Одно из первых воспоминаний Игоря Шапранского, лидера новосибирской группы «Сруб», — встреча с домовым. «Мне было года где-то три, я спал и вдруг чувствую: по мне кто-то начинает интенсивно прыгать. А никаких домашних животных у нас не было. Поворачиваюсь — какая-то хрень с мохнатыми длинными руками по мне скачет. Я заорал, вбежала мама и вроде как увидела, как эта штука убегала в настенный ковер». Почему решили, что это был именно домовой? «Меня повели к какому-то психологу, я нарисовал ему то, что видел. Он и говорит: «А, так это же домовой был».

Мы разговариваем об этом уже в сегодняшнем Новосибирске; на современность указывает меню дайнера на столе. Находимся мы при этом практически в гигантской матрешке: в похожей форме выполнен один из недавно построенных в центре города небоскребов, и американский дайнер расположился где-то на ее поясе. В меню схожий контраст: вроде как фиш-энд-чипс, но на деле вместо хрустящей панировки — пропитанное сливочным маслом тесто, как у беляша. И группу «Сруб» тоже можно описать в контрастах: звук английского постпанка тут оборачивает рассказы про полынь, чертоги, болота и пляс смерти с косою по утренней росе. В ноябре они выпускают альбом «Топь» — и при всем западническом подходе к звучанию это монументальное высказывание о русских лесах. Как Линч в «Твин Пиксе» смог точно передать потустороннее ощущение средней полосы Америки, так и Шапранский в «Срубе» упаковывает в простую и доступную форму жуть сибирских лесов. 

Сам Игорь при этом не производит впечатление почвенника — обычный, в общем-то, городской житель; славянский лексикон и раскатистый голос оставляет только для сцены и студии. Впрочем, когда речь заходит о даче Шапранского, «Сруб» подступается ближе: «Она с трех сторон окружена лесом. С одной стороны бор, еще с двух смешанный лес. Если немножко совсем пройти, буквально часок, можно дойти до места, где скальная порода выходит на поверхность, над ней бор — и с этого обрыва видно деревенскую целину. По вечерам река ­заворачивает над ней туман, и ты стоишь наверху утеса, видишь эти скалы».

Идея заиграть постпанк на русском родилась там же, а вдохновила ростовская группа «Утро», четыре года назад выпустившая альбом — посвящение подпольной советской рок-музыке и той же славянской хтони. Пару лет назад Игорь с братом ходил по тем местам к ближайшему ларьку за сигаретами: «Мы шли по туманному мрачному полю. С одной стороны горел огонь, с другой туман обволакивал поля, а у меня с телефона играла песня «И всюду запах затухших свечей», и среди вот этого туманного поля брат увидел фигуру высокой женщины с длинными волосами, с коромыслом. И ему показалось, что это смерть. А потом мы дошли до ларька — и оказалось, что он сгорел». Музыка, в общем, удачно легла на приключения. «Это уникальная какая-то атмосфера, которую я не слышал в русской музыке. Она идеально сочетается как раз вот с такими моментами, с такими картинами, которые можно видеть в сибирском загороде, в сибирских лесах».

Около трех десятков лет назад в этих местах зародился сибирский панк — в частности, дача Шапранского расположена в паре километров от места, где утонула Янка. Сегодня же тут возникает сибирский постпанк — и «Сруб» на самом деле лишь одна из десятка групп, одновременно за последние года два появившихся в Омске, Новосибирске, Томске, Кемерове и других близлежащих городах. «Сруб» при этом стоят немного особняком, у них больше земли и меньше воздуха. Нет остросоциальных тем, ни слова о политике, но политика почему-то сама их находит и откликается на каждую песню. От русских националистов, приходящих на концерты и зигующих в сторону сцены, до попытки поклонниками расшифровать «Сруб» как «Союз России, Украины и Белоруссии». «А я такой — не-е-е-е, я в шоке был от этой интерпретации, — открещивается Шапранский. — Но даже если ты вдали от политических тенденций, все равно они тебя как-то, ­видимо, коснутся».

Действительно, легко можно представить «Сруб» как любимую группу читателя сайта «Спутник и погром», да и слово «погром» им тоже подходит: новый альбом «Топь» будто погружает в атмосферу большого русского бунта; не мирной скромной Болотной, а какого-то надвигающегося хаоса, неконтролируемого и гарантированно деструктивного — воронки, в которую всех засосет. Шапранский среди вдохновивших его групп, разумеется, упоминает и «Калинов мост» (тоже, кстати, новосибирцев), и тут сразу вспоминаются другие их кратковременные последователи, «Алиса», ненадолго заразившиеся от Ревякина славянской хтонью на альбоме «Шабаш». «Шабаш» был написан в конце 1980-х и записан в 1990-м, и, слушая его сегодня, можно понять, что тогда Кинчев со товарищи дословно описали 1991 год, еще даже не представляя, что 1991 год вообще может когда-либо случиться. Конечно, не так страшен был развал СССР, как его предчувствие, вот и сегодня то, что транслирует «Сруб», пугает именно своей неопределенностью. Альбом можно поделить на две части: в первой нагнетание, во второй уже смирение с неизбежным. Взрыв же, момент этого самого хаоса ­запрятан в трехминутном, едва слышном эмбиенте в конце песни «Комета». «Ведь когда случается космический взрыв, происходит вакуумная тишина», — поясняет Шаранский.

Но дело, может, и в другом: просто пока «Сруб» роются в земле, о проис­ходящем на ней больше рассказывают другие новые сибирские группы, более городские, более социальные — такие как Ploho. Тут уже вполне четкая и точечная трансляция недовольства из воздуха — название вполне самодостаточно, как и их самая первая песня, «Новостройки»: «Плохой живет высоко, хороший низко./Об этом плохо спел поэт на виниловом диске». Что такое Ploho, из песен группы понятно без лишних вопросов: их главная тема — это предательство ­всего того, за что в уже упомянутом 1991-м боролись. Все идеалы съел консю­меризм, все побежденное зло возвращается обратно, все понятия последних лет искажены: «Всех закроют при твоем содействии,/Демократия в действии».

Как и «Сруб», и все группы, которые будут упоминаться дальше, Ploho не могут точно сказать, почему решили заиграть именно постпанк и именно на русском. «Было актуально лет пять-шесть назад петь на английском, — говорит вокалист и гитарист Виктор, — и так много появилось таких групп, что просто уже тесно от них стало. И я сам всегда на английском пел. Захотелось попробовать спеть на русском — получилось так, что мне понравилось гораздо больше. Конечно, я слушал раньше и «Телевизор», и все подобное, ну и несколько лет запойно «Гражданскую оборону» и все проекты Летова — это тоже сказалось».

Вот и пришли наконец к Летову — дух его уже в самом термине «сибирский постпанк» чувствуется, и это все настолько же пост-Летов, насколько адаптация постпанка английского и американского. Какие-то параллели с Манчестером конца 1970-х, где оригинальный постпанк родился, присутствуют: Новосибирск тоже индустриальный город и тоже на пороге своего постиндустриального периода. И размашистая конструктивистская архитектура улиц вместе с затихающим производством наносит свой отпечаток. «Новосибирск же считается самым быстроразвивающимся городом России, — рассказывает Виктор, — но это за счет чего? Не потому, что здесь становится все здорово, а просто он быстро растет — и все. Растет с окраин, за счет быстрых новостроек, а на самом деле в городе ничего не происходит». Это все не повод заиграть ту же (или схожую) музыку, что родилась в Манчестере тех дней, — пусть та эстетика и оказалась близка, но наследства сибирского панка тут больше. «Возможно, это волны в культуре, — говорит второй участник Ploho, Андрей. — Возвращается перестроечная культура конца 1980-х — начала 1990-х, расцвет сибирского панка, андеграундной музыки из Омска, Новосибирска, Томска. И еще все устали от английского и снова стали петь на русском, вспоминать корни двадцатилетней давности».

В Новосибирске вскочили «Сруб», Ploho и «Буерак», а в Томске — «Бумажные тигры» и «Звезды», все это произошло за пару лет, и сейчас уже группы начинают друг о друге узнавать, объединяться и куда-то двигаться. Лидер Ploho Виктор организовывает в Новосибирске фестиваль Pustota, где почти всех перечисленных собирает. Фестиваль проходит в лофте Trava, не так далеко расположен ресторан Pomidor, похожими вывесками усыпаны все улицы города — и это ровно тот же консенсус западничества и славянофильства, который можно услышать в звучании сибирского постпанка. Славянофильство, впрочем, побеждает — это слышно и по «Срубу», и по томским «Звездам» и «Бумажным тиграм», еще совсем-совсем молодым, самой свежей крови всего этого течения.

Для «Звезд» это и вовсе первый выездной концерт, вместе с ними и «Тиг­рами» на автобусе из Томска 300-километровый путь проделали еще около 50 соратников-тусовщиков. Смешавшись с местными посетителями, они создали довольно внушительную толпу у сцены — лидер «Звезд» Гена едва сдерживает эйфорию и вспоминает один из первых концертов Летова (опять об Летова!), ­когда под впечатлением от теплого приема тот воодушевился и «записал пять альбомов»: «Я теперь после этого тоже пять альбомов запишу!»

С томичами обсуждать возникшую волну интереснее: для них это самая естественная вещь в мире, иначе и быть не могло. «То, что сейчас происходит, — я бы сказал, это что-то вроде второй волны сибирского панка», — говорит Гена из «Звезд». А вопросы про русский язык ему и вовсе непонятны: «Мне вообще всегда казалось абсурдным петь на английском языке в России. Язык — это не только слова, это цельный образ мышления. А в англоязычии я вижу странную боязнь своего и себя самих. Вот недавно прочитал пресс-релиз о концерте Tesla Boy в Тюмени, чуть не блеванул. Там пишут, что они всем своим видом показывают, что западные ценности все-таки России нужны, кто бы что ни говорил; дескать, выглядят как американцы и звучат как австралийцы. Но … [зачем]?! Это что, ­хорошо, что ли?!»

Почему же тогда русские играют прозападный постпанк? Потому: «Грусть является неотъемлемой частью творческого человека и неотъемлемой частью жанра постпанк. А в России… ну что тут еще играть, вы же видите все, что вокруг, — тут по-другому не получается».

Так или иначе, любой разговор сводится к тому факту, что мы находимся в России. И хоть «Сруб» и Ploho считают себя совсем разными, но они просто две полярности одного явления, и Шапранский даже косвенно, через отрицание, это подтверждает: «Ploho, они такие — индустриальный постпанк. Ближе к простому народу. То есть у нас душа, у них народ». Когда душа встречает народ и традицию 30-летней давности, тогда и получается этот самый сибирский постпанк. Еще один важный компонент — страх. Это самое часто встречающееся слово у «Сруба», это и причина, и следствие того смутного события, которое сибирский постпанк предвещает; страх же мешает это событие разглядеть и приблизить.

К слову о страхах — чем закончилась история с домовым? «Он лет до шести ко мне во сне потом приходил, и нужно было заорать, чтобы он убежал. Как-то снится мне этот сон, но по-другому — захожу на кухню, бабушка моет посуду, я говорю: «Бабушка, он идет, я его чувствую». Действительно — появляется, я на него дую, он убегает, но не как обычно, не в ту комнату, где ковер, а в ту, где телевизор. Я зашел, взял нож с зеленой ручкой со стола и запустил в него. Убил. И больше во сне он ко мне не приходил — я победил страх домового в себе».

Но, видимо, не до конца поборол: «Сруб» и весь сибирский постпанк — это попытка одолеть страх перед домовым, только в куда более сложной ситуации, когда непонятно, ни где тот ковер, под которым он прячется, ни как он выглядит и когда придет.

Марина Тимофеева

Профессия Профессор кафедры дизайна костюма ОГИСа

Справка С конца 1990-х развивает Omsk Fashion Design School и пристраивает своих выпускников в отечественные и зарубежные дома мод

— Как и когда появилась Омская школа моды? В какой момент она перестала быть просто факультетом?

— Это случилось благодаря моему знакомству с Марком Аткинсоном, создателем сайта Modeconnect, осенью 2008 года. Он готовил к изданию учебник «Как создать дипломную коллекцию» — «How to Create Your Final Collection» — и попросил работы наших студенток. А потом уточнил, как нас правильно называть. Я посоветовалась со своими коллегами из Канады, поняла, что у них понятия института не существует. Колледж — да, университет — да. Так что обозначили нас как Omsk Fashion Design School. Потом студенты стали ездить за рубеж, и название закрепилось. Сегодня об омской школе дизайнеров знают главным образом благодаря пассионариям — Андрею Артемову из Walk of Shame, Наташе Туровниковой. Много сделал Александр Васильев — он рассказывал, что в 1997 году думал, что едет на шоу сибирских бабушек, а оказалось, здесь школа стоит. Потихоньку появляется имя.

— Каково это — учить дизайнеров в стране, в которой пока не развита индустрия моды?

— Русская мода опирается только на любовь. Все инвестиции в русскую моду сделаны не государством, как, к примеру, в Бельгии, где власти поддерживали «Антверпенскую шестерку», или как в США, где Александру Вэнгу правительство выделяло инвестиции. У нас все на любви — «я ее любил, люблю и буду любить», поэтому вкладываю деньги в бизнес. Наши студенты в этом плане счастливые люди, они живут в настроении утопического идеализма и не успевают задуматься, что будут делать после института. С другой стороны, можно организовывать что-то маленькое, кто-то пытается. Я бы очень хотела, чтобы все сложилось у нашего молодого выпускника Егора Гализдры. Прошлым летом Андрей Артемов искал талантливых ребят для практики у Александра Терехова, увидел работы Егора и его к себе переманил: «Давайте он будет практику проходить не в Alexander Terekhov, а у нас в Walk of Shame». Тот редкий случай, когда молодой дизайнер встал на ноги и дал шанс кому-то еще: хочешь — делай женскую коллекцию, хочешь — мужскую, что угодно. Такой путь — вполне себе европейская модель: сначала поработать у другого дизайнера, приобрести опыт, а потом уже искать инвестиции для создания собственной марки.

— То есть самому с нуля начать заниматься модой без поиска инвестиций — невозможно никак?

— Чудес не бывает. Каким бы талантливым ни был студент, все равно нужна финансовая поддержка. Единственный уникальный прецедент — это дом Alena Akhmadullina. Я очень уважаю работу ее первого мужа, Аркадия Волка, который благодаря собственной харизме в свое время собрал команду для Алены: Дима Солнцев, Игорь Вдовин… Пока это единственный дом моды в России, получивший известность без сторонних инвестиций.

— Насколько вообще омские студенты чувствуют себя частью мирового контекста?

— Пока не особенно — например, на том же сайте Modeconnect постоянно публикуется информация о различных конкурсах, но мои студенты все равно редко туда заходят. Я порой сама выбираю работы, рассылаю за них. Мы все-таки далеко от центра, и постоянная варка внутри маленькой кастрюльки не дает понимания масштабности. Когда живешь в замкнутом пространстве города Омска, кажется, что вырваться из него практически нереально, трудно представить, что в конкурсах можно участвовать и даже побеждать. На самом деле до Европы можно долететь за пять часов, это очень быстро.

— Пять часов — все-таки немало.

— Да, но стремиться стоит. Я называю поездки в Европу документальным пилингом: когда тебя прочистили, через некоторое время информация внутри прорастает. Когда мы первый раз выехали в Париж в 1997 году, мы посетили две ­тамошние школы моды. Нас водили в составе группы из десяти преподавателей со всей России, и мы, такие наивные зайки, узнали о программе «текстильный дизайн». Когда я вернулась, сразу пришла к своей завкафедрой: «Давайте сделаем такую дисциплину». Этого предмета тогда даже в учебных планах не было, первые два-три года он по документам назывался «сувенирное изделие». Теперь после каждой поездки я делаю презентации для студентов — чтобы они могли посмотреть свежачок. Конечно, очень важно хотя бы пару раз в год посещать фэшн-выставки. Ну и конечно, Европа ценна возможностью заглянуть в мага­зины. Я долго не могла озвучить, как называется мое пристрастие к концепт-­стору Colette, пока не прочла у Лагерфельда: «Я туда хожу как на мессу».

— Почему в Омской школе моды нет специализаций, таких как прет-а-порте, от-кутюр и всех прочих? Есть ли в планах это разделение?

— Это обусловлено разрывом между хорошим образованием и реальной возможностью работать. У меня есть такая метафора: «Мы выпускаем рыбок в пустой аквариум». Люди учатся моде, но индустрия не создана, причем не только на уровне творческом, но и на уровне более прикладном, когда требуются не только дизайнеры, но еще и пиар-специалисты, менеджеры и продажники, заточенные именно под мир моды. У нас сейчас специалист по умолчанию должен все знать. Вот и студенты поступают не на отделение прет-а-порте, или мужской одежды, или бельевой линии, а просто идут на дизайнера и уже дальше повышают свою квалификацию в зависимости от того места, где находят работу. Вот когда сформируется индустрия, появится спрос — не только на дизайнеров ниж­него белья, а на массу специалистов.

— Вы постоянно рассказываете студентам о том, как важно уметь подносить иглы и заваривать кофе в начале работы на большой бренд.

— Да, опыт поступает в гомеопатических дозах. Редко когда бывает, что ты пришел с косой на земляничную поляну и накосил. Если ты прочитал книгу и тебя зацепила хотя бы одна фраза — это уже круто. Если ты принимал участие в дефиле и вклеил бумажку в обувь модели — это запоминается. Нельзя никогда брезговать опытом. Для меня такая проблема никогда не стояла. Помню, как ­благодаря моей выпускнице Кате Сычевой, которая тогда работала в Alena Akhmadullina, мне удалось побывать на подготовке марки к показу на Парижской неделе моды. Там до двух часов ночи все утюжили, вклеивали ярлычки в парики. Я знаю, что в такой ситуации нужны чужие руки, и была рада помочь. За это ты получаешь опыт — все видишь изнутри, щупаешь, наблюдаешь не только за самим дизайнером, но и за другими, приглашенными стилистами и профи. Получается объемная картинка.

— При этом из-за того, что индустрия в России отсутствует, всегда есть опасность, что начинающий дизайнер разочаруется, поймет, что он не сможет заработать денег, и начнет либо воспроизводить западные образцы, либо копировать условную Ульяну Сергеенко.

— С копированием сложный вопрос. Конечно, мы учим студентов находить творческие источники, ориентиры, аналоги. Как без них? Тот же Васильев, когда приезжал, заметил: «В Омской школе очень правильно учат тырить идеи», — и это не должно быть обидным. Но как рассказать о том, что хорошо, если студент этого не видел? Вокруг унылый город-призрак. В Антверпенской школе дизайна, например, есть упражнение, которое у нас физически невозможно предложить студентам. Им преподаватели дают задание воспроизвести исторический костюм. Не просто на глазок, естественно: требуется пойти в музей, в библиотеку, изучить ткани, методики и технику шитья эпохи и затем этот опыт применить во время реконструкции костюма. В любом европейском городе есть музей, в который можно сходить, а у нас этого нет. Поэтому приходится искать другие, более доступные, менее замысловатые образцы. Но это не значит, что если я делаю золотую коллекцию, я просто повторяю, как с металлом работал Пако Рабан, — нет, я должна изучить полотна художников, кинофильмы, рассмотреть, как устроены золотые чешуйки насекомых. Лично для меня важнейшим источником вдохновения служит кино — я всегда показываю студентам «Записки об одежде и городах» Вима Вендерса. Это для меня знаковый фильм про умение работать в команде: то, как Едзи Ямамото бережно относится к своему коллективу, — это нечто. А как он говорит о творческом источнике, о правильном ритме, интонации! Я бы просмотр этого кинофильма сделала элементом вступительного экзамена. Показывала бы его абитуриентам, а сама подглядывала: кто заскучал — пусть приходит на следующий год, еще не готов.

Как Лена Растягаева открыла собственную марку «Реченька»

«Мой муж Вадик жил в Москве и работал тогда в «Теориях и практиках». Он постоянно рассказывал про самостоятельность и энергичность своих знакомых, что меня очень впечатляло. И как-то так вышло, что я решила сделать собственную марку — «Реченька» и посмотреть, пойдет ли, станут ли люди покупать то, что я им предложу. Я не считаю «Реченьку» настоящим брендом одежды, для этого у нас слишком скудный ассортимент, но пока это то, что я могу делать самостоятельно. Изначально я не собиралась шить толстовки с принтами, по моей задумке они были гладкокрашеными и с конструктивными членениями. Но потом я увидела рисунки китов своей приятельницы Ирины Горляковской и попросила ее нарисовать на ткани специальной ручкой по текстилю три принта с китами. Киты сразу нашли своих покупателей, и мы отшили еще немного толстовок уже с печатью. Я всегда любила животных, росла в маленьком городе с чистым воздухом, с дачей и огородом. Я интересуюсь окружающим миром, проблемами экологии и взаимодействием природы и человека. Сегодня я выражаю это через моду».

Как Катя Герасимова стала дизайнером бренда Alexander McQueen

«Чтобы поступить в Лондонскую школу моды — London College of Fashion, — нужны хорошее портфолио, мозги, деньги и английский. В основном деньги, а портфолио можно подтянуть на курсах или на foundation degree; английский тоже за год любой сможет выучить. Образование в Лондоне отличается от ом­ского тем, что тебе предоставляется полная самостоятельность, ты практически на самообучении. Два первых года все делали что хотели, учились, развлекались — такой милый студенческий Лондон. Зато последний год люди не спали вообще. Можно сказать, что в дом Alexander McQueen я попала «по знакомству»: мне очень нравилось создавать принты и текстиль, потому я знала людей среди его принтовиков. И, к слову, попасть в дом не так сложно: собеседование пройдет любой, кто готов работать по 20 часов в сутки. На бесплатную интернатуру берут всех, у кого есть навыки. Если в голове кукушка, то этот человек будет клеить распечатки, носить кофе, вырезать бумажки, делать всякую унизительную дребедень. А вот работать в удовольствие на ответственной позиции сможет только тот, кто серьезно разбирается в своем деле. В первый день меня с тремя интернами посадили за трикотажные платья. Я единственная знала фотошоп и вектор, потому быстро освоилась. Но это была ошибка: все сразу поняли, что я в этой сфере профессионал, и стали давать сложные, но очень скучные задания, в то время как мои менее подкованные по части компьютера коллеги могли рисовать цветы акварелью и пить кофе. Зато потом твой рост замечают и, хоть и загружают тонной работы, помогают исправить оплошности, что весьма бережет ­нервы. Люди от нас все равно сбегают регулярно: не выдерживают напряжения; текучка огромная. Уволить могут даже бывалых: перегораешь, часто ошибаешься, заболел на месяц — увольнение. Ушла в декрет — считай, безвозвратно. Хорошо хоть начальству все равно, как ты выглядишь: штатные сотрудники вечно уставшие, поэтому носят что придется. Комфортнее всего, пожалуй, геям: им не надо в декрет, они со всеми ладят, они выносливые. На производстве всегда ощущается состояние хронического цейтнота. К примеру, делали платье для Кейт Мосс из шифона, которому нужно было придать фактуру меха. Так там команда из пятнадцати человек две недели, с утра до ночи, только и занималась тем, что вычесывала 10 000 шифоновых полос. В стрессовых ситуациях каждый норовит ­прикрыться соседом. Бывает, даже ветераны рыдают у себя в отделе, но дедлайн никто не отменял».

Как Егор Гализдра стал дизайнером бренда Walk of Shame

«Я не думал заниматься одеждой. Все, что влечет многих ребят в эту сферу — глянец, тонны глиттера и прочие клише, — у меня, домоседа и книголюба, вызывало недоумение. В поисках своего призвания после школы я с разной степенью успешности пробовал себя в театре и на факультете психологии, но остановился на кафедре графического дизайна в Омском художественно-промышленном колледже. Я решил учиться графическому дизайну — на факультете «дизайн среды». Но в день зачисления на первый курс мне радостно объявили новость, что я зачислен на «дизайн костюма». Расстроился, но решил подойти к проблеме конструктивно и методично. Как-то мне позвонил Андрей Артемов с предложением поработать для Walk of Shame. Вместе мы сделали коллекцию FW 2014/2015 про современный шабаш и ведьм. Шабаш начался еще на стадии подготовки: то и дело на производствах неправильно заполняли бланки, и ткани, которые Артемов выбирал на выставке текстиля Première Vision, приходили не в тех цветах. Нам нужны были черные, а присылали то синие, то бирюзовые — просто мистика. За идею, мудборды, стайлинг отвечал Андрей. Моя задача была привести все в порядок. Также я занимался эскизами и конструкциями. Когда все отшили, я лично отправлял коллекцию на презентацию в Париж — возможность передать одежду байерам и помахать им ручкой было для меня самым важным событием: я же был рабочей лошадкой. Позицию «лошадки» считаю правильной, потому что должен быть арт-директор, а должен быть толковый дизайнер, который делает как надо. После работы с Walk of Shame, которая, я надеюсь, продолжится после защиты диплома, я решил делать женскую коллекцию, чтобы отточить мастерство. Это будет странная история: в ней я хочу смешать униформу, аниме «Neon Genesis Evangelion», сложные фактурные ткани и бельевой стиль, а на вы­ходе получить вменяемый prêt-à-porter».

Как Шура Тумашова одела участников шоу ­«Ледниковый период» на Первом канале

«Представьте себе 90-е годы, убитая, уничтоженная страна, и вдруг ты попадаешь в институт, где вокруг куча сумасшедших персонажей. Твои товарищи что-то постоянно изобретают, устраивают праздники. Я особенно ярко чувствовала контраст, потому что я росла по сути в омском гетто. В институте были волшебные преподаватели, феи из другого мира. Одна только Галина Максимовна Толмачева чего стоит в плане характерности и харизматичности. Так вот, я закончи­ла институт и приехала в Москву в 2000 году — и через пару лет начала работать с людьми, которые к 2005–2007 году доросли до режиссеров на первых каналах, больших мероприятиях, церемониях вручения премий MTV и «Муз-ТВ»: Сеченовым, Михайловым, Болтенко. Работа на мероприятиях — это ателье гигантского масштаба. На телешоу особая задача — работа со звездой и ее безопасность на льду, если речь идет о «Ледниковом периоде». Это всегда отсутствие времени, постоянный форс-мажор. На ледовом шоу Первого канала каждую неделю в течение четырех месяцев мы должны были выдавать по 32 ко­стюма. Понятно, что знаменитости бывают разные: кто-то прекрасен, покла­дист, кому-то вообще все равно, кому-то принципиально важно, во что он одет. Режиссер хочет красный костюм, а звезда говорит: «Вы что, с дуба рухнули, я в красном — да никогда в жизни». А костюм должен быть через сутки готов. Я люблю наряжать, но никогда не хотела быть модельером. Любимая моя работа — с Феликсом Михайловым на фильме «Весельчаки» про травести. Там они у меня все очень нарядные».

Как Катя Сычева сшила костюмы для фильма ­«Последняя сказка Риты»

«В течение шести лет, с последнего курса института, я работала с Аленой Ахмадуллиной. Я была таким серым кардиналом, правой рукой и левой ногой — а если официально, то ассистентом главного дизайнера. Потрясающая работа, нужно было заниматься всем — от закупки тканей до организации показов, от общения с клиентами в ателье до работы с байерами в шоу-руме. Полный цикл, который сегодня позволяет мне уверенно заявить: для меня секретов в индустрии нет. С Ренатой я была знакома как раз со времен работы в Alena Akhmadullina. Надо заметить, что художником по костюмам в этом фильме, как, впрочем, режиссером, сценаристом и ведущей актрисой, выступила сама Рената. Просто она в какой-то момент обратилась ко мне с предложением сделать несколько платьев — странных, необычных, как она говорила, «сумасшедших». Самым обсуждаемым платьем оказалось платье с крысами, которое Рената надела на премьеру фильма. Мы начали работу над ним до того, как был снят хотя бы один кадр, был только месседж, который мне надиктовала Рената. Речь шла о потустороннем, о смерти, поэтому я придумала такое меховое платье с маленькими крысятами — их головками, глазками, лапками и хвостиками. Оно хорошо легло в канву фильма, и Рената в нем смотрелась прекрасно. Последнее время я работаю с компанией Rusmoda и Оксаной Лаврентьевой — у нас большое количество проектов для региональных аэропортов, салонов красоты и так далее. Кроме того, у меня есть, конечно, работа с прекрасным дизайнером Сашей Тереховым».

Как Паника Деревья создала серию дождевиков для ин­ститута «Стрелка» в сотруд­ничестве с дизайн-бюро     OK-RM

«Недавно я прочитала, что гораздо конструктивнее, когда люди объединяются вокруг идеи, а не вокруг человека. Мы работаем как студия Panika Derevya втроем — я, специалист по развитию и арт директор — соединяем наши идеи, работаем ради чего-то общего, масштабного и важного. Дождевики — это мой первый тиражный проект: важно понимать, что это не просто мерчендайз, но попытка создать хороший пример промдизайна в одежде. С одной стороны это попытка сделать модную и функциональную вещь, а с другой стороны, это бренд на троих: идейный вдохновитель со стороны «Стрелки» Наташа Гребенщикова, профессиональный взгляд OK-RM и мои костюмные решения. Мы обозначили всех создателей этой вещи на этикетке: и ателье, где мы все производили «Ателье 050477». После успеха дождевиков решили сделать еще одну вещь, совсем скоро анонсируем. Из трудностей, конечно, производство и материалы в Москве — нужно быстро сделать вещь сиспользуя то, что есть в городе. В какой-то момент мы мечтали: «А давайте возьмем прозрачный пластик!», но очень быстро выяснилось, что в нужном объеме его здесь нет, нужно заказывать, а это совсем другие расходы и сроки. Российские дизайнеры постоянно с этим сталкиваются. Сейчас я придумываю свой уникальный путь развития, отличный от нынешнего шаблона, по которому развиваются громоздкие Дома моды. В какой-то момент мы сможем работать в ритме сезонного расписания модной индустрии, но пока планируем открыть и развивать магазин на сайте и продавать новые вещи студии там. По мере возможности я стараюсь уделять время всему, что мне интересно: заниматься вместе с Poko Cox его сценическим образом и видео, участвовать в междисциплинарных проектах молодых русских электронных музыкантов, в съемках арт-фильма о конструктивизме австрийского художника Хервига Вайсера, работать с благотворительными фондами, проводить мастер-классы для тех, кто может быть не умеет нитку в иголку вдеть».

Как Настя Пономарева стала креативным дизайнером в Alena Akhmadullina

«К Алене я поехала после окончания пятого курса. В первый день, конечно, сильно волновалась, студенческий, не адаптированный к жизни мозг долго перестраивался. Я помню, что было лето, солнечная погода, я шла на работу через какой-то прекрасный парк. Офис тогда еще находился на улице Рочдельской, рядом с Белым домом, — это бывшее здание Трехгорной мануфактуры, очень красивое, старинное, кирпичное, с большими лестницами и большими же помещениями под цеха. На работе я делала много эскизов: нам давали какую-то тему, и мы с утра до вечера рисовали, пачками выдавали рисунки, которые по большому счету выбрасывались в помойку первые полгода. Когда практика подходила к концу, началась Неделя моды в России. И чем ближе была дата показа, тем сильнее накалялась обстановка, дел стало в сто раз больше. Тогда у меня появилось ощущение, что невозможно бросить все на середине и уехать. Мы договорились, что я и Даша Вяткина, другая студентка, останемся у Алены и будем заочно учиться на шестом курсе. Первое большое дело, первая возможность проявить себя у меня тоже появилась во время подготовки к показу. Это была летняя коллекция 2009 года с плетеными корсетами, которые мы, конечно, в самый последний момент придумали. Мастерили мы их перед показом своими руками, все нам помогали. После этого мне предложили должность ассистента дизайнера — за очень скромные деньги. Так, затянув поясок, я работала почти год. Ассистенты должны были делать массу эскизов и выполнять разные задания: от подбора ткани и фурнитуры до поездок в библиотеку и поиска материалов для новых коллекций. Затем мне предложили должность дизайнера, чуть-чуть подняв зарплату, — это длилось еще год. Но потом произошла большая реорганизация в компании, мы расстались с нашим инвестором, и большая часть штата ушла — произошел кардинальный перелом. Алена лично попросила каждого члена отдела дизайна остаться с ней, а не с инвестором. Произошло разделение — с инвестором остались все конструкторы и портные, а дизайнеры ушли с Аленой. Наступил самый тяжелый период для компании. Не было инвестиций, не было людей, не было вообще ничего! Мы сняли маленький офис, в котором сидели два дизайнера, Катя Бабенко и я, один управляющий ателье, у которого в подчинении был конструктор и портной. И вся эта гигантская ответственность разделилась между нами — в стрессовой ситуации мы учились решать менеджерские задачи, разбираться в логистике, общаться с другими компаниями. Я не имею права никого судить, я не знаю, что именно произошло. Но когда было принято окончательное решение о разрыве с инвестором, все модели новой коллекции, которую мы делали полгода, исчезли накануне показа. Пропало все: лекала, деньги, люди, вообще ничего не было! И нам пришлось как-то выкручиваться. Катя Сычева, еще одна ­выпускница ОГИСа, была тогда арт-директором. Перед ней встала задача сделать показ без моделей. Тогда мы нарисовали эскизы и сделали дефиле, состоявшее только из проекций. Потом Алена попрощалась с Катей. К тому моменту она проработала шесть лет в компании, и разрыв был очень болезненным. Сейчас у нас, не считая Алены, два дизайнера. Алена больше выполняет менеджерские задачи, она руководит компанией. Моя зона ответственности — все, что касается коллекции: от предложения тем, мудбордов, технических эскизов до составления ассортиментных матриц, утверждения моделей для показов, всего-всего-всего. Производством трикотажа занимаюсь тоже я — логистикой, покупкой пряжи, ­договоры с производством, отгрузками, дедлайном, таймингом. Скоро будет 80-летний юбилей художественной гимнастики в России, и мы будем отвечать за костюмы для этого мероприятия. Это очень подбадривает».

«Странная картина появилась в центре города на одной из пятиэтажек. Местные жители в недоумении, пытаются разгадать идею этого творения» — такими словами описывают нижегородские телевизионщики творчество Muddlehood, Артема Филатова, Вовы Чернышева, TOY и других уличных художников. Оранжевая студия сменяется видеорепортажем: действительно, в центре города среди бела дня, никого не стесняясь, молодой художник, стоя на телескопической лестнице, зарисовывает стену черной краской. Для Нижнего Новгорода это в порядке вещей, жителям даже любопытно. «Высунулась из окна, спросила «Что вы тут делаете? А, рисуете, ну тогда ладно», — рассказывает художник Артем Филатов, который согласился показать нам работы местных стрит-артистов. Они тут не вандалы, скорее краеведы, историки и активисты: «Это дореволюционная постройка, ее хотят сносить. А это редкий пример деревянного модерна — его тоже разбирают». Черная метка города — небесного цвета железные листы. Как рассказывают жители, когда пришел новый губернатор, первым указом он постановил, что все строительные заборы должны быть синими.

Проходим психиатрическую больницу — одноэтажную, деревянную, покрашенную в бело-голубую полоску. На соседней улице надпись — напоминание московского художника Кирилла Кто: «Необходимо не декларировать, а внутренне неотступно верить в сказку и не столько изображать, сколько воплощать собой вживую самолазку». Здесь снова начинается реставрация, наш проводник показывает новенькую табличку «Лаборатория»: «Это не совсем стрит-арт. Всю мою жизнь здесь висел этот знак, а несколько месяцев назад кто-то его уничтожил. Я восстановил и повесил на место». На особняк напротив степлером прибита надпись «Моя оборона», сделанная из линолеума. За этим объектом тоже своя история: Кирилл Кто нашел в городе заброшенное здание Министерства обороны, взял кусок пола, вырезал буквы и так сохранил память о месте.

Память в России, судя по всему, может существовать только в ситуации уничтожения прошлого: в 2013 году московский фотограф и преподаватель Школы Родченко Владислав Ефимов приехал поснимать умирающую дореволюционную архитектуру для своей выставки «Живой уголок» и совершенно случайно сфотографировал картину «Березы» Андрея Дружаева. Сегодня этот дом разобран, работу художники собирались вырубить и сохранить в галерее, но не успели. «Живой уголок» выставлялся в «Арсенале» — местной крепости современного искусства, нижегородском филиале ГЦСИ. Другая важная точка — недавно открытая галерея «Толк». Ее владелец — предприниматель Рустам Коренченко. С ним нас обещают познакомить вечером, а пока подводят к забитым фанерой окнам темно-коричневого здания. В первом узор из монет в один рубль, во втором огурцы, в третьем бутылки водки. Это и есть TOY, Сева и Егор, они кажутся более дерзкими, чем другие художники, им не хватает времени на вырисовывание изо­бражений, главное — смысл: почти наивные, лубочные «Плотники» (совмест­ная работа с Яковом Хоревым) стоят за столом, но их ноги висят над землей, как на православных иконах, «Памятник Н.» простой и понятный каждому, кто прошел курс отечественной истории, старик у высохшего дерева в здании водонапорной башни — идеальная художественная репрезентация модного ­нынче хэштега «тлен».

Мрачный, часто двухцветный стрит-арт тут в большинстве случаев появляется на деревянных покосившихся стенах, яркие граффити — одобренные и институализированные властями — любят бетон. Первое явление поддержи­вается снизу, художники тут сделали карту стрит-арта, собирают полный архив нижегородских работ, общаются с ГЦСИ, открывшим здесь свой филиал, устраивают фестивали и проводят экскурсии для жителей города. Второе — это вотчина нижегородской Федерации граффити, которая, по слухам, состоит из одного участника. Федерация выделяется позитивными работами, большинство из которых скопировано с фотостоковых картинок: тут улыбающиеся попугаи ара, там прекрасный вид на Нижегородский кремль, скрывающий трансформаторную будку. Разноцветные волны оптимизма отпечатались и на шестнадцатиэтажном новоделе на Нижегородской улице — это художник и арт-менеджер Наталья Панкова, не без помощи города решившая сделать серый мир за окном чуть-чуть ­ярче. Подход к уличному искусству как к чему-то исключительно полезному последнее время стал мейнстримом: вспомнить хотя бы пропагандистские «крымнаши» на московских улицах. Другое дело картины на срубах. Этот стрит-арт не для дела, его чиновники полезно применить не могут, к тому же произведения вместе с домами скоро снесут — в рамках подготовки всей страны к чемпионату мира 2018 года.

Водитель такси рассказывает о том, что сегодня памятников архитектуры разрушается в разы больше, чем при советской власти. Тогда старожилы города отказывались выезжать из своих старых покосившихся домов — и их предпочитали не трогать. Сегодня лучший способ разобраться с проблемой — поджечь здание, иногда вместе с престарелыми жильцами. Деревянный город — постоянная тема для рефлексии нижегородских стрит-артистов. Художник Сева закрашивает полуразрушенный дом ровным слоем синей краски, намекая на политику губернатора, Владимир Чернышев снимает близлежащие мертвые деревни, Артем Филатов не только рисует на деревянных стенах (чаще всего флору во всех стадиях цветения), но вместе с Чернышевым придумал инсталляцию «Пустой дом»: «Мы собирали доски, ездили на машине по заброшенным деревням, выдирали гвозди. Из кусков домов построили свой. Природный шаг — построить собственное здание, вместо того чтобы рисовать на чужих». Покосившуюся лачугу, хорошо выражающую общерусскую тоску, можно было этим летом посмотреть в Музее Москвы.

Подъезжаем к Большой Печерской. Столпотворение воскресным днем можно принять за несанкционированный митинг, но на деле больше полусотни людей разных возрастов с камерами пришли слушать арт-группу Muddlehood — Андрея Оленева, Федора Махлаюка, Антона Морокова и Якова Хорева, они проводят экскурсию по своим работам. На стенах деревянных двухэтажек художники рисуют не баллончиками, а кистями и валиками, на картинах крепко сбитые, просто одетые крестьяне — рыболовы, сеятели, лодочники, — большинство с прикрытыми глазами: это потому, объясняют художники, что люди в целом многого не видят. Некоторые работы — натуральная «каркоза» из недавнего сериала «Настоящий детектив»: укрепленная на срубе деревянная площадка с выжженными символами или мрачный костер у палатки, вписанный внутрь дверного портала. Продолжать архитектуру нижегородских особняков своими работами вообще хороший тон: другой молодой художник Space Pirate оставляет на домах таблички с изображенными драгоценными камнями, в причелину избы вписывает свечу, а в заложенные кирпичом оконные проемы — розу и одуванчик. Невозможная встреча охлупня и тега перестает казаться несбыточной в Нижнем Новгороде.

После экскурсии Muddlehood отправляемся к дореволюционной водонапорной башне, точнее — к ее остаткам, это место, куда отказываются ехать таксисты. Под обвалившимся полом шумит вода, крыши давно нет. На стенах работы главных нижегородских художников: среди прочих геометричный белый паттерн — Muddlehood, неопрятные простые фигуры — TOY, младенец с подбитым глазом — это Никита Nomerz. Nomerz, чьи персонажи все время пребывают в состоянии бешенства (пример — работа «Большой брат», два темных окна-глаза и высунутый язык на набережной Оки), кстати, сейчас в армии. Его последняя перед армией работа «Узник» — закрытый за кирпичными колоннами человек, который держится за них, как за тюремную решетку.

Последний пункт нашей поездки — девятиэтажный дом на окраине города. Буквально вчера в авиационном районе другой Рустам — стрит-артист из Казани по прозвищу Qbic — при помощи огромного строительного крана закончил работу на фасаде этого дома. «Тут один жилец собрал подписи о том, что соседи не против. Всех уговорил», — рассказывает Артем Филатов. Чтобы дом «зарисовали», нужно было прислать заявку на организованный художниками фестиваль «Новый город»: получили 113 писем, пусть некоторые и были составлены явно не ради искусства, а ради ремонта. Сначала девятиэтажку собирались украшать самолетами, все-таки в районе живут инженеры и летчики. Потом — чем-то, что тематически связано с бракосочетанием (загс на первом этаже), но в итоге согласились на эскиз Qbic — цветы, читающие книги.

Едем в гости к главному нижегородскому галеристу Рустаму Коренченко. В огромной студии практически нет мебели, горит подвесной камин, много искусства на стенах. Рустам недавно открыл галерею «Толк», которая специализируется на стрит-арте. Помимо торговли нефтью и поддержки уличного искусства он занимается видеопродакшеном — снимает корпоративные ролики. Среди его клиентов — один из местных гигантов, производитель чипов для банковских карт. «Эти две скульптуры мне достались от съемочной группы сериала с Хабенским», — рассказывает хозяин. Прямо сейчас в городе проходят съемки русской версии сериала «Декстер». Рустам считает, что скоро в Нижнем Новгороде будут снимать много. Этому способствует разнообразие местной архитектуры и ухудшение отношений с Украиной, которая раньше была крупной съемочной площадкой под открытым небом. Первый раз на горизонте нижегородского стрит-арта предприниматель появился в месте под названием «Буфет», где выставлялись работы TOY. Он просто приехал и купил все содержимое выставки.

Рустаму при помощи Андрея Оленева из Muddlehood удалось собрать вокруг своей галереи всех главных уличных художников Нижнего Новгорода. Сейчас в галерее «Толк» проходит выставка все той же группы Muddlehood. Участник группы Яков Хорев рассказывает: «В Нижнем привыкли, что все друг друга знают. Мы в шутку окрестили публику местного ГЦСИ элитой. Мы этот термин с другом придумали, когда на выставках видели одни и те же лица: матерые, с вином, всех знают. А когда в Москву приезжал еще подростком, то смотрел на всех людей с изумлением — у всех были абсолютно другие черты лица. В Нижнем, где проживает более миллиона человек, как будто сформировался такой универсальный фоторобот среднестатистического жителя, на которого все похожи. А тут — каждая выставка в галерее «Толк» собирает новые лица. И это разный возраст, это разный внешний вид, блеск в глазах».

Художественное сообщество четко разделяет чиновников, журналистов и жителей города. В конце дня наш экскурсовод Артем замечает: «У них мало аналитики, много реакции. Когда красиво — это хорошо, когда некрасиво — плохо. Типичная история телевизионщиков. А они зеркало мира и человеческого сознания. «Яркие произведения украсили серые многоэтажки» — вот весь их смысл».

Нижний Новгород, бывший Горький, к чемпионату 2018 года окончательно изменит свое лицо: у властей нет времени перепридумывать центр города с заезжими урбанистами. Двух парадных улиц, Рождественской и Большой Покровской, хватит, все остальное, скорее всего, примет вид Сочи-2014, прекрасного виртуально-пластикового заповедника с обязательным стадионом за 17 миллиардов рублей. В этом городе будут идеально смотреться фотообои с попугаями, разноцветными волнами и патриотическими граффити. Но пока есть время, ниже­городские творцы, как писал Максим Горький, «забавляются горем, играют им, как дети, и не стыдятся быть несчастными». Возможно, именно поэтому в изображениях на стенах так много, собственно, живого искусства — без ложного пафоса, снобизма и компромиссов с властями и брендами.

Происхождение

Катя Морозова, главный редактор журнала «Носорог»: Для начинающего литератора сейчас по большому счету один путь — толстые литературные журналы, которые читают те же люди, что и пишут для них. Мне тоже пришлось пойти этим путем, после чего я захотела сделать альтернативный журнал — в котором создается другое пространство, в котором тексты многих начинающих или просто не очень-то жалуемых толстыми журналами авторов будут доминировать, а не кое-как получать право на жизнь. И главное — чтобы они были интересны читателю не только из литературного сообщества. У нас нет при этом амбиций стать успешным коммерческим проектом, в приоритете все-таки создание определенной площадки для высказываний разного толка, то есть «Носорог» — это своего рода литературный активизм.

Андрей Уродов, создатель журнала «Россия без нас»: Мы с друзьями долго снимали на пленку, потом они открыли «Посольство ломографии в России». В итоге у нас накопилось порядка десяти тысяч снимков, и мы решили их систематизировать и опубликовать. Объем фотономера у нас составил сто полос, и потребовалось его еще чем-то заполнить — мы стали искать авторов, публиковать киносценарии, пьесы. Если у первого номера был тираж пять штук, хватило только на то, чтобы раздать авторам, то у шестого — уже 700 экземпляров.

Владимир Харитонов, исполнительный директор Ассоциации интернет-­издателей: Когда-то я работал в издательстве «Ультра.Культура», мы выпус­кали всякие смешные, будоражащие внимание публики книжки. Сейчас я участвую в нескольких проектах, в частности, в «Кабинетном ученом», где мы издаем нон-фикшн, а также в литературном агентстве Agent Bookofsky, где мы собираем тексты хороших журналистов. Плюс я консультирую Bookmate по издательским делам и пытаюсь организовать магазин «Грибоедов», такой электронный «Фаланстер».

Саша Черный, участник издательства «Радикальная теория и практика»: Наш проект был создан в 2010 году неформальным коллективом неравнодушных к идеям анархизма волонтеров. Первоначально мы переводили книги при помо­щи сайта Translatedby, благодаря которому в переводе одной книги могли участвовать до 10 человек. Качество перевода страдало, поэтому решили трансформироваться в более традиционное издательство, но все равно основанное на кооперативном принципе. Так за последний год мы издали четыре книги, например «Как ненасилие защищает государство».

Петр Аксенов, сотрудник книжного магазина «Фаланстер» и издательства ­Common Place: Почти все мы филологи. Common Place — DIY-издательство, ­выросшее из паблика «Филологический кружок» в «ВКонтакте», который изначально мы вели, чтобы делиться материалами. Потом просто предложили чи­тателям паблика, дипломированным филологам, не нашедшим работы — пото­му что ее нет, — присоединиться. Так нас за год набралось уже 30–40 человек. ­Common Place — «постболотный проект», поэтому мы, насколько это возможно, занимаемся поддержкой узников 6 мая.

Денис Ларионов, редактор журнала «Русская проза»: Мы делаем литератур­ный журнал — изначально мы себя позиционировали как петербургское издание, но потом наша смысловая локация расширилась и привязка к Петербургу уже была лишней. Мы рассчитываем на узкий круг читателей и преследуем скорее эстетические цели — если мы видим интересный текст важного для нас автора, который не перепечатывался вот уже много лет, то почему бы нам его не переиздать?

Тематика

Морозова: Мы с самого начала обозначили свое отличие от существующих толстых литературных журналов. Они лишь формально продолжатели журнального дела советской эпохи, потому что под этим надо подразумевать не только 80-е и журнальный бум, когда все кинулись читать «Доктора Живаго» или «Мы», но и, например, 20-е — время экспериментов. Нам ближе традиция авангарда. И даже если мы печатали и будем печатать авторов, которые в принципе могли бы появиться в стремящихся к обновлению «Новом мире» или «Знамени», то наше принципиальное отличие заключается в пространстве, в котором пуб­ликуются эти тексты. Эдуард Лукоянов, Станислав Снытко или Сергей Соколовский могут появиться на страницах названных толстых журналов, но они будут там инородными телами. А в «Носороге» именно эти авторы и будут задавать тон литературному процессу, рождая какие-то новые смыслы из-за совмещения с совсем уж неожиданными вещами — с теми же Стефаном Малларме и Квентином Мейассу в первом номере. Поэтому мы расширяем поле задач. У нас будет и переводная литература, и небольшие дозы философии и нон-фикшна, если они ­будут связаны с проблемами, о которых мы захотим упомянуть в том или ином номере.

Аксенов: Если очень коротко, про то, что мы делаем, можно сказать: «Мы без России». В том смысле, что мы никак не зависим от государства и не замечаем его. Все наши книги про это: «Неединая Россия», «Параллельная Россия», «Условно ненужные» и т.д. Вдруг стало понятно, что этой стране ее граждане уже не нужны: ни наркоманы, ни филологи, ни независимые издатели. Поэтому наш проект и существует на принципах, которые близки к анархизму: самоорганизация, взаимопомощь, солидарность. У нас нет главных, любое значительное решение, как правило, общее, поэтому и многие наши книги посвящены анархии.

Уродов: Для нас две приоритетные темы — это внутренняя эмиграция и внеш­няя эмиграция: мы хотим делать журнал как для людей, которые уехали отсюда и живут сейчас за рубежом, но хотят знать что-то о России, так и для тех, кто живет здесь, но не чувствует себя частью большого общества.

Харитонов: Когда я начал издавать книги, у меня было очень простое желание — мне было страшно обидно, что нет «Критики цинического разума» Петера Слотердайка на русском и, значит, надо его перевести. С другой стороны, хочется, чтобы люди задавались вопросами. Вот «Ультра.Культура», она была такой — печатала книжки, среди которых были и правые, и левые, и, разумеется, мы пережили море скандалов. Илья Кормильцев, помню, все сокрушался, что левые книги не покупают, потому что у них денег нет, поэтому выгоднее печатать правые. Самая тиражная книга издательства была «Скины. Русь пробуждается».

Производство

Аксенов: В какой-то момент мы увидели, что в нашем паблике много адекватных людей с образованием, но работать им абсолютно негде, никакой перспективы у них нет. В Москве еще можно уйти в коммерцию, работать на низших должностях в какой-нибудь корпорации, но в условном Барнауле таких возможностей практически нет. Мы просто кинули среди филологов клич и предложили им делать книжки. Сам процесс издания мы практически не контролируем: есть несколько ответственных людей, которые следят за происходящим, но удержать его невозможно, так как нельзя уследить за тремя десятками людей, которые одновременно работают над десятком разных книг. При этом все участники Common Place — волонтеры. Для нас важно, что деньги в издательском процессе, по сути, не участвуют. Мы скинулись только на первую книгу — тираж «Неединой России» Олеси Герасименко, — она быстро распродалась, и сумма вернулась, мы потратили ее на следующую книгу. Так и пошло.

Черный: Мы придумали такой забавный термин — «иллюзорные рубли». Это наша зарплата, которая как бы есть, но на руках у нас ее нет, потому что мы ее постепенно получаем с продаж, которые, к сожалению, пока идут не так быстро. Я сам предпочитаю бумажные книги электронным. Но хорошая, удобная верстка встречается не так часто, особенно грешат крупные издательства. Мы стараемся делать для бумажных книг подходящую верстку. Но минус бумажных книг в том, что спустя какое-то время после выхода их не найдешь. Некоторых книг «Ультра.Культуры» нет даже не торрентах. Поэтому все наши книги за прошлый год мы выложили в интернет.

Харитонов: Зачем делать бумажный журнал? Ради правильной тусовки, которая вокруг этого организуется, с сайтом же была бы другая история. Что касается электронных продаж: сегодня, если 1,5% от тиража продались в электронном виде — это хороший результат. Через год будет 3%, через два года — 5%. Ста­тистика показывает, что продажи электронных книжек вырастают каждый год в полтора-два раза. Вне зависимости от того, что делают издатели, эта ниша развивается сама по себе. Пока на нее действительно можно не обращать особого внимания, разве только использовать в качестве маркетинга, дополнительного канала распространения.

Морозова: Мы принципиально выбрали бумагу, потому что с формальной точки зрения работаем с жанром классического литературного журнала. То, что журнал получается артефактом, объектом, который можно потрогать, посмотреть, как сверстаны тексты, тоже играет свою роль. Нас чуть ли не в снобизме обвиняли, что мы не хотим делать онлайн-версию. Но сайт как приложение к журналу, на мой взгляд, — это бессмысленная затея. На первый номер мы самостоятельно собрали денег, он очень хорошо разошелся, и мы отбились. Но сейчас у нас появился спонсор, так что, думаю, журнал выйдет на новый уровень. А нам придется ­ответственнее относиться к его сдачам.

Уродов: У нас проблема со сдачами связана с тем, что когда выходит номер, работа над следующим прекращается, из-за того что все сотрудники журнала временно переквалифицируются в курьеров. В тираж нашего последнего номера мы вложили деньги, полученные с краудфандинга, — думаю, что удастся их вернуть.

Ситуация

Харитонов: С 2004 года ничего не изменилось, такое же ощущение надвигающейся тьмы. Министерство культуры и десять лет назад говорило про сохранение традиционных ценностей. Да, быть может, какие-то вещи они стали проговаривать более откровенно — «будете читать то, что мы скажем». Самое печальное, что люди просто стали меньше читать. Россия — это не страна читающая, это ­советский миф. Тиражи сейчас сильно упали — только бестселлеры печатают по четыре тысячи, средний тираж 600–800. Потому что нет каналов распространения, нет книжных магазинов, чтобы можно было посмотреть на книги. В этом смысле современный издатель должен сам о себе заботиться, строить свои каналы — через сайт, через соцсети. Существуют проблемы со стороны крупных издательств, которые переманивают талантливых перспективных авто­ров к себе. Основные стратегические ошибки в этом деле совершили именно большие издательства. Это мы хотим издавать хорошие, нужные книги по каким-то своим причинам. А там логика в том, чтобы втюхать несколько тонн ­бумаги с краской папуасам: так уж устроен издательский завод.

Ларионов: Существуют примеры проникновения маргинальных авторов в большие издательства. Недавно «Эксмо» выпустило серию «Лауреаты литературных премий», где была книга Натальи Рубановой с довольно провокационными текстами. Да, она была уравновешена Быковым и Шульпяковым, но это показывает, что немейнстримовые литераторы стали интересовать крупных игроков.

Морозова: Мы публикуем то, что считаем нужным. Мы своего рода независимое издательство. Но это не так просто, потому что существует закон о нецензурной ­лексике. Сейчас он нам может помешать, если мы захотим иметь тираж больше тысячи экземпляров и свободно договариваться с крупными магазинами, так как при­дется регистрироваться как СМИ.

Черный: Выборочные проверки бывают. Наши книги брали на экспертизу, но почти год уже никакого ответа нет. Я периодически, конечно, проверяю список экстремистских материалов, но нас там не нахожу. Мы-то не печатаем, естественно, рецепты коктейля Молотова и прочее, но приписать сейчас могут что угодно и кому угодно. Но у нас нет особой офлайн-активности в отличие от журнала «Автоном», у которых уже пять статей из трех номеров признали экстремистскими.

Аксенов: Состояние книжного рынка охарактеризовать просто: в «Фаланстере», например, держится примерно одинаковый оборот уже несколько лет, но при этом цены на книги поднимаются с каждым годом. Если бы в «Фаланстер» при­ходило столько же покупателей, сколько прежде, то оборот бы вырос, но этого не происходит, а значит, людей приходит все меньше. Что касается издательств, то тут есть неожиданные изменения. Например, пришел в АСТ некто Илья Данишевский и вдруг издал достойным тиражом Марусю Климову, еще они выпустили книжку юноши, который вел в «ВКонтакте» паблик «Спальные районы страны Oz». Книжка своеобразная, я бы ее не издал, но главное, что за ней в книжные пойдут люди, которые давно в них не были. Наша основная проблема в том, что книжная культура сейчас практически перестала существовать. Вот в конце 90-х — начале 2000-х было иначе: собственно, поэтому мы переиздали книгу «Образ жизни», которую делали очень хорошие люди, но им никто не диктовал правила и не говорил, как что должно выглядеть. И у них здорово получилось. А у издательств, больших или небольших, у них свои обязательства, свои договоренности — они несвободны, они не могут сделать многого. Откуда взяться культуре, если ты не можешь ничего решить сам?

Бизнес

С якутской киноиндустрией случилось то, чего не случилось с российской: сейчас в республике делают до двадцати полнометражных фильмов в год, производители — в основном маленькие частные компании, которые рассчитывают вернуть деньги в прокате. При благоприятном стечении обстоятельств картина, снятая за 200–300 тыс. рублей, может принести 3–4 миллиона, однако профессионально кино занимаются единицы — у многих якутских режиссеров есть другие, постоянные работы. В этом парадокс местной индустрии: якуты, в силу особенностей культуры вообще склонные к творчеству, занимаются кино как хобби. Несмотря на интерес в Москве и за пределами России, эти фильмы до недавнего времени не существовали на профессиональных носителях, у них не было не только английских, но иногда и русских субтитров. Однако бизнес расставляет все по своим местам. Законодателем кинематографической моды в республике считается столичный кинотеатр «Лена», в котором всего один экран. Главный коммерческий хит этого года, заработавший в прокате 10 млн рублей, — «Посланник небес» («Айыы Уола») Эдуарда Новикова, наивный, но проникновенный ­байопик якутского певца Александра Иннокентьевича Самсонова, который в середине 1990-х записал два альбома, прославился на всю республику и в 20 лет умер от редкого заболевания почек. И если фильмы единственной госстудии «Сахафильм» в тематическом плане редко отклоняются от федеральной повестки (в 2010 году Никита Аржаков снял на студии военную драму «Снайпер Саха» с бюджетом в 18 млн рублей), в частных компаниях производят в основном фильмы развлекательных жанров — от комедии до хоррора.

Георгий Николаев, руководитель рекламно-репертуарного отдела кинотеатра «Лена»: «Старт якутских фильмов мы планируем заранее. Предпочитаем ставить их в мертвый сезон, когда нет мировых блокбастеров и больших российских фильмов. Стараемся заранее максимально задействовать все рекламные площадки. Смотрим, чтобы стартующие картины не пересекались по жанрам. Не все фильмы хорошо собирают кассу — некоторые проваливаются».

Саха-театр

Многие из тех, кто занимается кинематографом в Якутии, получили образование в Петербурге и Москве — этим и объясняется более высокий, чем обычно бывает у любительского кино, уровень картин. В Петербурге учился, например, оператор Иннокентий Аммосов («Айыы Уола», «Белый день»), передавший свои знания ученикам в Якутии и недавно, в сорок с небольшим, умерший после долгой болезни. В столицах учатся и актеры, которые часто не имеют возможности работать в федеральном кино из-за внешности: не каждый день в России делают фильмы вроде прошкинской «Орды» (2012), в которой снялся актер Саха-театра Алексей Егоров и его коллеги из других якутских театров — Федот Львов и Иннокений Дакаяров (номинированный за свою работу на «Нику»). Это одна из причин «якутской волны» в кинематографе: хорошие артисты после окончания обучения возвращаются в театр, а в свободное время снимаются в фильмах. Одним из режиссеров Саха-театра долгое время был покровитель и энтузиаст местного кинематографа Андрей Борисов, автор провалившегося в прокате якутского блокбастера «Тайна Чингис Хаана» (2009) — он четверть века работал министром культуры и духовного развития республики, несколько лет назад учредил в Якутске международный фестиваль (с центральной площадкой в театре же), но в октябре этого года был отправлен в отставку, хотя, по слухам, скоро вернется в театр, теперь уже на должность художественного руководителя).

Татьяна Легантьева, актриса театра и кино: «Наш актерский набор из Якутии в Высшее театральное училище им. М.С.Щепкина был заранее обговорен с Министерством культуры Якутии — мы должны были по контракту с ним три года отработать по окончании учебы у себя в республике. Конечно, мы мечтали остаться в большом городе, но за три года многие артисты обзавелись семьями, и вернуться назад просто не было возможности. К тому же с нашими азиатскими данными в центральных театрах просто не было бы работы. А у себя на родине мы нарасхват — и в театре работаем, и в кино снимаемся».

Хоррор

В Москве о якутском кино впервые заговорили в середине нулевых, после выхода хоррора Анатолия Сергеева «Тропа смерти» (2006). В столицах ужастиков тогда почти не снимали, жанр не приживался. Но в Якутии представления о серединном (то есть о нашем), верхнем и нижнем мирах глубоко укоренены не только в традиции, но и в повседневности (даже о своих умерших они говорят как о живых), и хорроры здесь стали возникать абсолютно органично. Якутский этнограф Наталья Данилова называет современное якутское кино синкретичным, неотделимым от традиций (в том числе и религиозных), универсально сочетающим в себе все возможности и богатство мифопоэтического наследия. Один из первых местных ужастиков, «Проклятая земля», рассказывающий о встрече поселившейся в лесу семейной пары с существами из нижнего мира, появился еще в 1996 году. На национальные предания опирался и пионер местного коммерческого кино — хоррор Евгения Павлова и Марии Калининой «Наахара», который в 2006 году стал лидером в якутском прокате. Сегодня помимо хорроров в местном репертуаре можно найти и не менее пугающие триллеры, отчасти напоминающие корейское кино: в этом году, например, вышел «Крик чайки» Аркадия Новикова, в котором молодежная банда насилует и убивает красавицу и ее возлюбленного, а потом получает заслуженное воздаяние — и тоже не без мистического вмешательства. К азиатскому кинематографу отсылают и работы Константина Тимофеева, автора ужастиков «Бесплодные земли» (2008) и «Паранормальный Якутск» (2012).

Евгений Павлов, режиссер и продюсер: «Хоррор нравится народу, потому что мистицизм и почитание духов исконно в нашей культуре. В любых национальных байках присутствуют темы духов, шаманизма, мистические обряды и абаасы — существа нижнего мира. В своих фильмах я разрабатываю тему беспокойной души. Стараюсь не только «напугать зрителя», но и дать ему пищу для размышлений, чтобы фильм выполнял свои воспитательные функции. Ведь мы должны уважать духов природы».

DETSAT

В якутских журналах гороскопы иллюстрируют фотографиями не голливудских, а местных звезд, и чаще всего эти звезды — комики студии DETSAT, тоже актеры Саха-театра, которые занимаются кинопроизводством в основном летом, во время каникул (DETSAT расшифровывается как «Дети Саха Академического театра»). Выпускники московского Щепкинского училища Роман Дорофеев, Алексей Егоров, Дмитрий Шадрин и их товарищи начинали с шоу в духе «Comedy Club» (некоторые из них играли и в КВН). Сейчас они режиссируют и пишут сценарии вместе, снимаются тоже сами — это остроумные и хорошо сыгранные картины, которые (в отличие от многих якутских фильмов) трудно назвать любительскими. Их первым хитом был «Кэскил» (2007), комедия про нелепого толстяка-очкарика, в прошлом году вышел «Кэскил-3», а в феврале исполнитель главной роли Михаил Борисов по невыясненной причине повесился в собственной ванной. Среди других работ студии — эпические «Вольные боотуры» (2010), прозванные столичными критиками «якутским «Монти Пайтоном», молодежная комедия «Арай Биирдэ» (про столкновение студента с деревенским парнем) и новогодняя комедия «Кыhын тымныы эрээри, дьоллоох дьонно ичигэс». Новый, 14-й фильм объединения — комедия «#taptal» (то есть «Любовь») был выпущен в прокат этой осенью, прошел с аншлагами и по результатам первого уикенда поднялся на 13-е место общероссийского (не местного!) проката, обогнав «Открытые окна» с Сашей Грей и Элайджей Вудом.

Роман Дорофеев, режиссер, резидент творческой группы DETSAT: «Могу ска­зать, секрет нашего успеха прост: мы снимаем фильмы о добре и о любви. Мы сами из якутских деревень и сел и понимаем, что такое наш своеобразный национальный юмор, какие темы следует поднимать. Зрители воспринимают наши шутки, потому что они родные. Во взгляде, в интонации, в самоиронии — везде он присутствует. Мы хорошо знаем жанровые особенности комедии и поэтому занимаем эту нишу».

Авторское кино

Якутское кино — чаще всего игра в жанры, но недавно в республике появился режиссер, который теперь почти единолично отдувается в артхаусном сегменте — под аплодисменты молодой аудитории и недовольное ворчание старших. Как и для многих в республике, кино для 28-летнего Михаила Лукачевского началось как забава (в школе он пытался снимать фильм про террористов, которые хотят взять в заложники его класс), но уже его первый полнометражный фильм «Дорога» — непростая притча о мужчине и женщине, выясняющих отношения в заброшенном доме, — год назад была показана на фестивале 2morrow. Тогда же его короткий метр «Предчувствие», снятый на настоящую кинопленку Kodak, принял участие в официальной программе Пятой Московской биеннале современного искусства. Вторая большая киноработа Лукачевского «Белый день», уже показанная на фестивалях в Омске и в Иваново, тоже притча, но уже с социально-политическим уклоном. Безответственный водитель в чиновничьем пиджаке завозит своих пассажиров в зимнюю глушь на верную погибель. В основе сценария лежит реальный случай: перед смертью замерзающие люди писали на снегу номера машин, проезжавших мимо и не оказавших помощи; номера об­наружили вместе с трупами. Несмотря на артхаусную репутацию, «Белый день» в этом году оказался одним из хитов местного проката. Правда, зарабатывает на жизнь Лукачевский все равно в основном съемками корпоративных видео.

Михаил Лукачевский, кинорежиссер: «Кино — это прежде всего искусство. Кино — это ответственность за менталитет общества. Кино — аттракцион, но не развлекательный. Людям лень думать, они хотят только веселиться. Я же думаю, что кино — высшее искусство, духовная пища для массового зрителя. Авторский стиль я специально не вырабатываю. Наверное, это зависит от человека. Допустим, дашь задание группе людей рисовать один и тот же пейзаж. Все нарисуют его по-разному. Это и есть почерк. Разве только мои фильмы артхаусные? Мне кажется, все якутские фильмы такие — к мейнстриму не относятся».

Балабанов и якуты

Первой серьезной попыткой проникнуть в якутский мир извне стал фильм Алексея Балабанова «Река» по прозе ссыльного польского офицера Вацлава Серошевского. Закончилось все плохо: в ноябре 2000 года на съемках фильма погибла исполнительница главной роли, артистка Саха-театра Туй­ара Свинобоева. Балабанов бывал в Якутии еще во время работы в документальном подразделении Свердловской киностудии — и очевидно, что эта мощная островная цивилизация, возникшая на стыке арктического и тюркского миров, произвела на него сильное впечатление. Вторым режиссером на «Реку» был приглашен Алексей Романов, автор полудокументальной картины о якутских обрядах «Срединный мир» (1986), который настоял на том, чтобы местные кинематографисты прошли на «Реке» стажировку. Снимать в Якутии оказалось невозможно: слишком далеко, слишком холодно и дорого; похожая природа была найдена в Карелии — и именно с этой вынужденной переменой места действия самые суеверные связывают трагедию на съемках. Тогда же Балабанов познакомился с актером Михаилом Скрябиным, впоследствии игравшим у него четыре раза — в том числе и в «Кочегаре». Там наивный якут, ветеран Афганской войны, показан как квинтэссенция человеческого и альтер эго самого режиссера. Несмотря на гибель Туйары Свинобоевой, к Балабанову здесь относятся с большим уважением: мало кто в России сделал больше для того, чтобы о якутской культуре узнали за пре­делами республики.

Алексей Романов, второй режиссер фильма «Река»: «Работая бок о бок с Балабановым, оператором Астаховым, я прошел очень хорошую профессиональную школу кинопроизводства. Мне было интересно все: и работа с актерами, и выстраивание композиции кадра, и воссоздание реалий XIX века на площадке, и многое другое. Жалко, что судьбе было угодно, чтобы фильм не был завершен из-за трагической аварии, где погибла наша актриса Туйара Свинобоева. Якутская тема незримо присутствовала и в последующих работах Балабанова, он нес свою шаманскую энергетику на экран с целью исцеления больного общества».

Жека Злой, Johnny Bongzilla

Что слушать Johnny Bongzilla «Do u wanna?»

Справка Злой голос одиозных «Клоунеско» и МС переизобрел себя, пред­ставив мощный релиз «Johnny Bongzilla: Digital Roots Riddims, vol. 1». Актуальный звук и остроумные треки без единого матерного слова выводят альбом на передовую нового уральского стиля

Александр «Пичи» Vegabeats

Что слушать Mr Credo «Mama Asia (Vegabeats RMX)»

Справка Александр, сейчас работающий под именем Vegabeats, делает отменные ремиксы на бейс- и евродэнс и настороженно относится к судьбе басс- и хип-хоп-­сцены Екатеринбурга: «Я бы сказал, что в Екатеринбурге достаточно талантливых музыкантов: мой близкий друг и практически младший брат Wonder K, Рома Fenshui, Максим Rassa, Manu Shrine, — они заслуживают отдельного внимания. Минус лишь в том, что они авторитетно представляют бейс- и басс-сцену в городе, где ее нет»

Александр Ефимов, Nienvox

Что слушать Nienvox «Cosmic Tobacco»

Справка Выпускает свои релизы на немецком лейбле Project Mooncircle, который также занимается известным русским музыкантом Long Arm. Он работает в жанре abstract beats и помимо Nienvox ведет проект The Rare Plants Garden, совместный с известным русским электронщиком 813

Лала Салимова, Groovbag

Что слушать Groovbag «Crazy Lifestyle»

Справка Лала — вокалистка неосоул-фанк-команды Groovbag, родившейся благодаря поддержке преподавателя школы скретчинга и авторитетного диджея Wide. На его вечеринках «Street Special» собрался живой бенд, исполнявший классику фанка; в определенный момент команда решила писать свой материал и только-только выпустила свежую EP. Лала говорит: «У нас нет профильного образования — есть лишь безграничная любовь к музыке; мы давно варимся в культуре и знаем что почем»

Паша Wonder K

Что слушать Wonder K «Meet Down»

Справка Самый востребованный молодой продюсер Екатеринбурга: он делает аранжировки для группы «ОУ74», проекта Johhny Bongzilla и доброй половины релизов Playback Flava

Хип-хоп Урала всегда отличался от общероссийского — ростовского, московского, петербургского — в первую очередь плотностью и энергичностью сообщества. Уже в девяностые здесь были свои пассионарии. На заре десятилетия при поддержке Влада Валова из Bad Balance открылось учреждение со странным названием: Уральский молодежный благотворительный центр хип-хоп культуры. Он собирал под свою опеку рэп-группы и организовывал фестивали; на самый первый, в 1994 году, приехала группа «Мальчишник». В клубе «Люк» проходили регулярные хип-хоп-вечеринки — в 2001 году здесь сыграл сет DJ Vadim. «Это изменило мою жизнь, — рассказывает Егор Холкин, один из лучших диджеев ­города. — Я понял, как все надо делать. А если делать не так, то лучше вообще не браться. Тогда ведь здесь хип-хоп-движение только начиналось. Возможно, оно и выглядело жалко, но люди жили этим».

Энтузиасты распространяли информацию единственно доступным на тот момент способом — по радио. Популярная передача на «Стиль ФМ» называлась «Терапия». Вели ее трое молодых людей, которые через какое-то время образовали группу Ek-Playaz. Она и стала визитной карточкой уральского рэпа на долгое время. Ek-Playaz сразу решили, что в их песнях не будет ни одного дурного слова, и продолжают следовать этой установке до сих пор. «В то время мат использо­вали очень многие. Это было даже модно. Оно и понятно, ведь все цензурные ограничения исчезли после распада СССР. Но уже тогда мы пришли к мнению, что можем выражать свои мысли и без него», — объясняет Dry Ice, участник группы. Рэп Ek Playaz был юмористическим, но не лишенным какого-то социального подтекста: героями песен становились корыстные милиционеры или качки, обделенные чувством юмора. За ориентиры брались The Pharcyde или «Братья Улыбайте». Чуть позже внутри группы вызрел интересный проект «Наум Блик»: Dry Ice записал концептуальный альбом «RE: Поэты», где стихи Пастернака и Бродского звучали поверх битов. Несмотря на эксперименты с поэзией, к екатеринбургскому рэпу на долгие годы приклеился ярлык «юмористический» — вот только со временем юмор значительно опростился.

В начале нулевых выстрелила группа Worna Brazass. Четверо парней крайне обаятельно валяли дурака на сцене: приклеивали себе большие мексиканские усы и не стеснялись шутить в стиле резидентов Comedy Club. Это было смешно, необычно, а главное — просто и понятно многим. Со временем к группе появился интерес и за пределами города, но один из участников, Лиман, попал в тюрьму за хранение наркотиков — фактически группа распалась. Кстати, это еще одна важная составляющая уральского рэпа — песни про легкие наркотики (удивительно, что в городе, погодные условия которого меньше всего располагают к их выращиванию и потреблению, это стало трендом). Первым тему начал раскрывать коллектив «Клоунеско», получивший титул уральского Cypress Hill. Хрипящие от баса инструменталы, узнаваемые низкие голоса, тексты, где к слову «трава» находились десятки и десятки жаргонных синонимов, — все это сделало его культовым в определенных кругах. «Клоунеско» и Worna Brazass активно слушали первокурсники одного из екатеринбургских вузов, Витя и Максим. Обоим было не больше двадцати лет, оба ходили на хип-хоп-вечеринки в клуб «Посторонним В», а потом начали записываться, в домашних условиях. По интернету их треки расползлись в другие города, так о группе узнала более-менее вся страна. На первом же московском концерте Вити (Максим в то время служил в армии) случился аншлаг, что привлекло внимание рэпера Басты. В итоге ­«АК­-47» стали артистами его лейбла «Газгольдер». Их песни «Я кругом тонирован, значит, все в ажуре» и «Мама говорит, это все план тормозит» действовали на ортодоксальных рэперов как красная тряпка на быка, на них сыпались обидные определения «гоп-хоп» или «падик-рэп». Но в них были драйв и задор, живой и самобытный язык, которые не удалось сымитировать десяткам групп-­клонов.

В конце нулевых в Екатеринбурге собралась группа «Горный щит», состоявшая из участников Worna Brazass и «Клоунеско» (по меркам города — супергруппа). Ими занялся Владимир Бегунов из «Чайфа», общими силами был даже выпущен один альбом, но никакого продолжения не последовало. Тем не менее «Горный щит» положили начало другому направлению екатеринбургского рэпа. Точное определение ему подобрали Ek-Playaz — «хип-хоп после модема». Быстрый интернет и трекеры, позволяющие в сжатые сроки скачать каталог Anticon или Brainfeeder, размножили по городу целую сеть небольших тусовок, представляющих свой родной город Лос-Анджелесом.

К концу 2012 года многие и правда поверили, что живут не в «сити оф хейт» (по выражению местной группы «Городок чекистов»), а в «сити оф эйнджелс». Музыкальные паблики с альтернативным хип-хопом воспитали битмейкеров, знающих наизусть все барабанные брейки Херби Хэнкока и семплы продюсера 9th Wonder. Больше любого рекламного агентства для популяризации местного хип-хопа сделала марка Urals. Дима, ее основатель, в прошлом брейкдансер, выпускает худи, свитшоты, футболки, кепки и шапки, забитые характерными принтами с народными узорами, картой области. Вещи Urals носят самые уважаемые скретч-диджеи города — DJ Wide и Fantastic Fresh, а также Егор Холкин, с середины нулевых занимающийся продвижением даба, фанка и афробита на Урале. В своих искренних стремлениях соответствовать культуре, воспитанной на звуках Калифорнии, уральская столица ближе всего оказывается к Лос-Сантосу, смоделированному в GTA: San Andreas. Как люди из Rockstar North бережно копировали лица Easy-E и Айса Кьюба, натягивая их на низкополигональные модельки, так и тусовка Екатеринбурга пыталась примерить чужие образы, соз­давая действительно самобытные вещи.

Задолго до старта русского «Boiler Room» здесь был запущен проект «Beat Repeat TV» — интернет-трансляции диджей-сетов. Отвечают за него Александр Пичи, экс-участник «Горного щита», делающий биты под именем Vegabeats, и дизайнер и диджей Антон Эльфильтр. Буквально за полгода работы BRTV стал площадкой, обязательной для посещения, важной строчкой в резюме: здесь выступали DJ Wide, Flakes 421 и Nienvox, один из лучших екатеринбургских продюсеров.

Сила проекта во многом рождается из убежденности Vegabeats. «К сожале­нию, многие все еще слушают русский рэп, сделанный по лекалам 20-летней давности, — жалуется он. — Есть и проблема с площадками, это наводит на мысль, что нашей музыке сложно найти широкого слушателя в стране». Отчасти эту проблему и решает BRTV.

Голос «новой волны» — пятиголовая группировка Playback Flava. Ее колоритного лидера зовут Юлиан «Куба» Эчаваррия, он мулат, уроженец Сантьяго-де-Куба. Куба профессионально играет в баскетбольной команде Нижнего Тагила «Старый соболь» на позиции защитника. Об еще одном участнике, School B, многие коллеги отзываются как о «пока не разорвавшейся бомбе». Но в группе есть и бомба «разорвавшаяся» — Паша Wonder K, самый настоящий вундеркинд от хип-хопа. Помимо минусов для челябинской андеграунд-группы «ОУ74» он еще пишет оригинальные инструменталы и не боится экспериментов.

Важное звено, скрепляющее цепь культуры, — фестиваль «Стенограффия», проект агентства Streetart, уже четыре года собирающий в Екатеринбурге лучших уличных художников мира. Один из фестивалей дал толчок к созданию галереи уличного искусства «Свитер», чуть ли не первой в России взявшейся экспонировать стрит-арт-объекты в галерейном пространстве.

Так один на другой накладываются пласты разных реальностей: воображаемые Лос-Анджелес и Атланта врываются в Екатеринбург, который для многих по-прежнему мрачный город-завод. В одном из своих треков Куба читает: «Чувствуй, музыка летит к тебе все ближе. Пусто только там, где никто не ищет». Скорее всего, имея в виду что-то похожее: если хорошенько поискать, всегда можно найти свою собственную маленькую Калифорнию.

На проспекте Путина золотая осень. С деревьев на бульваре осыпались листья, дворники смели их в кучи, но еще не успели убрать. По тротуару, шурша, медленно прогуливаются девушки на головокружительных каблуках и в обтягивающих юбках, длина которых не делает их ни капельки скромнее. Длинные волосы распущены по плечам, а сверху накинуты небольшие косынки. Есть мнение, что таким образом некоторые из чеченок выражают юношеский протест против активно рекомендуемого руководством Чечни образа правильной мусульманки в длинной строгой юбке и платке. Не исключено, что это обычные праздные тусовщицы, которым некуда спешить в полдень понедельника. Айшат Адуева, основательница единственного в Грозном Центра современного искусства, говорит, что поставила бы памятник девушкам, которые гордо шагали здесь на каблуках по грязи еще 20 лет назад, когда не было ни бульвара, ни тротуаров, ни деревьев. Сама она совсем не похожа на нарядных девиц с бульвара: волосы, собранные в пучок, плотно закрывает тюрбан, а длинная широкая юбка скрывает хрупкую фигуру. В левом ухе она носит массивную пиратскую серьгу из серебра и дерева и обставила Центр диванами из деревянных поддонов и любовно собранными старыми стульями из заброшенных домов.

Айшат училась в Санкт-Петербургском государственном университете технологии и дизайна, и, по ее словам, это было едва ли не самое счастливое время в жизни. «Там, в творческой среде, оказалось, что я нормальная, чего здесь, среди экономистов и юристов, я не ощущала». До этого Айшат окончила Грозненский нефтяной университет, уже работала по специальности, оставалось только выйти замуж и завести свою семью. Но что-то мешало. Ей всегда нравилось рисовать, и хотя все складывалось нормально, как у всех, никак не получалось избавиться от чувства обреченности. По чистой случайности Айшат попала в приемный день в филиал Петербургского университета в Грозном, узнала о существовании факультета дизайна и поняла, что у нее есть шанс что-то изменить. Вернувшись спустя шесть лет домой, Айшат хотела работать дизайнером, но тех заказов, которые позволяли бы ей чувствовать творческую свободу, было слишком мало. Постепенно она пришла к мысли о том, чтобы устроить галерею. Помещение, где находится Центр, принадлежит матери Айшат, поэтому тратиться на аренду не пришлось. Зато постепенно стала существенной другая статья расходов: в галерее регулярно засиживались многочисленные друзья, среди которых были и художники, и музыканты, и журналисты, и чиновники. Для того чтобы хоть как-то окупить регулярные траты на чай и печенье, Айшат открыла в галерее первое в Грозном антикафе.

В понедельник вечером здесь собрались человек восемь, они расселись на высоких деревянных стульях вокруг стола, которым служит огромная деревянная заводская катушка. На столе — «Ерундопель», «Цитатометр» и другие карточные игры, а также два чайника, чашки и сладости. В Чечне не принято открыто употреблять алкоголь, и в Центре все развлечения исключительно безалкогольные. Мало того, окна галереи-антикафе никогда не закрывают шторами — и любой прохожий может наблюдать за тем, что происходит внутри. В Центр после открытия антикафе действительно стали ходить куда больше людей, чем во времена, когда здесь проходили только выставки. Постоянные посетители получают карточку, которую регистрируют на входе и на выходе, первый час стоит 120 рублей, дальше дешевле. Художники и музыканты, которые устраивают в галерее сейшены, приходят бесплатно, но и если обычный посетитель антикафе забудет дома карточку, Айшат его не выгонит. Кем ты работаешь, здесь особо не важно, главное, чтобы человек был свой. Вот, например, композитор Мага ­пишет электронную музыку, он долго жил в Москве и даже успел выступить на двух фестивалях «Пустые холмы», в Грозном вынужденно работает специа­листом в Пенсионном фонде, а две красавицы, которые сидят с ним за одним столом, в обычной жизни сотрудницы миграционной службы и полиции. Даже в Москве сложно было бы представить этих людей на одной тусовке.

Вечер протекает неторопливо, поскольку переместиться отсюда куда-то еще для продолжения веселья невозможно. Кроме Центра есть еще только одно кафе, где собираются члены этого небольшого общества. В Грозном нет дискотек и нет традиции вечерних прогулок. За исключением центра все остальные районы заняты частными домами, где жизнь после захода солнца замирает, остаются только кабинеты в шашлычных, но долго ли там просидишь, да и к тому же это недешево. Поэтому тусовка у Айшат часто задерживается до ночи. Играют в «Монополию», в «Уно», в «Мафию». «Мафия» — одна из самых популярных игр. «Наверное, потому что позволяет выплеснуть эмоции, накопившиеся за день», — предполагает Айшат. «В XXI веке, если ты не развиваешь свою индивидуальность, ты останешься аутсайдером», — кузина Айшат Малика, второй куратор галереи, преподающая в местном университете психологию, говорит, что Центр не ставит перед собой задачи выставлять что-то невероятно концептуальное, их цель — позволить людям выражаться в живописи и изживать свои проблемы с помощью искусства и диалога, а не в агрессивных конфликтах. Малика добавляет, что на заре существования Центра он был компромиссом между солидным академизмом и мо­лодежным экспериментом. На первой выставке показывали работы известного дагестанского художника Апанди Магомедова, который выставлялся у Айдан ­Салаховой. Его проект был посвящен ритмам зикра — религиозного ритуала, — которые художник организовал в новую художественную форму. Получи­лась одновременно и очень современная, и крайне благопристойная выставка с объектами и видео. Многим посетителям приходится на пальцах объяс­нять то, что они видят, ведь в галерее нет традиционной фигуративной живописи с сюжетами.

Совсем недавно в Центре показывали работы московского художника Ростана Тавасиева («Школа грозненской бегемотописи»), а сейчас проходит выставка Заремы Муситовой и Мадины Газиевой. Мадина Газиева — молодая художница, которая приехала в Грозный не так давно и нашла учителя в лице Заремы Муситовой, всего год назад переехавшей в Чечню из Европы, где она жила 15 лет. Мадина снимает мастерскую на проспекте Кадырова, в который проспект Путина перетекает после моста над рекой Сунжа. В этой мастерской на последнем этаже офисно-торгового центра она устроила живописную мастерскую для детей. Заниматься приходят и мальчики, и девочки, но в целом прибыльным ее предприятие не назовешь. «К художникам в Чечне почему-то относятся с меньшим уважением, чем к музыкантам», — говорит Хава, музыкант с академическим образованием, которая работает в местной филармонии. Она носит кеды и фенечку на руке и всю свою жизнь, за исключением последних нескольких лет, прожила под Краснояр­ском, куда ее родители переехали в советское время по распреде­лению. Официальная культура Чеченской Республики построена на уважении к авторитетам, поэтому изменения происходят очень медленно. Вот, например, недавно в филармонии появился рок-ансамбль, куда Хава попала случайно, после того как ­руководитель услышал, как они с подругой поют на два голоса под гитару в кафе. Айшат по десятому разу перемывает чашки, заваривает душистый чай и жалуется, что в городе, по сути, нет другого публичного простран­ства, куда она хотела бы идти каждый день. «Я все жду, что появится что-то еще, но пока что только у нас прибавляется народу». В антикафе приводят друзей, а те уже сами решают, кого пригласить из своих друзей; так формируется замкнутый, но все же разнообразный круг знакомств. Посторонние люди отсеиваются сами собой. Удивительно, но в этой тусовке соблюдаются формальные ­чеченские правила приличия: все присутствующие рефлекторно встают, когда заходит кто-то старший, юноши и девушки не дотрагиваются друг до друга, и на вечеринки не приходят замужние женщины без мужей, потому что в компании есть неженатые. Тем не менее здесь нет запрета на знакомства, хотя некоторые девушки обижаются даже на самый невинный флирт, говорят, не за этим сюда пришли.

Не сразу осознаешь, что многие из парней, которых здесь встречаешь, уже мужья и отцы. Например, Заур, основатель грозненского фотоклуба, рассказывает о том, как ездил в Скандинавию к старшему брату, который работает архитектором и увлекается фотографией. Там он тоже начал снимать, а приехав обратно в Грозный, создал в «ВКонтакте» сообщество Lamberd, посвященное фотографии. На одно из их мероприятий даже приезжал знаменитый репортер Стенли Грин, который путешествовал в этот момент по России. «Какая-то надежда на будущее появляется», — говорит Заур и рассказывает, что от работы видеооператором в мэрии, чем он вынужден заниматься для поддержания семьи, отпадает желание что-то придумывать. Заур не скрывает, что хотел бы опять поехать путешествовать, но с семьей эту идею осуществить будет гораздо сложнее, чем в одиночку. А вот Эски, один из основателей грозненского автоклуба, совсем не производит впечатление человека, который хотел бы куда-то уехать. Он тоже частый посетитель антикафе, но для него эти встречи не единственное место, где можно встретить единомышленников. Часть из них он приводит в свой дом, где одну из комнат сам оформил в стиле гаражного панка: голый кирпич, граффити, приглушенный свет. В его отсутствие сюда могут приходить посидеть даже соседские мальчишки, так что это тоже своего рода общественное пространство в рамках одного грозненского двора.

Помимо Центра у Айшат и ее друзей есть еще одно любимое место — это бывший ГрозНИИ, институт исследования нефти, здание которого было частично разрушено во вторую чеченскую кампанию. Первым про ГрозНИИ узнал дизайнер Али, которому его показал друг из Петрозаводска. Институт невозможно было пропустить — это огромное здание красного кирпича в стиле эклектики, построенное в начале XX века. Считается, что строили его американцы, хотя первыми нефтеразработками на территории Чечни занимались в основном ­англичане. Али рассказывает, что недавно здание подожгли, чтобы снять в короткометражке. «Скорее всего, его просто рано или поздно снесут. Наверное, нас можно назвать активистами, но плохими. Давно надо было подать в «Архнадзор», чтобы это здание поставили на охрану». Али, который всю жизнь прожил в Сергиевом Посаде и в Москве, а теперь не без труда переехал в Грозный, не так давно по собственной инициативе создал схему наземного транспорта чеченской столицы. Правда, дальше вокзала его распечатки не пошли, хотя он мечтал, чтобы схема была в каждой маршрутке. Теперь он ставит перед собой еще более ­амбициозную задачу: спроектировать павильоны для остановок общественного транспорта, которых в Грозном почти нет. Али ни разу не был за границей, но он такой же космополит, как фотограф Заур или другие его друзья из Центра современного искусства, чей образ жизни совершенно чужд большей части 200-тысячного населения Грозного.

Аслан Гайсумов сейчас, пожалуй, самый известный в мире современный чеченский художник — в 2013 году на Пятой московской биеннале современного искусства его инсталляция «Война» участвовала в основном проекте, в этом году его старые работы показывали на питерской «Манифесте», а сейчас Аслан номинируется на Future Generation Art Prize после работы в арт-резиденции в Париже. Аслану 23 года, он учился в Москве, живет в Грозном, но постоянно путешествует, потому что его часто приглашают на выставки, и потому что не любит подолгу сидеть на одном месте. Центральное место в его работах занимает история Чечни — память о депортации, войнах и судьбе чеченской культуры, которая сейчас, по сути, создается заново. Недавно Аслан закончил работу над видео «Проспект Победы» о современном Грозном по мотивам советского фильма «Город Грозный» из цикла «Города СССР» 1978 года. Проспект Победы — это старое ­название проспекта имени Владимира Путина. Еще до того как отвезти эту короткометражку на международный конкурс, Аслан показал ее друзьям в Грозном, где сейчас в силу ряда причин сформировался удивительный кластер из дизайнеров, художников и музыкантов, которые ощущают себя прежде всего чеченцами. «То, что сейчас происходит в Центре у Айшат, — это начальный этап. Это одно из единственных мест в Грозном, да и в республике вообще, где ты можешь встретить людей, думающих по-другому», — говорит Аслан, который, уехав из Грозного, стал международно признанным художником. Чеченский художник, переехавший в Москву, как и московский, переехавший в Нью-Йорк, одинаково уязвимы, поэтому Аслан наряду с большими выставками в других городах не забывает о том, откуда он родом, и готовится делать свой проект в маленьком Центре современного искусства на проспекте Путина. 

«Транслит» и левые интеллектуалы

Авторы Павел Арсеньев, Роман Осминкин, Никита Сафонов, Александр Смулянский

Что такое Сообщество авторов, существующее вокруг литературно-критического (с ориентацией на опыт западной критической теории) альманаха «Транслит». Редактор альманаха — поэт, интеллектуал, художник и теоретик Павел Арсеньев. В институциональном плане — одно из наиболее оформленных литературных сообществ (есть своя книжная серия и свой фестиваль, узнаваемый стиль проведения мероприятий, своя читательская аудитория). Немалую роль в этой сплоченности играет общность политических взглядов: большинство авторов «Транслита» придерживаются левых идей. Что касается поэтики, то тут она у всех разная. От перформативного письма с жесткой политической иронией и пародированием лирического субъекта (здесь ориентир — московский концептуализм): Роман Осминкин, Эдуард Лукоянов, Антон Очиров, Никита Сунгатов и др. И до глубоко усложненных практик в духе американской Language poets: Никита Сафонов, Евгения Суслова, Денис Ларионов и др. Несмотря на то что большинство членов редакционного совета живут в Петербурге, «Транслит» не может быть назван только питерским явлением, поскольку в сообщество входят авторы из разных городов, а поэтическая серия «Kraft» (на крафтовой почтовой бумаге) издается совместно с московским «Свободным марксистским издательством», основателем которого является поэт, переводчик, политический активист и солист группы «Аркадий Коц» Кирилл Медведев. Недавно «Транслит» основал и серию теоретических книжек под названием «Démarche». Сообщество «Транслит» притягивает к себе все больше молодых авторов и является, пожалуй, самым заметным явлением в литературе последних лет.

Посттрадиция и «НКХ»

Авторы Алексей Порвин, Владимир Беляев, Алла Горбунова, Ольга Баженова

Что такое В этой очень условно обозначенной нами группе также находятся представители разных поэтик. Однако все эти молодые авторы регулярно публикуются на сайте «Новой камеры хранения». Сайт «НКХ» представляет собой небольшую и довольно разветвленную электронную библиотеку, ядро сайта составляют авторы старших поколений, которые когда-то, еще в конце 80-х, образовали литературную группу «Камера хранения» (Олег Юрьев, Ольга Мартынова, Валерий Шубинский, Дмитрий Закс). Их ориентация на постакмеистическое письмо, наследующее линии Мандельштама, оказалась не чужда некоторым молодым поэтам. Все упомянутые авторы так или иначе мыслят себя наследниками «большой поэтической истории». Так, Алексей Порвин во многом переосмысляет классические формы «риторической поэзии» XVII–XVIII веков, его стихам свойственна филигранная метафорика; для Владимира Беляева ориентиром служит не только постакмеистическая традиция (в лице Михаила Айзенберга), но и традиция обэриутов вкупе с мировой психоаналитической мыслью. Алла Горбунова пишет, пожалуй, самые культурно нагруженные тексты, здесь много отсылок к античной мифологии (а для самой поэтической интонации характерен трагический античный пафос), классической философии, природы, которая представлена эмблематически, сама по себе. Такая широта диалога с историей позволяет Алле Горбуновой публиковаться и в уже упомянутом альманахе «Транслит». В целом же сложно сказать, является ли «НКХ» по-прежнему сильной точкой притяжения для новых молодых авторов. Определенная избирательность и непроницаемость этого ресурса приводит к тому, что в последние годы пополнения в этом отсеке письма не наблюдается.

Квир-культура и круг Александра Ильянена

Авторы Петр Разумов, Иван Соколов, Станислав Снытко, Никита Миронов, Виктор Багров, Сергей Финогин

Что такое Неформальное поэтическое сообщество, которое в последние годы оформилось вокруг интернет-издания «Квир-культура в России» и автора новаторской короткой прозы Александра Ильянена. Но объединяющим признаком здесь скорее выступает дружба и общность культурных интересов, чем радикальная близость поэтик. Поэтому можно говорить об этом как о кружке квир-интеллектуалов, некоторые из которых являются тонкими литературными критиками, опять же, не чуждыми западной критической теории. Здесь есть и поэты, практикующие более классичные и китчево-архаические формы письма (Петр Разумов, Иван Соколов), и поэты, ориентированные на «поэтический объективизм» (направление в современной американской поэзии, следы которого есть и в новейших русскоязычных стихах 1990–2000-х) и «частную искренность» (Никита Миронов), и автор концентрированной чувственно-интеллектуальной прозы-поэзии Станислав Снытко и т. д. Собственно, квир-идентичность формирует в стихах поэтов этого круга один из важных смысловых слоев, рассказывая нам о другом опыте телесности, культурной субъективности, борьбы и любви.

Критическая чувственность

Авторы Алексей Кручковский, Александра Цибуля, Никита Сафонов, Вера Воинова, Лада Чижова, Константин Шавловский

Что такое Не совсем направление, не школа или институция, но некий общий модус письма, свойственный совершенно разным и довольно обособленным молодым авторам. Это отказ от миметического и созерцательного опыта в пользу неоднородного, фрагментированного, аналитически выверенного осмысления действительности. Многие из авторов близки к тому, что делал Аркадий Драгомощенко, но не на всех прямое влияние оказала американская «школа языка», часть из них находится под влиянием самых разных русских поэтов (от Михаила Еремина до Елены Фанайловой). К слову, совсем недавно магазин «Порядок слов» учредил премию Аркадия Драгомощенко для молодых поэтов, чей возраст не превышает 27 лет.

— Юрист из Новороссийска и артист из Челябинска открыли центр современного танца в Костроме. Как вообще так вышло?

Евгений Кулагин: Очень простая история, на самом деле. Я приехал в Кострому из Челябинска по приглашению Камерного драматического театра. В ту пору я уже очень увлекался современным танцем. Но здесь в этом плане вообще ниче­го не было. И я предложил Ване, с которым познакомился в Питере на фестивале Open Look в 2001 году, открыть школу в Костроме.

Иван Естегнеев: А я с 14 лет занимался танцем в школе в Новороссийске. Потом, когда мне было 20, поступил в Питере на хореографа. И как раз театр «Каннон Данс» и их фестиваль Open Look — первое мое столкновение с современным танцем.

Кулагин: Мы, вообще, учились на этом фестивале. Все обучение современному танцу происходило и до сих пор происходит не в университетах, а в летних школах танца, таких как «Цех», например.

— Можно поподробнее? Вы вот так просто приехали в незнакомый город и открыли школу современного танца?

Кулагин: Ну, не совсем просто. Когда я сюда приехал, сразу после института, во мне было очень много наивной веры. Я тогда входил в кабинеты чиновников и говорил: «Неужели у вас не найдется для такой прогрессивной идеи помещения? Неужели не можете дать возможность молодежи заниматься современным танцем? Это новое, это круто!» И так, вследствие моего напора, один из чиновников дал мне телефон директора Дома творчества молодежи. Так мы попали в свое первое пространство, где сделали ремонт на родительские деньги. А через два года мы поставили свой первый спектакль.

— Как выглядело ваше первое занятие? Кто пришел вообще?

Кулагин: Человек сорок.

Естегнеев: У нас случилось волшебство. Понятно, что мы приложили к этому силы, но все равно. Нам удалось прямо с первого занятия, с первой встречи с людьми организовать такую среду, от которой они зафанатели сразу. Музыка, разговоры…

Кулагин: …все босиком танцуют.

Естегнеев: Первые год-два люди из другого танцевального комьюнити, консервативного, которое здесь тоже есть, говорили, что мы — секта. К нам ходят, платят деньги еще!

Кулагин: Босиком! XXI век, а про нас говорят, что мы сектанты, потому что у нас танцуют босиком.

— Это особенность восприятия костромичей или по всей стране так?

Кулагин: По всей стране.

Естегнеев: И до сих пор.

Кулагин: Более того, танец не под музыку до сих пор вызывает у отечественного зрителя страх.

Естегнеев: Но на самом деле, если говорить про Кострому с менеджерской позиции, это не такая уж плохая локация, не такой плохой в отношении работы с публикой город.

Кулагин: Да, город очень театральный. Тут существует традиция общедоступ­ного театра. Любая премьера обсуждается как в среде интеллигенции, так и на рынке.

— Хорошо, так появилась компания «Диалог Данс» — независимый театр и школа танца. А как появилась арт-площадка «Станция»?

Кулагин: Школа все время переезжала из помещения в помещение, количество учеников росло. В какой-то момент в очередном здании, где мы занимались, произошел пожар. Нам сказали, что мы должны съехать. За все эти двенадцать лет это был первый и единственный раз, когда школа вообще не работала. Нужно было принять какое-то решение и срочно куда-то девать все, что у нас было: зрителей, спектакли, студентов.

Естегнеев: Мы уже на тот момент провели несколько фестивалей, кучу всяких программ со всевозможными воркшопами и мастер-классами, то есть это уже была не просто школа.

Кулагин: И в поисках помещения мы пришли на эту фабрику. Тут тогда не было вообще ничего, такое огромное заводское помещение с колоннами. Мы пришли, увидели объемы — и пошли к владельцу разговаривать о том, что хотим сделать.

— И каким-то образом вы умудрились заполучить помощь Фонда Форда.

Естегнеев: На тот момент мы уже провели несколько проектов при поддержке Фонда Форда. Параллельно с развитием школы здесь мы делали постановку с африканскими артистами, которых как раз поддерживал фонд, представите­ли фонда приезжали на фестивали сюда, смотрели, как все у нас устроено.

Кулагин: То есть на момент открытия «Станции» у нас уже была компания «Диалог Данс» со своим послужным списком.

Кулагин: Это, конечно, удивительный был фонд. Американцы, работавшие над развитием современного искусства в России. По их условиям мы, например, получив деньги на фестиваль, не могли привезти в Россию американский спектакль, а могли пригласить только российские компании — развивать активность только внутри своей страны. И вот за два месяца до прекращения деятельности фонда в России мы обратились к ним со своей инициативой — создание площадки современного искусства в Костроме — и получили положительный ответ. С этой бумажкой мы и пришли к владельцу здания: «Вот, у нас есть деньги для начала». Все лето мы строили — к этому времени мы уже наездились, насмотрелись, как это устроено в мире, и сами сделали проект. А теперь каждый, кто входит сюда, говорит: «О, как в Европе».

Естегнеев: Грант Фонда Форда позволял покрывать 70 процентов аренды, то есть самое главное.

— А сейчас как?

Естегнеев: О, сейчас вообще все по-другому!

Кулагин: Это уникальная ситуация. Мы наладили диалог с властью на региональном уровне, и теперь здесь существует субсидия на развитие современной хореографии и современного искусства — такого вообще нигде больше нет. И эта субсидия частично возмещает нам расходы по аренде, по зарплатам сотрудникам, а поддержка Фонда Прохорова позволяет нам проводить фестиваль «Диверсия» и с этого года ставить собственные спектакли. Есть еще «Акция по поддержке театральных инициатив» Театра наций — они поддержали фестиваль «Диверсия» в один год, а на следующий — открытие «Станции»; на их грант мы купили световое оборудование.

— Почему вы называете поддержку со стороны областной администрации уникальной ситуацией?

Кулагин: Если я являюсь некоммерческой негосударственной организацией, находясь в Европе, я могу подавать заявку в местное Министерство культуры. И если эта заявка убедительна, я получаю финансирование. А здесь это чаще всего невозможно. Невозможно просить деньги, будучи просто физическим лицом, невозможно быть негосударственным учреждением и получать бюджетное финансирование, какой бы уникальный и крутой проект у тебя ни был.

Естегнеев: Для чиновников у нас «негосударственный» значит «непрофессиональный». Какой-то там театр, кружок. Но даже если российский негосударственный театр вдруг получает субсидию государства, ее хватает только на закрывание дырок — оплату аренды и минимальную зарплату сотрудникам.

Но на самом деле от власти хотелось бы получать даже не только деньги, но и информационную поддержку: транслироваться на местном телевидении, снимать за меньшие деньги рекламные пространства в городе, иметь возможность проводить встречи со студентами университетов и так далее. На этом уровне поддержки не существует. То есть тот зритель, который есть, — это на сто процентов завоеванный нами зритель.

Кулагин: Самое главное, что нужно сказать: мы не считаем современный танец элитарным искусством. Как только мы начинаем себя изолировать, закрываться и говорить, что это искусство не для всех, мы тем самым лишаем кого-то из зрителей возможности понять, что это для него. Нам важно разговаривать с каждым зрителем, даже если он противник современного танца. И после 12 лет работы здесь мы уже можем позволить себе привезти на суд местного зрителя суперконцептуальный танец, и он будет понят и принят.

Естегнеев: Ну, во всяком случае, принят — точно.

— А не возникало проблем с какими-нибудь агрессивными блюстителями нравственности? С принятием закона о гей-пропаганде дуэт полуобнаженных мужчин становится актом уже экстремальным.

Кулагин: Проблем не возникало, но вот полгода назад мы еще могли позволить в спектакль с текстом включить мат, например. Теперь не можем.

Естегнеев: Но мы же не суперконцептуалистский театр, не эпатажный. Мы чувствуем себя, конечно, спокойнее, чем актуальные театры, работающие со словом.

Кулагин: К тому же в Костроме сложнее кого-то оклеветать. Если кто-то скажет, что наш спектакль «Дюймовочка» вызывает агрессию, ну очень сложно будет сфабриковать это дело, потому что здесь все друг друга знают и все всё видят.

— Если завтра позовут в какой-нибудь далекий российский город поднимать танцевальное комьюнити — поедете?

Естегнеев: Нас приглашали в Челябинске запускать новый кластер в бывшем троллейбусном депо. И мы не поехали.

Кулагин: Я для себя тогда понял, что на второй город не решусь.

Естегнеев: Может, в другой раз.

— А если в Нью-Йорк позовут театр возглавить, при условии, что из Костромы придется уехать?

Естегнеев: Это зависит от соотношения интересов. Если есть точки пересечения, то почему нет?

Кулагин: Если для меня это сможет послужить развитием, я буду обдумывать. Но, на самом деле, мы всем это говорим, Голливуд — там, где мы. Только так все появится — и помещение, и зритель. Главное — не уставать.