогосударственных воззрений. Я, конечно, чувствую себя обескураженной, когда звучат такие обвинения. Ведь очевидно, что фильм — о другом. Наша история не о том, как Саша делает минет на корабле, а Оля в клубе занимается сексом с Кириллом. В Польше, Испании, Швейцарии мы показывали фильм, долго общались с публикой и критиками — никто про эротику даже не спрашивал.

— А в России для запрета фильма или даже принятия какого-то нового ­абсурдного закона, кажется, может хватить одного доноса от разгневанного зрителя.

— Сейчас кажется, что и гетеросексуальный секс могут запретить. Через какое-то время. По меньшей мере в кино.

— Когда кто-то пустил шутку о запрете Госдумой орального секса, все по­верили!

— В нас заложена мощнейшая самоцензура. По себе чувствую. Смотрю какой-то материал, радуюсь и думаю: «Как же такое разрешили и выпустили?» Это отвратительно, когда возникают подобные вопросы, надо в себе это уничтожать. И когда я снимала свой фильм, спрашивала себя о том же. Ведь у нас было на экране видно чуть больше, чем в итоге осталось в картине. Во время съемок я специально целыми сутками слушала группу «Кровосток» — они заряжают смелостью и оголтелостью. Освобождают от дурацких табу. Но в итоге какие-то вещи сама потом убрала, чтобы они не привели к ограничению нашего проката. С другой стороны, они действительно не являются центром фильма.

— А кто, кроме «Кровостока», вдохновлял? Мне вот кажется, что ларец Пандоры в новейшей России открыли Pussy Riot.

— Они настоящие крутыши. Может быть, они задали нам всем подсознательный уровень свободы. Не столько даже своей акцией, сколько последующим своим поведением и высказываниями. Когда это случилось, их панк-молебен? Ну да, мы тогда как раз сценарий писали.

— Общество у нас патриархальное. Собственно, и в фильме же это выражено через персонажа Константина Лавроненко. Отец и господин.

— Ужас в том, что и во мне это заложено моим восточным происхождением. Идеологически я сама приверженец того, что мужчина — главный. Мне нравится, когда муж мне чего-то не разрешает. Хотя при этом рвусь действовать, управлять, решать вопросы, зарабатывать деньги. Думаю, что я не единственная такая — с дуальным сознанием. Нет у нас этого огромного европейского феминисти­ческого дискурса. Мы просто не думаем об этом, нет рефлексии на эту тему.

— Так как все-таки создавался образ отца, которого играет Лавроненко? Он будто пришел из «Возвращения» Андрея Звягинцева, хотя стал другим человеком.

— Это романтический образ папы из мира подросткового переживания. Мой папа — веселый, яркий, женский угодник, нежнейший человек. А в фильме образ, далекий от реализма, обобщенный отец — он должен быть и жестким, чего-то не разрешать, но в то же время любящим… Лавроненко появился у нас в последний момент. Я о нем даже не думала, он казался мне холодным. Но ни один другой актер не ответил так, как он, на наш запрос — одновременно жесткости и ласки. Притом что он еще очень привлекательный, а ведь папа должен быть красавцем! Лавроненко улыбался иногда, и эта улыбка казалась ценнее, чем если бы он улыбался постоянно. А холод я, вероятно, ощущала не от актера, а от фильма Звягинцева. Лавроненко не такой в жизни, как в кино, хотя само его лицо от «Возвращения» неотделимо.

— А почему Крым? «Как меня зовут» отныне исторический фильм: он выходит в России, частью которой уже считается Крым, а снят он в украинском Крыму.

— Мы хотели просто, чтобы было море и солнце, чтобы нам было кайфово снимать, а папа был какой-то близкой культуры — хотя дистанция территориальная тоже была необходима. Близко, но далеко, и чтобы разговаривать на одном языке. Крым — самое подходящее место. С другой стороны, знакомые с Украины мне сказали, что там мой фильм, возможно, показывать не будут: выйдет так, будто это картина о двух москвичках, захвативших украинского папу. На подсознательном уровне людей это будет раздражать. Хотя политики в моем фильме нет. Наоборот, мы снимали с ощущением, что мы с украинцами близки и между нами нет особой разницы. 

• Нужна ли школа для женщин-художников?
• Имеет ли мужчина право рассказывать о менструации в своих работах?
• Можно ли отчислить с режиссерского факультета за беременность?

— Наш круглый стол называется вроде бы «О женском искусстве», но тут сразу возникает проблема. Я думаю, все тут по-разному решают, как быть с этой формулировкой.

Екатерина Лопаткина, сотрудница Эрмитажа: Когда обсуждалось название цикла лекций «40 недель женского искусства», Михаил Борисович Пиотровский сказал: «Не бывает женского искусства. Бывает искусство плохое и хорошее». Я тогда не согласилась. А потом поняла, что это такая языковая ловушка: «женское искусство», «советское искусство», «античное искусство». У советского и античного можно найти что-то общее, у женского — больше различий, биоло­гическая принадлежность не является основой для объединения. Скорее нужно говорить о женщинах-художницах и о том, что они делают. Они могут заниматься протестом, просто жить и делать искусство, делать детей.

Виктория Ломаско, соорганизатор выставки «Феминистский карандаш»: «Феминистское искусство» было бы корректным названием. Визуальное искусство решает пластические задачи — как сделано; анализируя пластику, мы не находим особое «женское» искусство. Но также искусство включает в себя работу с темой. Например, супружеская пара Наталья Гончарова и Михаил Ларионов: оба работали в одном экспериментальном поле, у их работ одинаково мощная пластика, часто их даже путают. Вряд ли в случае с Гончаровой можно говорить о феминистском искусстве и совсем неуместно о «женском искусстве». А, например, супружеская пара Диего Ривера и Фрида Кало. Для меня они одинаковые новаторы, но Диего Ривера работает с глобальными темами — революция, социальное неравенство, труд, — а Фрида рисует свои взаимоотношения с мужем: ­автопортрет, где у нее на лбу Диего, про то, что он ей изменяет, про то, что она не может родить ребенка. Посмотрев эти работы, мы можем сказать: «Автор — женщина». И, пожалуй, это феминистское искусство: Фрида не боится делать свои личные переживания темой большого искусства. У многих художниц ­некоторые работы относятся к феминистской тематике, некоторые — нет.

Лопаткина: Мне кажется, феминистское искусство — это то искусство, где четко заявлена позиция автора в отношении проблемы женского движения. Фрида ­Кало не может быть феминистским автором: она раненая девочка, она не боролась, а творила как могла.

Ломаско: Создавать новаторское искусство в ее положении (инвалидность, мужская профессия, предательства в семье) — что это, если не борьба и сопротивление?

Наталия Протасеня, сооснователь выставочного пространства Red Square: Мне кажется, феминистское искусство преодолело стадию, когда речь шла только о социальных правах женщин, сейчас оно экстраполирует эту борьбу на все социальное неравенство. «Женское искусство» подразумевает гетто, «феминистское искусство» не отдельный тип, который функционирует только в отношении гендера, а равноправный участник художественного процесса, безотносительно того, кто его делает. Уже пройден тот этап, когда женским искусством являлся ­рукодельный труд, горшки или вышивка, теперь женщина может сказать: «Моя профессия — художник».

Марина Винник, сооснователь школы для женщин-художников «Кухня»: При всем желании вести диалог со всеми мне в данный момент интересно работать именно с женщинами, у которых есть политическая позиция и критическое сознание. Остальные группы критических художников тоже пытаются осмыслять и выражать, но у них это оторвано от того, что они проживают каждый день. И для меня феминистские группы художниц, которые согласны говорить о личном через политическое, — это сейчас самое интересное пространство, тут нет такого, что мы красиво говорим об угнетении и проблемах в государстве, но при этом живем на мамины деньги, пользуемся бесконечным эмоциональным ресурсом своей жены, а детьми не занимаемся вообще, потому что нас интересует карьера. Если уж борешься за справедливость, попробуй ее практиковать в личной жизни. У женщин-художниц этой несостыковки в таком масштабе нет, они пытаются ­думать про то, что с ними происходит каждый день.

Ломаско: В «Феминистском карандаше», нашем кураторском проекте с Надей Плунгян, это было главной темой — говорите о своем личном опыте, о социальных проблемах, которые вы знаете изнутри. В «Феминистском карандаше-2» было 35 участниц — и 80% работ про моральное и физическое насилие, с каким сталкивались художницы, и еще о бесконечной женской работе, которую никто не ценит. Общественность, арт-критики восприняли это как вызов, было много оскорбительных комментариев в духе «Вытрите сопли и идите варите борщ». Это решительный шаг — публично рассказать о собственном столкновении с насилием. Некоторые художницы сначала боялись давать работы, боялись идти на открытие. Разве можно говорить, что сейчас женщина-автор на такой же позиции, как автор-мужчина?

Протасеня: Мы с Машей Дудко озадачились и посчитали, сколько участниц было на «Манифесте» и сколько на «Документе». Мужчин ровно в 1,5 раза больше. Притом что это прогрессивные выставки. А если посмотреть на историю российского искусства, то в 90-х художники московского акционизма — в основном мужчины.

Лопаткина: Что-то мне подсказывает, что в 90-е художницы добывали еду в очередях. Для своих детей.

Ломаско: И мужей. Когда я училась в Полиграфе, у нас было гораздо больше девушек на курсе, чем парней. Нам открыто говорили: «А зачем в вас вкладываться? Вы выучитесь и пойдете в дизайнеры, чтобы содержать своих мужей, которые будут заниматься искусством».

Винник: Меня пытались отчислить из ВГИКа под предлогом того, что режиссер не может быть беременным, ведь это такая ответственная деятельность. Я писала письмо на имя мастера о том, что я готова быть и беременной женщиной, и режиссером. И это 2007 год.

— Вот еще к вопросу о гендерном балансе: «Феминистский карандаш» был сознательно сепаратистским? Там принципиально не было мужчин?

Ломаско: Вполне возможно, что в следующих «ФК» будут художники-феминисты. Но на предыдущие выставки не рвались десятки художников c криками: «Мы графики-феминисты!» Есть Анатолий Белов, которого мы с удовольствием включили бы в проект, но было бы странно: один он. Это проблема — найти художника, который открыто заявляет, что он феминист, таковым реально является и еще рисует социальную графику. Некоторые потом возмущались: «Почему меня не взяли? Я тоже социальный график! Рисую про женщин». А он, например, рисует женское порно.

Винник: Мы изначально объявили, что ищем в нашу школу женщин-ху­дожниц, готовых думать в сторону политической критики и феминизма. Один мужчина нам все-таки прислал заявку. Но сложно собрать группу из художников и художниц, которые будут солидарны друг с другом. Непонятно, как муж­чина, участник рабочей группы, будет участвовать в обсуждении стратегий ­молодой художницы в существующем сообществе, воркшопе по созданию альтернативных открыток на 8 Марта, в разговоре о художественной ценности ­материнства или менструации? И потом, если мужчина хочет заниматься со­временным искусством, у него в России масса возможностей. А мы делали проект под себя. Ведь нет институциональной поддержки феминистских проектов в искусстве.

Ломаско: В «ФК» было две задачи: объединить художниц, наконец-то всем встретиться, начать разговор о том, что такое феминистское искусство, и показать ­социальную графику, которая все-таки отличается от того, что делают авторы-мужчины. Художники в своих работах сохраняют дистанцию по отношению к персонажам, несчастным жертвам: беженцам, мигрантам и т.д. А художницы — на одном уровне со своими героями, дистанция отсутствует.

Протасеня: Мне кажется, консолидировать сообщество, выкинув оттуда одну часть, — это действовать теми же методами агрессии. Я не понимаю, почему мужчина не может делать работу про месячные, ведь это не работа про месячные как таковые — это работа про табу. Можно ведь делать опыт универсальным. Само разделение на тех и других — уже архаичное. Феминистское искусство должно идти дальше своих границ. Ведь если бы сделали арт-школу только для мальчиков, это был бы беспрецедентный кошмар. А арт-школы для девочек существуют. Мы этим себя стигматизируем, ставим себя в позицию жертв.

Винник: Сепарация у нас только на уровне рабочей группы. Но есть еще открытые лекции, дискуссии, направленные на привлечение большого количества людей, которые не отмахиваются в ужасе от слова «феминизм» и не говорят: «О боже, вы хотите убить всех мужчин». Такая группа людей уже есть в Москве. Еще нет такого, чтобы говорили: «Моя мама феминистка, классно, люблю феминизм». Но, думаю, в следующем поколении уже будет.

— Наташа, а вы в этом отношении как свою площадку строите?

Протасеня: В этом отношении никак. Мы говорим вообще про власть, любые ее проявления. Первая выставка была рефлексией о феномене маскулинности, но не с позиции сугубо феминистской критики, а с отстраненной. Маскулинность как концепт, который включает в себя и феминность, и агрессию, и виктимность. Мы говорили о власти в позициях «агрессор — жертва», «подчинение», «угнетение». Мы не делали нашу исповедь о том, как нас били. Мы пригласили Диму Федорова, который рассказал свою историю взаимоотношений с матерью, которая всегда хотела, чтобы он был девочкой, наряжала его в платья. Он сам снялся в образе матери. Нам хочется привлечь к диалогу всех, а не только какую-то одну социальную группу.

— Возможно ли представить, что Эрмитаж сотрудничает с «Феминистским карандашом» или со школой, которую делают Марина с Микаэлой?

Лопаткина: Я об этом мечтаю. Но дело в том, что, когда был создан проект ­«Эрмитаж 20/21» в 2007 году, задача была делать большие выставки, которые не могут показывать независимые площадки: Чепмены, Лейбовиц, «Флюксус». Мне бы очень хотелось сделать больше выставок женщин, но задачей не стоит ­показать все искусство, до которого мы можем дотянуться и организовать, есть своя логика развития проекта.

Ломаско: Сейчас видно, как феминистское искусство из маргинального становится трендом. В условиях тотальной цензуры некое абстрактное гендерное насилие может стать удобной темой для социальных художников и кураторов. Надо искать границы, где феминизм не становится теплым болотцем, выявлять то, о чем еще рискованно говорить.

Винник: Феминисты и феминистки должны же быть рады, что это становится мейнстримом: значит, все больше людей думают об этом.

Ломаско: Есть разница между феминизмом и модным трендом «феминизм».

Винник: Если куратор организует такую выставку, он хочет, чтобы она, с одной стороны, прозвучала, с другой — была осмысленной, с третьей — чтобы ее не закрыли, с четвертой — чтобы не пришли громить. Возможно, это баланс между собственными страхами, ситуацией и так далее. Сейчас пока так. Потом, может, будет что-то большое, радикальное, разнообразное. Последнее время я стараюсь избегать огульной критики людей, которые работают со мной в одном поле. Если эта выставка хоть как-то влияет на окружающих, уже хорошо.

Ломаско: Мне кажется, самоцензура крайне опасна: что-то изъять, что-то оставить, лучше что-то, чем ничего. Я получаю предложения работать в социальных проектах и уже неоднократно сталкивалась с тем, что на выходе предлагают оставить жалостливые истории, но убрать о том, как устроена власть. Когда зритель смотрит официальные медиа, он хотя бы может предположить, что его дурят, а когда он приходит на социальный проект «независимых» авторов, а там вся сердцевина убрана, то далеко не каждый может проделать критическую работу и понять, что и зачем изъяли.

Винник: В чем прикол со всеми условно протестными вещами в искусстве? Если начинаешь говорить не от себя, то в какой-то момент переходишь на холостой ход: форма остается, а содержание выветривается. Вроде бы это революционная музыка, но при этом текст и посыл уже никакие не призывающие ни к каким конкретным социальным изменениям. Если ты отталкиваешься от пережитого опыта, то эти мыльные пузыри не возникнут.

• 34 года
• Волонтер в Центре лечебной педагогики
• 300 раз за полтора года объясняла людям, почему надо говорить «ребенок с аутизмом» вместо «аутист»

— Я сейчас очень грубо спрошу: как вообще человек становится волонтером в центре для детей с нарушениями психического развития? Особенно если у этого человека еще есть муж, трое детей и работа в банке?

— У меня все началось с интереса к взрослой психиатрии. В какой-то момент я поняла, что у многих моих близких бывают панические атаки, депрессия — довольно распространенные вещи. Я начала задумываться, как в стране с этим все устроено. Выяснилось, что устроено все жутко: люди боятся психиатров, психиатры на это обижены, что делать с панической атакой, никто не знает, общество депрессию как болезнь не воспринимает, тебе говорят: «Cлушай, давай уже соберись». Куда ни копни, какой-то ад. Я знала, что существует такой Центр лечебной педагогики, который много лет занимается детьми с особенностями развития — с аутизмом, шизофренией, синдромом Дауна, ДЦП, — и что у них есть невероятный лагерь на Валдае, куда приезжают дети с особенностями развития и обычные ­дети — и все вместе живут в палатках. Было лето, и я решила, что с этого я по­гружение в тему и начну: попросилась волонтером и поехала туда с мужем и двумя старшими дочерьми. Мне сразу выдали девочку Катю с синдромом Ангельмана — его еще называют эффектом марионетки. Такие дети, как правило, не разговаривают, ходят с трудом. Мне впервые в жизни потребовалось найти общий язык с ребенком, у которого нельзя просто cпросить: «Чего ты плачешь?» Или там: «Покажи, где болит?» И главное мое открытие — что к этому фантастически быстро привыкаешь. Но вот к чему невозможно привыкнуть, так это к тому, как живут их родители, — это тихий ужас.

— В чем заключается ужас?

— Практически все, с чем этим родители соприкасаются, устроено так, чтобы ни их, ни детей не пустить никуда. Это катастрофическая изоляция и одиночество: приходишь на детскую площадку с ребенком и видишь, как все потихоньку забирают детей и уходят. При этом сами родители говорят, что отношение начинает потихоньку меняться, если честно, я не очень это замечаю, но им, наверное, виднее. Но это перемены примерно такого рода — если раньше могли подойти и сказать: «Уведите своего ненормального, наши дети тут гуляют», то сейчас все деликатно сами забирают своих детей. 

Я как-то попала на первичный прием в Центр лечебной педагогики — он бесплатный, туда может записаться любой, и очередь сейчас составляет около 1000 человек. Это 1000 семей, которые ждут даже не помощи, не занятий, а просто того, что на них посмотрят и скажут, что им делать. Там с ребенком разго­варивают нейропсихолог, дефектолог, игровой терапевт и, если надо, ортопед. И я вдруг увидела родителей, которые приезжают из райцентра какой-нибудь Владимирской области с малюсеньким ребенком, сажают его на пол и дальше начинают рыдать — не оттого что у них беда, а потому что они видят, как с их ребенком общаются. Четверо дефектологов опускаются на колени, начинают ползать с ним по ковру и говорят: «Слушайте, посмотрите, какой он молодец! Какое у него внимание!» И родители рыдают, потому что все, что они слышали до этого, звучало как приговор: «У вас шизофрения, улучшений не будет»; «У вас синдром Дауна, он будет дебилом, он не сможет ходить в школу»; «Он не сможет, он не сможет, он не сможет».

— То есть у ЦЛП какой-то уникальный лечебный подход?

— Совсем не уникальный — это метод, который принят во всем мире: ты смотришь на то, что ребенок может. Если ребенок может пошевелить ногтем на мизинце левой руки — значит, вся терапия будет построена вокруг этого умения. Была девочка, которую привели в центр, и ее ничего не интересовало, кроме унитаза. Это был единственный предмет, при виде которого у нее включалось внимание. И всю терапию построили вокруг унитаза: дефектология, потом игровая терапия, потом музыкальные занятия, потом спортивные — все проходило в туалете. Они обклеивали унитаз синим пластилином, трогали воду, подкрашивали ее, запускали туда камушки, опускали музыкальные инструменты, слушали, как по-другому они звучат в воде. И ребенок откликался. Я рассказываю про тяжелые случаи, но есть огромное количество куда более легких проблем — например, группа «граница нормы». Я как-то спросила у дефектолога: «Аня, бывали ли в твоей практике случаи чудесного исцеления? Чтобы пришел человек совсем странный, а потом раз — и стал математиком?» Она мне ответила: «Ой, не знаю, можно ли это назвать чудесным исцелением, но вообще это нормальная история — все, кто потяжелее, у нас, все, кто полегче, в 57-й школе».

— Не так давно был митинг против слияния школ, где много говорилось про объединение коррекционных школ с обычными: вдруг оказалось, что все против. Я очень удивилась: мне казалось, что инклюзия — это прогрессивно.

— Когда Россия пару лет назад ратифицировала конвенцию о правах инвалидов, был взят официальный государственный курс на инклюзию. Есть плановые показатели: сколько школ должны перейти на инклюзию за такой-то период — и это просто комично. Инклюзию невозможно построить за два года, это работа с обществом, с родителями других детей, с учителями. В идеальном розовом мире я бы тоже была против коррекционных школ — потому что это изоляция: всех посадили за забор и закрыли. Но на данном этапе у родителей стоит выбор: или коррекционная школа, или ничего.

— А в обычную школу дети не могут пойти с 1 сентября?

— По закону могут, а на деле нет. Там нет специального класса. Во многих школах нет даже пандусов. Учителя понятия не имеют, как вести урок, когда у тебя сидит пусть даже один ребенок — а больше и не надо, — который, скажем, жует свою рубашку. Родители обычных детей говорят: «Слушайте, вы что, к нам в класс посадите этого ненормального? А вдруг это заразно? А вдруг он укусит?» Никакой инклюзии пока не создали, на нее только взяли курс, а коррекцию уже предлагают отменить, потому что якобы уже есть инклюзия.

— И что остается делать родителям?

— Кто-то начинает бороться, создавать ассоциации, пробивать эту самую инклюзию. А кто-то сдается, конечно. Мы смотрели цифры, в каком возрасте дети оказываются в интернатах для умственно отсталых — так они официально называются, это не моя формулировка, конечно. Есть два очевидных потока: первый — дети, от которых отказываются в роддомах. Сами врачи советуют, мол, не справитесь. При этом я видела, как относятся к появлению таких детей на Западе: 800 буклетов, группа поддержки, психологи. Все говорят: «Все получится! Посмотрите фильм о том, какой он будет чудесный!» Сейчас у нас борются за то, чтобы медсестрам, врачам рассказывали, как важно поддерживать семью. Дальше — затишье: двух-, трех-, четырехлетних детей не отдают в интернат. И следующий всплеск — семь лет. До школы ты можешь найти специализированный детский сад, нанять няню, а дальше — ты приходишь на психолого-медико-педагогическую комиссию, и тебе говорят: «В обычную школу вас не возьмут, инклюзии у вас в районе нет, коррекционной школы у вас нет, да вы ее и не потянете, поэтому отдайте в интернат, там все для этого приспособлено. Что вы будете с ним делать? Сейчас он подрастет, вы его носить не сможете, а живете вы на пятом этаже, а в интернате и пандусы, и парки, с ним будут гулять». Государственная система устроена так, что вместо того, чтобы сделать все, чтобы дети остались дома, они, по сути, делают наоборот.

— Кто занимается решением всех этих проблем?

— ЦЛП во все это погрузился года полтора назад, теперь туда приезжают дети из интерната, и дефектологи с ними занимаются. Но главное, что Ольга Голодец созвала специальный совет по этим вопросам с вменяемыми экспертами и, что уж совсем удивительно, к ним прислушивается. Анна Битова, которая ЦЛП придумала 25 лет назад, тоже в этом совете. Есть постановление, по которому с 2015 года все сиротские учреждения должны быть переделаны по семейному типу, и помещение ребенка в такое учреждение признано временным. Я, правда, летом ездила по детским домам в регионах, и половина директоров даже не слышала об этом. А те, кто слышал, говорят: «А как мы все перестроим по семейному типу?» У них в 16-метровой комнате лежат четырнадцать человек. По семейному типу — это кроватка, ванна, еда из духовки, а не из 20-литровой кастрюли. Но хотя бы государство сообщает: «Мы признаем, что детский дом — это не норма. Мы приложим усилия, чтобы найти ребенку семью».

— Сколько в России усыновляют особенных детей?

— Я не знаю общую статистику, но всегда задаю этот вопрос директорам детских домов и интернатов для детей с проблемами умственного развития. Они обычно отвечают так: «За 15 лет усыновили двоих, обоих американцы». Хотя я знаю российские семьи, которые взяли детей с синдромом Дауна и со сложными пороками развития лицевых мышц. Но я, честно говоря, не могу вывести закономерности, потому что таких случаев мне известно ровно три.

— В большинстве историй про иностранное усыновление схема одинаковая: ребенок не ходил, не говорил, потом его забрали в Америку — и в конце фото, на котором смеется довольный карапуз. Это завораживает, как так получается?

— Это выглядит чудом, но это никакое не чудо, а медицинский факт. Когда ребенок не получает дополнительной стимуляции, когда его мама не берет на руки, это и в обычных детских домах происходит, а уж если у ребенка и так один канал восприятия информации нарушен, а ты еще и основные не стимулируешь, то он совсем разрушается. Депривация ведет к потере веса, к недобору в росте. Едой это исправить невозможно, а простым ношением на руках — еще как. Поэтому эти дети расцветают и меняются. С обычными детьми, кстати, тоже так.

— То есть не то что в Америке такая прекрасная страховая медицина, что они просто берут всех детей и немедленно вылечивают?

— Нет, дело не в лечении, а во внимании. Вот в 15-м интернате есть сестры милосердия, которые приходят туда каждый божий день на протяжении двух лет. Они девушки основательные, у них имеется табличка, в которой записано: полтора года назад умели сидеть 6 детей, сейчас — 16. Это не физиотерапия, не массаж, они просто достали детей из кроватей и начали сажать. Так дети научились сидеть. Выпустили на ковер — так они научились ползать, а кто-то ходить.

— Можно ли из методик ЦЛП вывести вещи, универсальные для всех детей?

— Да, моя любимая история — про яблоки и груши. Дети позанимались музыкой, потом у них полдник. Я ходила волонтером в тяжелую группу, надо видеть, как они едят: кто-то не отличает свою тарелку от чужой, все грязные, слюни, куски еды. Казалось бы, что проще, как делают в интернатах: овощное пюре зафигачить ложкой поскорее чистенько и побежать. В ЦЛП всегда поставят перед ребенком два блюда на выбор и будут ждать, пока ребенок этот выбор сделает. Мне поначалу казалось, что это блажь: слушайте, какая разница, что он возьмет сейчас. А потом стало понятно, что, когда у тебя нет другой возможности построить с ребенком общение, ты должен давать ему выбор — иначе ты не поймешь, какой он. Утром ты его одел, отвел туда, куда сам захотел, покормил тем, чем захотел, спел песню, положил. Ребенка в этом процессе нет. Только когда ты ему говоришь: ­синее или красное, яблоко или груша, ты вдруг начинаешь понимать, что ему нравится, к чему он больше склонен, что ему положить в следующий раз, чем утешить. Это относится и к нашим обычным детям. Только сравнивая и выбирая, человек может себя найти.

— Собственно, из всего сказанного абсолютно очевидно, что, когда вы говорите, что просто взяли и поехали волонтером в лагерь, как будто это дело совершенно естественное, вы лукавите.

— Лукавлю, конечно. Моя подруга когда-то рассказывала мне байку: один человек служил в Афганистане, принял ислам, женился на местной девушке, а потом вернулся с ней в родную Ростовскую область. В маленьком кишлачке, в котором девушка жила, был зоопарк, где жили тигр и домашняя свинья, и она ходила в зоопарк смотреть на двух страшных зверей: тигра и свинью. И вот этот человек привозит девушку в деревню под Ростов, она ночью выходит пописать, а там свинья, и у нее обморок: для нее это все равно что с тигром повстречаться. Наша боязнь детей-инвалидов — абсолютно того же свойства. Этих детей многие годы прячут от нас, поэтому мы их боимся. Из-за того, что мы их боимся, их продолжают от нас прятать. Это замкнутый круг, который очень просто разорвать: тебе нужно ровно семь минут провести рядом с ребенком с самым страшным генетическим синдромом, с самыми страшными дефектами лица. Только семь минут — и ты поймешь, что это живой человек. И этого достаточно.

• Что будет, если оставить отца наедине с новорожденным ребенком на одни выходные?
• Сколько дел можно сделать, параллельно ухаживая за младенцем?
• Какие звуки лучше усыпляют ребенка, в чем минус радионянь и за что молодые родители благодарны Собянину?

Суббота

8.52

Просыпаюсь от писка под боком. Вспоминаю, что произошло: на оба выходных дня моя жена Даша ушла по делам и оставила мне нашу двух с половиной месячную дочку Наташу, несколько бутылок молока и короткую инструкцию по применению. Казалось бы, никаких проблем. Я вовлеченный отец: всегда помогаю ухаживать, умею менять подгузники и делаю это без брезгливости, почти каждый вечер участвую в процессе укладывания, спокойно держу Наташу столбиком, чтобы она срыгнула; импровизирую ей колыбельные, поскольку не помню настоящие слова ни одной спокойной песни (мои колыбельные — смесь настоящих песен, просьб поскорее заснуть и рассказов о том, как устроен мир). Но к тому, что было дальше, я все равно был совсем не готов.

8.55

В общем, Даша уже ушла, а справа от меня лежит Наташа, обложенная подушками. Это нужно, чтобы посреди ночи я не навалился на нее всеми своими 120 килограммами. День еще не начался, а я уже за пределами своей зоны комфорта: обычно я просыпаюсь не раньше десяти от нежного «Васечка, вставай» Даши, но не от плача Наташи. Первым делом надо проверить базовые вещи. Не обрыгала ли Наташа свою кофточку? Не покакала ли? А, покакала. Господи, откуда в 6-килограммовом младенце столько отходов?! Поменял, подтер, погулил, успокоилась, даже улыбнулась. Сонливость тем временем никуда не ушла.

9.15

Понимаю, что нужно поспать хотя бы еще минут 40, иначе не доживу до обеда. Вспоминаю, что маленькие дети хорошо реагируют на белый шум и гораздо легче под него засыпают. Такой шум (пылесос, душ, стиральная машина, радиостатика) требует активной работы мозга, и ребенок быстро устает. Исходя из этого, принимаю решение пойти отмокать в ванну, а Наташу сажаю рядом с собой в шезлонг — что-то вроде гамака, который может вибрировать и пиликать простейшие колыбельные. Включаю воду, и под ее шум Наташа начинает залипать, а я добиваю ее в сон вибрацией шезлонга и со спокойной душой засыпаю сам (мне, если что, можно спать в ванне, потому что я почти два метра ростом и физически не могу в ней утонуть). Победа.

10.09

Снова просыпаюсь от Наташиного плача — на этот раз голодного. Слушать его тяжело: он невыносимо грустный, а остановить его можно только, собственно, кормлением. Поэтому молниеносно вскакиваю и прямо голышом (Наташа все равно не запомнит) бегу на кухню ставить бутылку с молоком в кружку с теплой водой. Действую неуклюже: от воды пальцы рук набухли и скукожились до неестественного состояния. Мысленно требую от молока, чтобы оно быстрее грелось, и впервые (но далеко не в последний раз) за эти выходные жалею, что у меня нет сисек. Молоко нагревается, я сажусь обратно в ванну и оттуда кормлю Наташу в шезлонге.

11.10

Очнулся. Набухшие руки начинают невыносимо болеть. Наташа спит. Как только она снова собирается проснуться, я нагреваю бутылку под струей горячей воды в ванне. Вылезать из нее мне при этом лень, так что начинаю медленно вариться. Зато молоко у Наташи теплое.

11.40

Наташа спит, я вылезаю из ванны и переношу на кухню шезлонг. Вижу, что, естественно, забыл выключить конфорку под кружкой, где грел молоко: вода давно испарилась, а кружка накалилась. Кидаю кружку под воду, она шипит, я шиплю на себя, дурака. Одеваюсь, перекусываю сырком и сосиской. Спустя всего три часа после первого пробуждения остался последний утренний ритуал — покурить. Для этого нужно спускаться на улицу, а оставить Наташу я не могу. Нахожу приложение-радионяню, покупаю, настраиваю на телефоне и на айпэде — спасибо, Кук и Джобс. Оставляю Наташу в шезлонге, айпэд ставлю напротив и бегу курить. Сижу спокойно, через минут пять телефон начинает ­отчаянно орать Наташиным голосом и вибрировать, приложение пишет «Наташа is awake» с картинкой девочки в слезах, читаю это сообщение как «Вы отвратительный отец» и в ужасе бегу в дом.

13.30

Собирался ехать в центр, но сил уже не осталось, работаю в кабинете. Наташа в бессменном шезлонге, я — в кресле. Некоторое время удается поработать, потом Наташа начинает хныкать, потому что ей скучно смотреть на одно и то же, — хорошо ее понимаю. Представьте, что перед вами вместо журнала ковер, который вы уже сто раз видели, а вокруг — незнакомая и непонятная планета, которую изучать нет никакой физической возможности. Я бы тоже плакал. Придумываю новый лайфхак: поворачиваю шезлонг на 180 градусов и включаю музыку. По очереди ставлю песни Лорд и Ланы Дель Рей (Лане Наташа подпевает, особенно песне «Fucked My Way Up to the Top», а Лорд просто внимательно слушает). За это время успеваю засунуть грязную посуду в посудомойку и выкинуть пару вещей в мусор — это все дела по дому, которые у меня получается сделать за выходные.

15.20

После очередного кормления Наташа страшно залипает, и я веду ее гулять. Плюсы очевидны: она заснет на улице, а я смогу отойти от коляски и покурить, не беспокоясь, что она будет одна-одинешенька навзрыд орать (перед глазами до сих пор кошмар из айфоновского приложения). И действительно: она засыпает на солнце, а я везу ее к любимой скамейке (любимой — потому что на ней можно курить). Солнце светит, дает заряд бодрости, пишет друг — хочет заехать в гости. Отлично — буду рад нормальному общению, все-таки одними «Агу!» и «Скажи па-а-па-а» коммуникационные нужды не покроешь. Вскоре об этом решении я пожалею.

16.00

Сел в тень — большая ошибка. Разморило, стал овощной, слушаю ­подкасты и мечтаю о сне. Когда Наташа просыпается, катаю коляску по детской площадке, где нет никакого покрытия на земле, она вся в ухабах. Засыпание происходит гораздо быстрее и легче, потому что ­достаточно возить коляску туда-обратно, а качается вперед-назад и из стороны в сторону она уже сама по себе. Кстати, огромное количество моих знакомых с детьми благодарит Собянина за криво положенную плитку по всему центру — проезжая по ней, дети вы­рубаются моментально.

17.40

На улице стало прохладно, ноги отваливаются от холода, закатываю все еще спящую Наташу домой. Вот-вот должен приехать друг, а я думаю о том, что, если бы не согласился его принять, мог бы еще поспать: всего-то надо будет покормить Наташу, когда она проснется, и тогда она заснет обратно. Впрочем, не получилось вообще ничего. Друг ­пришел, но большую часть визита сидел и играл в плейстейшен, пока я бегал с голой Наташей (ха! покормлю! заснет! да-да!) на руках, чтобы побыстрее помыть ее, потому что наступило время вечерней ванны, а она очень мощно в очередной раз покакала.

20.45

Наташа редко засыпает раньше десяти, и я понимаю, что так долго не выдержу. Но если буду раздражаться, будет только хуже: Наташа всегда это хорошо чувствует и устраивает концерт. Думаю, как уложить ее спать максимально эффективно. Основное препятствие к засыпанию — резкие движения руками, которые происходят, когда она уже почти спит. Принимаю в связи с этим решение очень плотно замотать ее в пеленку. Наташа брыкается и орет не своим голосом, мне стыдно, но я знаю, что делаю все правильно. После этого на айпэде включаю приложение с белыми шумами. Сработало: плотно замотанная Наташа под звук стиральной машины сначала буянит и сопротивляется, но уже через пару минут обмякает, а еще через десять — спит.

23.00

Последнее мое действие перед сном — достать Наташу из кроватки и положить ее к вернувшейся Даше, чтобы она могла ее покормить. Кажется, ночью я еще пару раз просыпался, но действий своих не помню.

Воскресенье

9.00

Следующий день похож на предыдущий. Переодевание подгузников, переворачивание Наташи в шезлонге, прогулка, дневной сон, гули-гули, агу. Правда, с утра у меня страшно прихватывает спину, и каждое действие дается в сто раз тяжелее. Я вызвал уборщицу, потому что прибраться действительно надо было, и это единственный папский способ навести в квартире порядок в такой ситуации. Часа в четыре дня обнаружил, что уже больше суток хожу в толстовке, которая измазана какашками.

22.00

Наташа заснула, а я подвожу итоги. У меня были наполеоновские ­планы на выходные. Я собирался прибраться в квартире, принять гостей, выпить кофе с друзьями в центре, посмотреть фильм, поиграть в плейстейшен и, да, выступить в роли лучшего отца на свете. Вместо этого я варился в горячей воде, повредил кожу, отморозил ноги, бегал то голый, то с голым орущим ребенком, залипал, проклинал все на свете, сутки проходил измазанный какашками, сорвал спину и провел, наверное, самые полезные выходные в жизни. За два дня я оценил сложность Дашиной работы, притом что сам смог выполнить максимум треть того, что она делает каждый день, и уже готов был вешаться под вечер первого дня, даже несмотря на десяток придуманных лайфхаков — в конце концов, они не облегчили мне жизнь, а только помогли не сделать ее невыносимой. Ребенка в результате я не сломал и не покалечил — и это, в общем, уже достижение. Хочется сказать сразу всем мамам в мире: вы настоящие герои, и после выходных в вашей роли я отношусь к вам с еще большим уважением, чем раньше.