Алена Бочарова и Кирилл Сорокин организаторы фестиваля нового документального кино Beat, и их дочь Алиса (3 года)

Алена: «В Москве много небольших оазисов, где с детьми хорошо, между которыми, впрочем, сложно перемещаться. Но все то, что специально делается под детей, — это обычно провал. Мы вот перед Новым годом сходили на несколько модных елок — на ЗИЛ, на «Флакон», — и обернулись они тотальным фиаско. Ужасно безыдейно. Поэтому мы скорее стараемся не думать про какие-то специально детские места, а ходить туда, где все правильно сделано для взрослых, — потому что и для детей там, как правило, все нормально организовано».

Кирилл: «При этом наш район, Хамовники, для жизни с детьми очень подходит. Возможно, он даже лучший в Москве с этой точки зрения. Тут нет очередей в детские сады — потому что живет много богатых людей, которые любят отдавать детей в платные сады, притом что и в обычных все хорошо и вполне интеллигентно. Здесь сразу несколько очень хорошо обустроенных парков — например, феноменальный парк Трубецких, где мирно пасутся лошади, гуляют белочки, а при попытке закурить к тебе подходит охранник и очень вежливо просит этого не делать. Здесь процветает мультикультурализм — в тех же парках гуляют индонезийки в хиджабах: неподалеку посольства Ирана и Вьетнама, вокруг которых концентрируются люди соответствующих национальностей. Но если говорить в целом про город, тут все-таки с детьми хорошо вопреки, а не благодаря. Не хватает мест, где детям были бы банально рады. В том же Ragout официантки смотрели на Алису испепеляющим взглядом».

Алена: «Мы с самого начала, когда Алиса была еще совсем маленькой, ходили вместе с ней в самые разные места. Помню, был смешной случай в Петербурге, на открытии «Дома быта». Алисе было месяца три, мы пришли туда с люлькой часов в 11 вечера, она, конечно, мирно посапывала, не обращая внимания на громкую музыку. Мы поставили люльку на стол — и тут же вокруг этого стола образовалась пустота, потому что все взрослые, которые в такие места ходят, ужасно боятся младенцев. Мы это с удовольствием использовали — поскольку места освободилось много, позвали друзей и стали с ними выпивать. Но вообще не очень правильно, что русские люди в массе своей думают, что дети — это такая страшная вещь, абсолютный водораздел в жизни, и после появления ребенка ты должен становиться гоблином, который сидит дома и меняет пеленки. А когда ты на­рушаешь это табу, на тебя смотрят косо. Притом что, вообще-то, все в порядке, и у ребенка не портится здоровье и не нарушается режим».

Кирилл: «Но, конечно, твои приоритеты все равно меняются. По сути, Алиса рождалась одновременно с нашим фестивалем. Когда Алена была беременна, я еще работал в клубе «Солянка» — и в какой-то момент, в очередной раз вы­ходя оттуда в 6 часов утра, понял, что это противоестественно, на самом деле, и никакой ценности с точки зрения вечности в этой деятельности нет».

Алена: «И в первые пару лет, когда Алиса появилась, личная жизнь и работа окончательно превратились в одно. Нам иногда даже это помогало вести переговоры с режиссерами и правообладателями — когда они узнавали, что у нас есть ребенок, другой разговор начинался. Алиса иногда отсматривает с Кириллом фильмы для фестиваля. Больше всего ей понравилась документалка про Оззи Осборна, под которую она начала дико трясти головой».

Кирилл: «А два года назад так совпало, что мы показывали фильм про то, как панки становятся родителями и как от этого меняется их образ жизни. И вышли его представлять на сцену вместе с Алисой. Было очень трогательно».

Дмитрий Богданов и Валерия Пантеева-Богданова, владельцы тату-салона Maverick, и их дочь Пелагея (1,5 года)

Валерия: «Мы довольно свободно живем, разве что машины у нас нет, но это не проблема — передвигаемся с рюкзачком типа слинга. Дима ее таскает, она уже месяцев с трех к этому привыкла, в метро ведет себя спокойно. В общем, жизнь не особо поменялась. У нас идеальная работа — можем все время с ребенком проводить. Пелагея с нами тусуется в салоне, встречает гостей. У нее там есть свой шатер и даже отдельный кабинет, где она может поспать, отдохнуть, поесть. Когда мне самой тату делали, сидела рядом и смотрела. К нам и клиенты приходят с детьми, она с ними играет. Пелагея воспитанна и знает, что можно трогать, а что нельзя, если где-то идет работа, она туда не подходит. Мне самой инте­ресно было, будут ли люди реагировать «Ой, как же тут ребенок» — но такого не было. Сама она себя разрисовывает постоянно, и мы, конечно, думаем, что она может рано захотеть татуировку, но тут ответ один: только после 18 — и чтобы это было тщательно обдуманное решение. И у нашего мастера, никакого другого! А может, вообще она скажет: «Родители, вы идиоты, ни за что в жизни себе ничего такого не сделаю».

Анна Качуровская, пиар-директор Московского зоопарка, и ее дети Федор (10 лет) и Мария (6 лет)

Анна: «Я живу общиной, в смысле вокруг меня много друзей и у них тоже дети — и только это спасает. Мы много времени проводим вместе. А все эти мастер-классы лепок и валяний из шерсти — это не для нас, мне скучно сидеть и ждать, пока они там сваяют что-нибудь. Важно, чтобы городские развлечения были интересны для всех нас. Вот недавно открыла для себя парк Горького, а раньше у меня даже мысли такой не было — пойти в парк с детьми. Теперь иногда ходим.

Проблема Москвы в том, что у нас совершенно не развита микрорайонная инфраструктура. Логистика в нашем городе жесточайшая. Федина школа находится в одном месте, Манюнина — в другом, плюс всякие дополнительные занятия. Я не знаю, как люди с детьми живут в Москве без машины. Когда моя машина ломается, жизнь превращается в ад. Это еще притом, что мы живем в центре и в этом смысле чувствуем себя гораздо лучше многих.

Мой самый страшный страх — оказаться в Москве с детьми без денег. Я не пользуюсь ни одной государственной социальной структурой — у меня частная школа, няня, кружки, лечимся мы у семейного доктора и не ходим в поликлиники. Любое столкновение с государственными службами, с необходимостью что-то им объяснить или какую-то бумажку от них получить — бесконечный стресс. Жизнь с детьми — это вообще не очень просто, а без денег было бы просто безумно тяжело».

Иван Дубков, шеф-повар компании Dream industries, Анна Юдакова, художник, и их дети Марфа (4 года) и Макар (2 года)

Анна: «У нас рядом с домом детский центр дошкольного образования «Бе­рендей» — и там куча кружков и занятий. Мы походили недолго, но там со­вершенно советская система: преподаватели, директриса, классы, занятия. А нам вся эта общеобразовательная история не нравится категорически, мы ­хотим идти в другом направлении — вот вальдорфская система нас привле­кает. Там нет оценок, там не повышают голос на учеников, никто не требует ­домашнее задание, то есть все стимулируется естественным интересом. В школах, устроенных по вальдорфской системе, детей не пугают и не наказывают, а дают им свободу».

Иван: «Да что говорить: в моем поколении нет людей, которые вспоминают детский сад или школу с симпатией — значит, нужно что-то менять. Вообще, жизнь делится на до и после рождения первого ребенка. Вот ты сам еще совсем недавно был маленьким, а теперь у тебя появляется еще какое-то существо, ради которого ты, по идее, должен теперь существовать. Ты, конечно, можешь закрыть вопрос няней, закидать его деньгами, уклониться от своих обязанностей, но это не будет полноценным ответом в такой ситуации — ты либо с ребенком во всем, либо ты умываешь руки. И, чтобы вовлечься в это все, нужно в первую очередь воспитывать не ребенка, а самого себя. И это невероятно сложно».

Полина и Евгений Новиковы, музыканты группы Manicure, и их дети Даниил (5 лет) и Александра (3 года)

Полина: «Когда я была беременна, мои представления были таковы: ребенок ­родится, жизнь моя не изменится, я буду с ним всюду ходить и ездить. Но, когда я родила, нас (группу Manicure. — Прим. ред.) позвали в турне по Скандинавии — и стало понятно, что никуда мы не поедем. Ребенок — отдельно, музыка — отдельно. Детские сады, поликлиники — часто этим пугают, но нам очень нравится наш бюджетный государственный детский садик, да и в поликлинике повезло попасть на всезнающего педиатра. Другое дело, что родительские страхи — это то, что в принципе очень мешает жить, а вся наша отечественная педиатрия ­построена на том, чтобы придумывать лишние диагнозы. С первым ребенком я об этом не знала, а со вторым научилась игнорировать. Все в детстве читают сказки, мечтают об идеальной семейной картине в таком ключе: сыночек и лапочка-дочка. Можно сказать, что в итоге мечта сбылась. Что эту картинку способно испортить? Климат московский. У нас оба ребенка родились осенью, и все младенчество пришлось на зиму. Таскать коляски по сугробам, мучительно ­одевать детей, запихивать их конечности в нескончаемые рукава и штанины… Здоровье, физическая форма — это же тоже с климатом связано. Но, когда ре­бенок здоров и хорошая погода, дети — это счастье».

Максим Ливси, ресторатор, Наталья Догадина, владелец магазина Rehab, и их дети Полина (11 лет) и Платон (11 месяцев)

Максим: «Главная трудность жизни с детьми в Москве — очень тяжело пересекать большие расстояния с коляской из-за ужасных подземных переходов, тротуаров без пандусов и безумного количества припаркованных как попало машин. У нас, кстати, был один смешной случай. В соседнем с нами доме находится ресторан «Аист», где любит отдыхать Рамзан Кадыров. Летом вы просто не представляете, что тут творится — это настоящая выставка «ламборгини», «бугатти» и «феррари», которые паркуются не то что в неположенном месте, они разве что не возле нашего лифта стоят. И, приходя домой по вечерам, я любил позвонить 02 и нажаловаться. Бедные гаишники приезжали, им тут же показывали всевозможные ксивы полевых командиров, и они ни с чем уезжали. Но как-то вечером, сделав три глотка сухого белого для смелости, я написал Кадырову в инстаграм: «Рамзан Ахматович, у вас есть любимый ресторан в центре Москвы. Так случилось, что мы около него живем. Тут машины с чеченскими ­номерами стоят как попало — с коляской ни проехать, ни пройти… Поговорите со своими». И заснул. А наутро вижу, что среди прочих сообщений у меня уведомление об ответе от Кадырова. Я с ужасом думаю — черт меня дернул в это ввязаться. Залезаю, а там сообщение даже не от Кадырова, а от его мамы: «Если будут еще проблемы, звоните. Мама» — и мобильный телефон. Но если серьезно, в остальном в Москве с детьми хорошо — развлечений и занятий очень много. Каждый московский клуб норовит сделать детские утренники. Помню, придешь в «Солянку» в 11 утра в субботу с детьми на праздник, а там еще такой запах стоит, что понятно, что люди с ночной вечеринки только час назад как ушли. В Москве все есть, но все очень дорого. Просто выйти с двумя детьми прогуляться и ничего не предпринимать — уже каким-то образом стоит пять тысяч».

Юрий Макарычев, лидер группы On-The-Go, Елена Макарычева, руководитель секретариата «Аэроэкспресса», и их дочь Алиса (10 месяцев)

Юрий: «После рождения Алисы я с тусовочных карт очень сильно подслился. И, если честно, мне вполне хватает моей работы, концертов и гастролей, чтобы получать нужную дозу адреналина и всего того, что в молодости нам так необходимо. Мне важно видеть каждый день, как развивается дочь, и жертвовать этим ради тусовок я совсем не хочу. Пока что гастроли бывают недолгими, четыре-пять дней, но есть тенденция к тому, чтобы они становились дольше. Но ничего, бабушки спасают. Конечно, дома я не могу писать музыку, но я езжу работать к брату в Отрадное. А к вечеру всегда стараюсь быть дома, чтобы успеть искупать Алису. Я легко могу от чего-то отказаться, да и немногим приходится жертвовать».

Елена: «Пару дней назад американский режиссер Юриного клипа спросила, не мешает ли ребенок жизни музыканта. При этом мы сидели все вместе и ужинали в «Солянке». А познакомилась я с ней в Нью-Йорке, когда была на седьмом месяце беременности. Так что ответ был очевиден: абсолютно не мешает. Первый раз мы поехали путешествовать с Алисой, когда ей было четыре с половиной месяца — самолет, море, жара… И все бабушки пугали, что ни в коем случае, еще рано в таком возрасте. Но для нее путешествие стало явным рывком в развитии. Она попала большой новый мир, не ограниченный квартирой и коляской».

Юрий: «В свое время и я, и Лена пожили в Америке. Мы долго сомневались и думали, может быть, туда уехать. Но когда родилась Алиса, то вдруг четко поняли, что останемся здесь, и купили квартиру в Филях. Ребенок стал тем толчком, который заставил нас осознать, что мы хотим здесь жить и что нам нужен свой дом».

Елена: «Конечно, Москва не особо приспособлена для детей: в торговых центрах элементарно нет комнат матери с ребенком, в подъезде нет пандусов для коляски, ну а если заглядывать чуть дальше, то попасть в муниципальный садик по достижении трех лет кажется просто невыполнимым. Но мы надеемся, что к тому моменту, когда Алисе будет три года, мы уже сможем позволить себе такой садик, какой захотим, а не тот, который государство дай-то бог, сделав одолжение, возможно, нам предложит».

Юрий: «Наш подход такой: не бояться и решать проблемы по мере их поступления».

Анна Дюльгерова, директор по коммуникациям универмага «Цветной», Александр Егоршин, музыкант, и их сын Петр (1 год 5 месяцев)

Анна: «Петя родился в Нью-Йорке. Когда мы приехали в Москву, ему уже исполнилось два месяца. Так что нам уже было с чем сравнивать. В Нью-Йорке на любом перекрестке есть спуск и подъем на тротуар, в любой магазин можно без проблем попасть с коляской. Здесь мы живем в высотке, где ко входу ведет огромная гранитная лестница — с коляской просто невозможно выбраться. Патриаршие пруды от нас в семи минутах ходьбы, добраться туда с коляской занимает минимум двадцать. Детские площадки в Москве очень странные. Спуски с горок обычно заканчиваются где-то сантиметров за 15 до земли, когда ребенок спускается на дикой скорости с горки, у него есть все шансы удариться позвоночником о край горки. Другое отличие Москвы от Нью-Йорка — педиатрия. Тут в разы серьезней ко всему относятся! Там же, если ребенок здоров, раз в месяц придут посмотрят, а то и реже. Про наши непременные «массажики» там никто даже не знает. Если нет реальных проблем, дети растут у них как сорняки. Еще очень заметно после путешествия, что в Москве люди не так дружелюбны и открыты по отношению к детям, как в других странах. У москвичей нет такой идеи, что чужому ребенку можно улыбнуться, позаигрывать и пообщаться с ним. В Америке это сплошь и рядом, Петю несколько раз сажали в кабины пожарных машин, от которых он в восторге. В любое самое светское место в Нью-Йорке ты можешь спокойно прийти с коляской, и никто косо на тебя не посмотрит. Тут же мне в голову не придет пойти, например, в «Brasserie Мост» с ребенком. Зато у нас есть японские подгузники, которые на порядок лучше любых других, и столовые детские приборы, которых я не видела ни в Европе, ни где-то еще, — мы их привозили в подарок в Париж сыну Сары, владелицы магазина Colette».

Приложения Bubl

Два приложения, развивающие восприятие формы, звука и цвета. Bubl Tap — виртуальная погремушка для самых маленьких, где можно создавать фигуры и звуки, просто тыкая пальцем. Bubl Draw — программа для «рисования музыкой»: звуки складываются в композиции в зависимости от выбранного цвета и формы линий.

Протей Темен, художник и один из создателей Bubl: «Мы придумывали Bubl как вещь одновременно красивую и увлекательную. У нас был большой пласт художественных ориентиров — картины Кандинского и идеи синестезии, то есть учения о связи звука и цвета. При этом у нас совсем нет задачи научить детей любить Кандинского — мы скорее хотим показать ребенку, что звук и изображение связаны. В реальности ты не можешь рисовать красками, которые звучат, а в виртуальном мире можешь, и благодаря этому у тебя появляется гораздо больше свободы для творчества. Дети чувствуют это лучше взрослых — они мгновенно начинают без подсказок рисовать и играть сами, придумывая истории из анимированных музыкальных рисунков. Например, мой друг рассказывал, что его ребенок изобразил космос и Галактику, которые, если ткнуть в один из цветов, красиво распадались на части. Другое наше приложение — Bubl Tap, которое рассчитано на самых маленьких, наоборот, целиком черно-белое: считается, что младенцы лучше воспринимают контрастные и монохромные вещи, им так проще учиться различать и узнавать формы».

Playtronica

Необычные музыкальные мастер-классы: с помощью электронной платы MaKey MaKey дети собирают музыкальные инструменты из любых предметов — в ход идут бананы и яблоки, картонные коробки, фольга, веревки, вещи со строительного рынка, — а потом учатся, как на них играть.

Саша Пас, автор идеи и ведущий: «Я делал проект «Школа электронной музыки» для детей два года назад и активно общался с исследователями из барселонского института Pompeu Fabra. Там мне и рассказали про эту технологию; если в двух словах, она позволяет подключать абсолютно любой предмет, проводящий электричество, к компьютеру и с его помощью играть, как на пианино, перелистывать картинки или придумывать компьютерные игры. Мы на занятиях используем его для импровизаций: мне всегда была интересна музыка XX века, и я хочу увлечь ею детей. Дети собирают свои инструменты в зависимости от того, как они каждый звук воспринимают: ассоциируется ли с ним круглый объект, или, может быть, жидкий, или даже воздушный. Заниматься могут и совсем маленькие дети: у нас был мальчик лет пяти, он знал наизусть песню «Потому что мы пилоты». И вот он ее спел полностью, мы записали и подключили файл к листу бумаги с изображенным самолетом. Ты подходишь, нажимаешь на самолет, и играет песня — получилось законченное высказывание. А когда мы презентовали технологию детям на нашем первом мастер-классе в Никола-Ленивце, мы устроили музыкальный ужин: разложили символическую еду из пластилина, взяли в руки настоящие столовые приборы (они металлические, поэтому проводят электричество) и, отрезая по кусочку, играли композицию Грига «В пещере горного короля». В какой-то момент для убедительности я немножко от этого пластилина откусил: он на самом деле вполне съедобный, но он ужасно невкусный. Зато дети были в восторге».

Магазин «Понарошку»

Небольшой магазин игрушек как будто из берлинского Пренцлауэрберга: деревянные экологические игрушки ручной работы, горы симпатичных мелочей на кассе, зайцы и мыши Moulin Roty, пазлы Djecco, виниловый проигрыватель крутит Элвиса и Pink Floyd — ну и так далее.

Вера Дорофеева, сооснователь магазина: «Какое-то время назад мы с Михаилом (Штерном — создателем книжной сети «Додо» и сооснователем «Понарошку». — Прим. ред.) съездили на выставку игрушек в Нюрнберге. Оказалось, что в Европе есть огромное количество классных брендов, которые в Россию никто не привозит: для сетей они слишком маленькие и дорогие — с ними работать ­невыгодно, слишком много возни. И мы решили открыть магазин, где можно было бы купить качественные европейские игрушки — экологические, с хорошим дизайном. Игрушки, которые формировали бы у детей хороший вкус и правильный бэкграунд. Чтобы родители не могли сказать: «Нет, эту гадость я тебе покупать не буду». Сейчас у нас все идет хорошо. Еще мы хотим открыть новый магазин для другой возрастной группы. Сейчас у нас игрушки для детей до 6 лет, а будут — от 7 до 12».

Albus Corvus

Детских издательств сейчас вообще много; Albus Corvus (или «Белая ворона»), открытое Ксенией Коваленко из «Мира детства» и Татьяной Кормер из «Само­ката», — из новейших и лучших. Специализируются они в основном на натуралистском нон-фикшне; из художественного собираются издавать книжки про Петсона — потому что и они почти всегда про природу.

Ксения Коваленко, главный редактор: «Вообще, у нас нет концепции — мы просто решили выпускать книги, которые нам нравятся. Ниша маленьких издательств давно сформирована, при этом никто не делает интересных атласов и книг про природу с хорошими иллюстрациями. Разве что перепечатки и трэшовые атласы с фотографиями, анилиновыми картинками и дурацкой версткой. Поэтому мы решили в основном издавать книжки про природу. Сейчас в типографию уходит огромная книжка с фотографиями белых и черных аистов. В планах — книжка Маши Слоним по мотивам ее писем с фермы. Будет шведская серия для детей и родителей — книжки, с которыми можно ходить по лесу, рассматривать букашек и цветы. Еще мы переиздали четыре книжки про Петсона. Там тоже много природы. Если Петсону грустно, он отправляется на рыбалку, любуется на лес — просто Пришвин чистой воды».

Мебель PlayPly

Нетиповая и красивая детская мебель. Фанерные столы и стулья для детей от 6 месяцев до 6 лет делает графический дизайнер Андрей Анисимов, который придумал создать альтернативу IKEA (все одинаковое и быстро ломается) после рождения дочери.

Андрей Анисимов, создатель проекта: «У нас с женой есть друг-архитектор, у которого дети появились раньше, чем у нас. Он столкнулся с тем, что обычный икеевский стул ребенок убивает за 3 месяца, — и никакие склейки тут не помогут. Тогда он придумал сделать мебель, которую невозможно сломать, — без шурупов и гвоздей. Правда, к этому проекту он быстро охладел, а вот меня все это заинтересовало. Когда моя дочь доросла до стола и стула, я начал что-то рисовать. То, что сейчас мы делаем, — это восьмая по счету модель. Она меня устроила, и мы с женой (она архитектор) решили запустить производство. Навели справки — кто что может делать. Через друзей нашли тех, кто режет, тех, кто красит. Через друзей же начали получать заказы. Последний раз Хорошевская прогимназия заказала нам 20 столов для музыкального класса. Со временем мы хотим придумать и другую мебель — этажерки, полки, стеллажи».

Студия «Живой дом»

Двухэтажный особняк в Хлебном переулке, превращенный семейной парой в своеобразный Дом культуры нового поколения, где постоянно проходят детские занятия.

Олег Степанов, создатель проекта: «Мы уже давно думали о создании так называемых живых домов, где горожане сами и живут, и устраивают мелкий социально полезный окрестным жителям бизнес: мастерские бытового ремонта, прачечные, семейные кафе, музеи, хостелы, детские сады. Такой мелкий бизнес создает уютную и психологически комфортную атмосферу всех старых городов мира. Без этого город мертв и убийственно механистичен, что мы и чувствуем в Москве. Мы даже составили список небольших пустующих зданий в городе. Но выяснилось, что у правительства Москвы нет такой программы, и с ними ничего не получится. Тогда я просто пошел в один из таких домов и начал стучать. Выходит охранник в майке: «Вам чего?» Я говорю: «Да вот дом хочу купить». Тот подумал — дал телефон хозяина. Оказалось, в доме уже давно никто не живет — офисы же тут не сделаешь, — и он стоит заброшенный. Мы рассказали, чего хотим, и заключили долгосрочный договор аренды. За месяц мы тут сделали ремонт — и все началось. У нас всю неделю идут занятия: математика, мультипликация, история, астрономия, физика, игра в солдатики, кукольный театр. Моя жена ­Вера — модельер, она ведет занятия по дизайну. Дети придумывают одежду, делают лекала, шьют — сначала для кукол, потом для себя, потом для мамы. Ком­нат много, поэтому получается одновременно разные вещи делать в разных помещениях: физические опыты, например, проводят в подвале. По выходным мы устраиваем общие развлечения и веселье для детей и взрослых: обеды, маскарады, скетчи, спектакли, в «Мафию» играем, в «Шляпу», в «Эрудит». Для нас важно, чтобы «Живой дом» был экономически состоятелен: окупил вложения в себя и давал возможность семье жить, занимаясь только «живодомскими» делами».

Tagsport

Год назад журналист Александр Борзенко и директор рекламного агентства Владимир Долгий-Рапопорт сняли спортивный зал в одной из московских школ и начали учить играть в футбол своих детей и детей друзей и знакомых. К маю все желающие перестали помещаться в зале — и летом в сотрудничестве с парком на Таганке был открыт целый спортивный центр, где помимо футбола есть фрисби, слэклайн (канатоходство), беговел (велосипеды без педалей для детей от 3 до 5 лет), зумба (танцевальная гимнастика), контактное жонглирование и фехтование.

Владимир Долгий-Рапопорт, создатель Tagsport: «В Москве есть два привычных отношения к детскому спорту. Первое — условно интеллигентское: спорт — это что-то, о чем мы вслух не разговариваем, но хорошо, чтоб все-таки было. Второе — условно народно-советское: спорт — это победа. Так вот, мы не ставим задачу ­вырастить чемпионов. Главное, чтобы эти занятия приносили удовольствие. На улицах постоянно встречаются родители, которые кричат на своих детей, ­когда у тех что-то не получается. Мы про другое. И тренеры нам нужны такие, которые, если у ребенка что-то не получается, не ругают его, не заставляют лишние десять раз отжаться, а объясняют и помогают. У нас серьезное отношение к методикам, техникам, преподавателям, и мы гарантируем, что на ребенка никто не накричит. Разнополые и разновозрастные группы — это часть подхода, потому что главное — не чтобы дети рубились за победу, а чтобы внимательно относились друг к другу. В футбольной группе есть ребенок, который долго не мог сфокусироваться на процессе, боялся играть. Через месяц занятий мы с детьми построили вокруг него всю игру — и он забил два гола. Надо было видеть выражение его лица и выражения лиц детей, которые сделали все, чтобы он забил».

— Я прочла разные книги про воспитание — про китайское, про французское, Спока, Винникотта, вашу книжку и Гиппенрейтер. Понятно, как выглядит правильно воспитанный китайский ребенок, хорошо воспитанный французский ребенок. Непонятно, что такое хорошо воспитанный русский ребенок.

— Русский хорошо воспитанный ребенок не сильно отличается от других детей. Дети очень разные, но моменты, когда ты понимаешь, что хорошо его вырастил, достаточно универсальные, я не думаю, что они зависят от культуры.

— А как выглядит хорошо воспитанный ребенок?

— Это ребенок, который в контакте с собой, со своими чувствами, который умеет обращаться за помощью, способен как к поверхностным социальным отношениям (коллеги, однокурсники, приятели), так и к глубоким длительным (лучший друг, девушка, парень), способен отдавать себе отчет в том, что ему действительно нужно, и отличать свои желания от того, что принято хотеть в этом сезоне, прилагать какие-то усилия к исполнению своих желаний. Вот и все.

— Как достигнуть этого результата?

— Это глубокий опыт защиты и заботы, который получает ребенок в детстве. Я описала человека, который способен и к глубокой связи, и к автономии. Люди так устроены, что им нужно и то и другое

— Если это можно назвать объективно хорошим результатом воспитания, откуда такое количество противоположных методик и философий воспитания?

— Я не думаю, что они настолько уж противоположные. По большому счету все хотят более-менее одного и того же. Фактически концепции две, да? Мы можем стараться жить с ребенком удобно для себя или идти за потребностями ребенка. В архаичных культурах этого вопроса вообще никогда не возникает. Как удобно для ребенка — так удобно и для мамы. И наоборот. С рождением ребенка жизнь женщины практически не меняется: тот же социум, тот же образ жизни, те же интересы, те же удовольствия. Она ничего не теряет. Только при ней ребенок. И ей удобнее, и ему удобнее, если он к ней привязан. И ей удобнее, и ему удобнее, если он с ней спит. Доносила до какого-то возраста — он слез с рук и пополз. И ей удобнее не очень за ним смотреть, и ему удобнее. Эволюция подогнала эти программы друг под друга. Потом человечество взяло и переехало в города. В городе, как только женщина рожает ребенка, ее жизнь меняется полностью. Она теряет свои социальные связи, свой образ жизни, она очень ограничена в получении каких-то удовольствий. Поэтому начали изобретать способы растить ребенка, им не занимаясь.

— То есть чтобы им занимались другие?

— Это идет параллельно с развитием всяких форм искусственного занимания ребенка. Никакой мамашке в архаичной культуре не приходило в голову, что ребенку нужно развивать мелкую моторику. Или водить на развивающие занятия. Он с нею все время тусил и заодно развивался. Не было представления о том, что он должен соответствовать каким-то нормам. Этот раньше, этот позже. Этот такой, этот сякой. Жив-здоров — и хорошо. Сейчас это не так. Лучший способ продать какую-нибудь игру — написать на ней «этим ребенок будет заниматься сам». Все, мечта родителей. Чтоб ребенок куда-нибудь делся. С другой стороны, есть требования стандарта. Ребенок должен вписаться в созданную кем-то, неизвестно кем, без учета его индивидуальных особенностей систему, вставиться туда, как рамка и вкладыш Монтессори. Не вставился — виновата ты, виноват и твой ребенок. Естественно, это невротизирует. Поэтому возникает странная ситуация. С одной стороны, есть куча примочек, для того чтобы ребенком не заниматься, с другой — куча искусственных занятий, чтобы заниматься с ребенком. То есть это воспринимается не как время отдыха со своим родным человеком, а как работа. Естественно, если общение с ребенком воспринимается как работа и усилие, возникает вопрос: а когда отдыхать? А отдыхать тогда можно только без ребенка. Получается, дети все время растут с ощущением, что они недостаточно хороши и не соответствуют каким-то ожиданиям.

— Что они утомляют.

— По большому счету, чтобы их вообще не было или чтобы они появлялись по щелчку и соответствовали всем параметрам, а лучше превосходили бы их.

— А хорошо-то как сделать?

— Да хорошо жить просто.

— Вот эта новая мода, что ребенок должен ходить на плавание, на танцы, на английский, на лепку, на керамику, на автодизайн — против того, что он просто живет дома в семье и лепит пельмени, если я их леплю. Что правильнее?

— Частично все эти развивалки — способ маме самой скоротать как-то дни, потому что опять-таки скучно. Куда-то пойти, почесать языками с другими мамами, на других посмотреть, себя показать. Главное, чтобы не навешивались ожидания на ребенка. Потому что иногда это доходит просто до маразма. Приходят ко мне приемные родители девочки, которой год и семь месяцев. В рабочее время вдвоем отпросились с работы, приехали и говорят: «Нас уже выгнали со второй развивалки — она не выполняет указаний педагога». Я говорю — вы больные, что ли? Это тусовка — пришли, поулыбались, развеялись, получили социальное поглаживание и разошлись. Что за требования? Такое начинается, когда мы сравниваем разные общества по функции детей. Откуда взялся феномен китайских детей? Для китайской семьи ребенок — это проект, шанс вырваться.

— То есть это безумие с детскими занятиями ранними — попытка компенсировать недостаток желания и времени, которое ты проводишь с ребенком? Есть какой-то практический смысл, кроме самоуспокоения?

— Тут частично тревога перед социумом, чтобы ребенок не отстал и был не хуже других. А частично — да, успокоение. Традиция нормального общения с детьми давно прервана — у нас ведь целые поколения были лишены семейного воспитания искусственным образом.

— Военные в смысле?

— Вот мой год рождения 1967-й — первый год, когда разрешили сидеть с ребенком до года дома. До этого сдавали в ясли в два месяца. И в год-то отдавать ребенка принудительно — не очень хорошая идея. В Европе, в Америке с этим лучше, потому что у них есть традиции сидеть с маленькими детьми. Нашей молодой маме неорганично быть с ребенком. Она не может просто расслабленно ловить кайф. Она в напряжении, не знает, что с ним делать.

— А что с ним делать?

— Да с ним ничего не надо делать. Полное внимание нужно только первые недели после рождения, а потом — только если случается что-то из ряда вон выходящее.

— Так все-таки правильно-то как: держать его на руках или не держать? Спать с ним или без него?

— Маленького ребенка? Как правильно? Мое мнение? Правильно держать, конечно. А спать с ним, без него — спать нужно много. Во всех возможных сочетаниях. Всегда, когда получается.

— Сейчас родители из головы искусственно выбирают какую-то методологию. Потому что раньше воспитание ограничивалось возможностями, а теперь возможности уже совсем не так ограничены, и приходится эти ограничения выдумывать.

— Ну что делать? Традиции нет. В естественной ситуации как: ты делаешь с ребенком то, что делала твоя мама. Мама делала, как ее мама, и для тебя это органично. Они не думали о том, в какую школу отдать, а сейчас это два года вся семья обсуждает. В голову такое никому не приходило — растили и растили.

— А сейчас нельзя совсем не включать голову и выбирать первую попавшуюся школу?

— Вообще не включать голову не получится, потому что есть социально навязанные вещи. Сложно не ходить в поликлинику. Ты должен, все равно должен что-то решить про прививки, про детский сад, школу и так далее. Поэтому каждый выбирает себе то, что ему ближе, читает книжки, как-то ориентируется. В ситуации неопределенности важно разрешить себе выбирать, не быть рабом стереотипа. Где-то слушать себя и свои ощущения. Надо понимать, что программа привязанности — глубокая инстинктивная программа, которой много сотен тысяч лет, и вся эта урбанизация и научно-технический прогресс — даже не рябь, а тонкая штриховка на толстом слое.

— Какая основная проблема современных родителей, с которыми вы сталкиваетесь?

— Именно эта. В родительстве стало слишком много головного, и, естественно, это дико истощает.

— А что можно сказать о современных детях?

— Дети, конечно, очень чувствуют неуверенность родителей. И у них высокий уровень стресса. Поэтому многие современные дети невротизированы и чувствуют, что они недостаточно хороши для своих родителей.

— Несмотря на безумные изменения в стране в социальных аспектах, можно ли что-то сейчас назвать адекватным родительством?

— Как биологический вид мы все-таки не изменились и имеем четкие параметры в отношении потомства. Рожаем мало, редко, трудно, долго носим, и цена ребенка для нашего вида высока. Это первое. Второе — мы рожаем ребенка незрелым. Более незрелым, чем любой другой вид на свете. Наш ребенок нуждается в том, чтобы мы его доносили после рождения. Если не отказывать ребенку в полной реакции на его нужды, защите, заботе, то мы дадим ему лучший старт.

— То есть баловать?

— Благополучные дети — это дети качественно избалованные. Я не имею в виду несчастного ребенка, который строит взрослых, — как в рассказе «Белый пудель». Качественно избалованный ребенок — это ребенок контактный, с ним всегда можно договориться, он чуток к нуждам окружающих и всегда готов помочь. Он легко жертвует чем-то для других, потому что у него нет дефицитарной картины мира, у него есть ощущение, что с ним-то всегда все будет хорошо. Ему всего хватит.

— А такие дети у нас есть? Выросли они? Вы их видели?

— Надо понимать, что концепция «пусть с двух месяцев учится одиночеству» построена на том, чтобы искусственным образом заставить ребенка перестать быть уязвимым. Когда ребенок не может быть защищен привязанностью, как в психологической утробе, он отращивает панцирь искусственный. Он отмораживает какие-то свои чувства, какие-то переживания, уязвимость и закрывается корой. Поэтому формально он выглядит более благополучным. Что мы можем? Мы можем заранее ему прививать как бы некоторое количество страдания, для того чтобы он был потом меньше травмирован миром. Мы пытаемся искусственно вызвать у него эту отмороженность, считая ее адаптацией. Тогда он огребает от нас, того-сего-пятого-десятого, но зато потом меньше страдает от мира.

— Как русским родителям успокоиться и найти эти ответы? Где их искать? Как решить, ходить тебе с ребенком в кафе или не ходить? Выходить тебе на работу или не выходить?

— Ну хочется тебе ходить в кафе — надо идти в кафе. Не хочется — не надо идти в кафе. Надо тебе выйти на работу — выходи. Не надо — не иди. Ну так устро­ено. Дети зависят от родителей. Мы не можем обезопасить ребенка от самих себя. Любые действия будут иметь для ребенка последствия. Как позитивные, так и негативные. В этом наш крест родительский. И надо это понимать. Мы распоряжаемся своей жизнью так, как считаем нужным, а ребенку придется приспособиться. Единственная наша обязанность как родителя — это оставаться для ребенка источником поддержки и сохранять внимание к его чувствам. Как-то так.

— Чего здесь непонятного?! Я боюсь пьяниц!

— Ты что, Марусь, пьяницы в такую рань все сладенько спят в своих постельках.

Восемь утра. 12 градусов мороза. Темно. Мы с двумя моими старшими дочерьми стоим у светофора рядом с метро «Сокольники». До школы девочек — километр по хорошо освещенной людной улице.

Договор с редакцией был такой: я на три дня ставлю машину на стоянку и живу с тремя детьми так, как если бы у меня не было машины вовсе. В рамках этого эксперимента я проехала три остановки на метро со спящими детьми и теперь малодушно уговариваю их пройти оставшийся километр без меня.

Василиса — ей скоро восемь — не против, но Маруся — ей уже десять — боится пьяниц.

На пути у нас железнодорожный мост. Обычно мы проезжаем под ним на машине, разворачиваемся и останавливаемся у школы. Теперь, когда мы идем пешком и до моста остается метров 20, я спрашиваю детей — а как мы перейдем?

— Не волнуйся, мам, там нора.

— Это называется тоннель, — Маруся закатывает глаза.

Тоннель под мостом высотой два метра, беспросветно темный и очень длинный. Чудовищно воняет общественным туалетом. Я фыркаю и чертыхаюсь, дети, которые идут чуть впереди меня, оборачиваются и изумленно таращатся на меня, не говоря ни слова. Перед тем как нырнуть в нору, они привычно задержали дыхание.

На обратной дороге от метро к дому я наконец разгадываю загадку странного помещения на проезде Подбельского. Половину первого этажа сталинской пятиэтажки занимает совершенно пустое пространство с огромными окнами. Обычно там всегда темно, а сейчас горит свет. Я останавливаюсь покурить и смотрю в окна. Помещение разделено перегородкой с полукруглым окошком посередине. С одной стороны перегородки сидя спит женщина в белом медицинском халате, приобняв небольшую коробку. Когда я уже собираюсь свернуть в свой двор, мимо меня по маленькому крыльцу в здание входит наш сосед сверху. Протягивает руки к полукруглому окошку, женщина в медицинском халате просыпается, достает из своей коробки два пакетика детской смеси «Агуша», отдает соседу и снова ­засыпает. Кажется, это называется молочная кухня.

***

В современном мире в городах живет больше миллиарда детей. По прогнозам демографов, эта цифра будет только расти. С тех пор как это нехитрое наблюдение было сделано, люди самых разных профессий, имеющие отношение к урбанистике, поняли, что современный город — пространство не только для взрослых, и стали менять города в соответствии с детскими потребностями. Это не был жест одного только чадолюбия, прагматика довольно очевидна: пройдет всего несколько лет, ребенок станет взрослым, а от того, как именно он провел свое детство, в конечном итоге будет зависеть и безопасность, и экономика города.

В конце прошлого года UNICEF и фонд GCIF придумали индекс u-kid — универсальный инструмент для измерения пригодности города для жизни ребенка. Индекс включает самые разные параметры детской городской жизни: насколько город безопасен, удобен, созданы ли в нем условия, которые включают ребенка в городскую жизнь, насколько в городе чисто, может ли ребенок реализовать в нем свои права (в том числе право на игру), созданы ли в городе условия для образования и какие. Пока этим индексом померили только семь мегаполисов в Азии, Африке и Латинской Америке, но с этого года присоединиться к системе может абсолютно любой город. Когда всех измерят, можно будет объективно сказать, какой город больше подходит для ребенка — Соликамск или, например, Магнитогорск.

Я читаю об этом на сайте UNICEF. На часах 9.30 утра. Мой двухлетний сын Гога все еще спит. За окнами по-прежнему темно, а я уже успела два раза проехать на метро, потратить 80 рублей на две поездки, пройтись по вонючему тоннелю и обнаружить, что у моих детей есть свои собственные городские ритуалы, своя собственная, связанная с этим городом жизнь, о которой я ничего не знаю. Задерживать дыхание перед входом в тоннель, поворачиваться друг к другу вполоборота перед турникетами метро — чтобы было проще достать друг у друга из рюкзаков проездные, не садиться в поезд, если уже начали говорить «осторожно, двери закрываются», останавливаться у третьего вагона с конца, браться за руки, если впереди пьяный или бездомный.

Это всегда довольно странно — обнаруживать, что на жизнь твоих детей, на их будущее влияет что-то, что ты не можешь контролировать. Обнаружить, что на твоих детей влияет такая расплывчатая вещь, как город, странно вдвойне.

***

— Я не понимаю, почему вы идете так, как будто в этом городе вообще нет ни одного вора!

В субботу мы едем в парк Горького всей семьей. Вообще-то, мы гораздо больше любим маленький Таганский парк — там тоже есть каток, детская площадка для Гоги, кафе, к тому же рядом живут наши друзья. Но без машины мы выбираем парк, до которого можно добраться без пересадки.

У меня растет третий ребенок, я владею шестой, кажется, коляской по счету, так что тут меня не ждут никакие открытия: колеса коляски никогда не подходят к рельсам пандуса.

Однажды я брала интервью у Елены Гаповой, доцента кафедры социологии Western Michigan University, главного специалиста по гендерным неравенствам на постсоветской территории. Гапова рассказывала, как она, будучи еще советской студенткой, заинтересовалась социологией вообще и неравенством в частности. Она стояла в ее родном Минске на одной стороне улицы с новорожденной дочкой в коляске и понимала, что нет никакого доступного ей безопасного метода перебраться на другую сторону. С этого простого вопроса — что делает молодого, активного, полноправного человека исключенным из городской жизни — началась ее карьера социолога.

Отдельный идиотизм нашей ситуации в том, что Гога наотрез отказывается ездить в коляске. Мы катаем ее за собой, потому что, как только мы сядем в метро, Гога заснет. В сапогах, шапке и комбинезоне он весит 22 килограмма. Ни я, ни мой муж не в состоянии нести 22 спящих килограмма через Крымский мост.

— Тут пойдет кардон, а тут гофрон, — говорит Гога и медленно двигает игрушечных дракона и грифона по бордюру.

Дорога до метро (обычно 3 минуты) занимает полчаса. Когда на улице сухо, Гогу можно усадить на шею, но сейчас с его сапог стекает грязная вода, и никому из нас не хочется, чтобы она стекала прямо на пальто.

В метро Гога засыпает, Маруся злится на нас, потому что ей кажется, что мы живем так, как будто в этом городе нет ни одного вора и никто не может украсть ее брата. На «Парке культуры» мы четырежды поднимаем Гогу в коляске по лестницам («Убийца, бесстыдник», — шепчет Василиса портрету Горького, видимо, приняв его за Сталина), а потом катимся через мост.

За три дня, которые мы обходимся без машины, я замечаю вот что. От метро «Черкизовская» до бассейна Академии физкультуры, где Маруся занимается водным поло, полчаса пешком, до «Винзавода», где у девочек живопись, — пятнадцать, от «Павелецкой» до кинотеатра «5 звезд» — тоже 15 минут, от «Сокольников» до школы — 20, до парка Горького от метро через мост — 25 минут, если подолгу не смотреть на уток.

От ЦДХ к парку — подземный переход. Там мы кое-как вставляем колеса коляски в рельсы и под неестественным углом скатываем Гогу вниз, а потом поднимаем наверх. И тут все мучения разом заканчиваются. В парке красиво, каток, мини-слалом, ресторан «Меркато», в котором не накурено, а Гогу можно положить на удобный диван, огоньки, хот-доги, качели, «Зеленая школа». Какой индекс u-kid был бы у Москвы? Наверное, высокий, если мерить его прямо в парке Горького. Или очень низкий, если мерить его, стоя враскоряку с коляской на крутом пандусе в двадцати метрах от входа в парк. Высокий, если мерить его на детской площадке в нашем спальном районе. Очень низкий, если мерить его в сугробе, который вырос на месте дорожки, ведущей на площадку. Высокий, если мерить его на «Винзаводе», где детские мастерские, кафе и классная лавочка-паутинка. Очень низкий — на задворках Курского вокзала рядом с «Винзаводом». Непонятно, какой индекс u-kid был бы у Москвы в целом, потому что, когда у тебя трое детей и нет машины, выясняется, что никакой Москвы не существует, а существует несколько десятков разрозненных площадок, между которыми темнота, слякоть и вонища.

***

— Девушка, вы с ума сошли, какое вам дело до моей шапки?

Василиса в ответ на предложение снять шапку в вагоне метро играет со мной в игру «женщина, я вас не знаю». Интонации самые скандальные из всех мне известных.

— Я хоррррроший плютень!

Гога натягивает шарф на глаза и с закрытыми глазами ходит от одного ряда сидений к другому. Что такое плютень, не объясняет. Маруся просто скрещивает руки на груди и говорит, что не будет держаться за поручень до конечной станции. Мы сорок минут ехали в парк, два часа гуляли по холоду, шли к метро через мост, устали и ведем себя кое-как, что говорить.

У «Охотного Ряда» поезд дергается, Маруся заваливается на Василису, та, не выходя из образа, возмущенно и брезгливо кричит: «Люди добрые, что же это делается, валятся и валятся на меня, уж и в метро приличной женщине не проехать!» Гога лежит в мерзкой коричневой жиже посередине вагона и ноет, чтобы подняли плютеня.

Вообще-то, довольно смешная сцена.

«Девушка, дома они у вас тоже так орут?» Рядом со мной сидит аккуратная женщина в красивом платке. В руках она держит прозрачный пакетик, в котором грамм 300 говяжьей печенки одним куском.

Дома они, конечно, орут. Но в целом у меня очень воспитанные дети. В машине они всегда пристегнуты, хором поют «Не вешать нос, гардемарины», мы играем в «Контакт» или обсуждаем что-нибудь философское и отвлеченное, на что обычно дома не хватает времени. Они помогают мне донести сумки, в гостях убирают за собой посуду со стола, говорят «спасибо-пожалуйста», не приклеивают козявки к стенам, не грубят взрослым. Даже маленький Гога, если чихнуть при нем, скажет «будь здоров».

Мы не очень-то мучаем их этими правилами приличия, исходя из того, что правила приличия не болтаются в воздухе, спустившись с небес, а происходят из какого-то минимального здравого смысла и, положим, культуры, в которой мы живем. В машине нельзя орать и прыгать, потому что мама за рулем может отвлечься, а это небезопасно. Тарелки лучше ставить в раковину, потому что так мы вместе скорее уберем со стола и будем делать что-то интересное. Приклеенная к стене козявка может запросто переклеиться обратно к тебе на рукав.

Какие правила поведения диктует нам город — и тем более общественный транспорт? Какие правила приличия выглядят логичными внутри этого города? Прилично ли кричать? Петь? Лежать на полу прямо в вагоне? Целоваться? Есть шоколадку? А бургер? А слоеное пирожное? Пить воду из бутылки? А пиво? А безалкогольное пиво? Прилично ли, в конце концов, везти 300 грамм говяжьей печенки в прозрачном пакете? А в непрозрачном? А свиную голову?

Одна моя знакомая, которая растит девятилетнего сына с аутизмом, рассказала мне, как однажды поняла, что единственный способ попасть внутрь его мира, оказаться с ним где-то там, где обычно он живет один, — научиться смотреть на мир его глазами. Это не было просто, но как-то, когда в трамвае он начал гладить огромный камень в кольце какой-то девушки, эта мама вместо обычного «извините» вдруг произнесла «какой прозрачный, какой синий». Я эту историю поняла каким-то своим образом и с тех пор никогда ни в каких спорах или конфликтных ситуациях, в которых мои дети оказываются вместе со взрослыми, не принимаю сторону взрослых. Даже если мои дети тысячу раз неправы. Если есть обвинение, должна быть и защита.

«А я вообще не с ними, — говорю я говяжьей печенке. — Они вон с женщиной». И показываю на Василису. Шутка как-то не удается, мы с Васей краснеем, Маруся берется за поручень, плютень сидит в луже у моих ног. До «Улицы Подбельского» едем тихо, считаем потерянные за три дня перчатки.

Перчаток потеряли две, еще одну варежку и одну туфлю из сменки. Три раза стирали три комплекта детской верхней одежды. Дважды внепланово ели суши. Один раз рыдали на мосту. Один раз потеряли сапог в сугробе. Ни разу никуда не опоздали.

Надежда Орлова

«Один из немногих вопросов, который меня по-настоящему волнует в воспитании детей: что подразумевают под словом «баловство»? Ответа у меня нет. Я считаю, что каждый человек, воспитывая ребенка, должен постоянно ставить себя на его место и смотреть на все его глазами. Попытаться понять, как конкретная ситуация влияет на него. Вот даже такой простой пример. У меня сейчас мальчики — уже достаточно большие, — и у них есть прабабушка. Очень ­интеллигентный и образованный человек. Так вот, прабабушка хочет видеть в своих правнуках мальчиков из аристократических семей, которые если не читают книжку, то непременно рисуют акварелью или играют на скрипке. Мальчишки при этом абсолютно нормальные пацаны: гоняют в футбол, возятся на полу с машинками. А для прабабушки это все страшное баловство.

Вообще, прабабушки — это отдельная история. У них всегда есть свое мнение и на лечение, и на кормление. Понимаете, в этом и есть главная сложность работы няней. Ты понимаешь, что ты не авторитет для бабушек или мам. Ты просто наемный работник. Нет, ты, конечно, можешь что-то советовать. Но если тебе скажут, грубо говоря, летом надеть на ребенка шубу, ты, по идее, должен это сделать. Или дать жаропонижающее при температуре 37, хотя для тебя это нонсенс».

Дмитрий Пастернак

«Обычно мальчики таким делом не занимаются. Но это довольно странный стереотип. Есть же и мужчины-преподаватели, и мужчины-психологи, и все работают с детьми. Просто никто из них не начинал с бебиситтерства.

Я из многодетной семьи. Нас у мамы пятеро: я, два брата и две сестры. Мама всегда знала, что я прекрасно лажу с детьми: я еще в школе бегал по знакомым нянчиться с их малышами. Друзья, конечно, очень веселятся, узнав, чем я занимаюсь. Большинство говорят, что как только я заведу собственных детей, то сразу же перестану лезть к чужим со своей воспитательной миссией. Но я, если честно, не уверен.

По первому образованию я психолог. Учился в МГУ, не могу, правда, похвастаться, что хорошо. За счет того, что я детей очень люблю, возрастная психология была мне более всего интересна. Там подробно рассказывается, когда что с ребенком надо делать, в какой момент что у него начинает развиваться. Иногда смотришь вокруг и понимаешь: о боже, никто ж не понимает, что есть только одна попытка! Что ребенок растет-растет, и если сейчас что-то ему недодать, то все — другого раза не будет. На практике я пробовал работать в школе. Это шикарное занятие: у тебя есть практически год, чтобы следить за успехами ребенка. Но проблема в том, что школьного психолога никто не воспринимает всерьез. Я сам в школе ни разу не ходил к психологу. У нас в России вообще много странных привычек, и это одна из них — считать, что мы сами со всем справимся. И только когда уже критическая ситуация — как сейчас с этим мальчиком, застрелившим милиционера и учителя географии, — вспоминают: а ведь есть такие люди, психологи.

Мне никогда не отказывают в работе только потому, что я не девушка. Из-за другого обычно отказывают. Дело в том, что у меня есть правило: как посторонний человек, я не могу оказывать давления на ребенка. Например, ребенка записали в кружок, куда он не особенно любит ходить, и меня просят забрать его из школы и отвезти на занятия. И мы опаздываем с ним на 10 минут. Все претензии ко мне — я не против, пожалуйста, — я выслушаю суровую фразу от родителя. Но при этом я знаю, что все сделал правильно. Я пришел в школу вовремя и сказал: «Пойдем на занятия». А ребенок мне: «Можно я еще немножечко порисую?» Рисовать — классно, я не против. Он рисует десять минут, и все довольны. Кроме мамы. Я всегда спрашиваю родителей, нравится ли ребенку кружок, в который его записали. Обычно они этого не знают. Тогда я предупреждаю, что силком доставлять его на занятия не буду. Какое я имею право сказать маленькому человеку: «Слушайся меня, потому что твои родители меня наняли». Нет, это мама должна сказать ему: «Вот Митя, он будет нам помогать». Но никто так не говорит. Каждый родитель мечтает избавиться от ответственности давить на ребенка. И получается, что Митя плохой, а мама добрая и хорошая.

В работе бебиситтера все очень непросто. Родители, которые ходят на работу, возвращаются с нее уставшие. В этот момент, как вы понимаете, им сложно обсуждать с ребенком, как он провел день, что нового было в детском саду или в школе, что я очень рекомендовал бы делать каждый день. На мой взгляд, это не очень правильно. Но у меня не хватает совести сказать взрослому человеку, который сам родил и вырастил ребенка, что он что-то делает не так. В таких случаях я составляю список рекомендаций где-нибудь на холодильнике. Надеюсь, его читают».

Тита Сигуа

 «У меня пять братьев и сестер, я старшая из детей. Так что хотя, закончив школу, я поступила на программирование, уже через год пришлось бросить учебу и идти работать. Мой папа фермер, а мама домохозяйка. Не подумайте, я горжусь ими. Но денег, чтобы кормить всех нас, никак не хватало. Они мне никогда не говорили: «Бросай учебу», но я сама решила пойти на завод электроники. Девять лет я проработала сборщиком дисководов, по 12 часов в день, часто без выходных, месяц в дневную и месяц в ночную смену. А когда в компании начались сокращения и понижения зарплат, я решила, как многие филиппинцы, поехать на фабрику на Тайвань. Там я тоже проработала девять лет. В те годы моя мама заболела раком, химиотерапия и лекарства безумно дорогие, а я была единственная, кто в семье мог ей помогать: мои сестры и братья уже закончили школу, но они женились — и у них появились свои семьи. Так что теперь смены были по 14 часов — и все ночные. Когда бывали срочные заказы, приходилось работать и больше часов, без выходных. Я приезжала навестить семью раз в три года. Мама говорила мне: «Не беспокойся, я борюсь с болезнью изо всех сил», духом она была сильная, но тело ее не выдержало. Когда она умирала, я была с ней. После я решила остаться дома, побыть с семьей. Но вскоре моя подружка, которая работает уборщицей в Москве, написала мне в фейсбуке, что тут совсем неплохо и денег больше. Я решила ехать в Россию.

Через филиппинских знакомых нашлась семья, которая взяла меня няней. У них семилетний сын и двухлетняя девочка. Плюс соседская семилетняя девочка тоже все время проводит с нами. Сначала было страшно — как я справлюсь? И дети так шумели и бесились, что просто тихо присматривать за ними было ужасным стрессом. Поэтому я решила присоединиться к ним. Теперь я чаще всего ношусь за ними, изображая монстра, а они с восторгом убегают от меня. Главная трудность — в языке: я не могу ни говорить, ни читать по-русски. А они не знают английского. Вчера, к примеру, дети поругались, я разняла их, но я же не могу выяснить, в чем причина спора, и, значит, не могу предложить им, как быть. Мы учимся потихонечку понимать друг друга. Они уже говорят: «Tita, no!», «Tita, help me» или «Tita, I want to eat» — и вытаскивают из холодильника и ящиков нужные ингредиенты, а я понимаю, чего им хочется, чтобы я приготовила. А я уже умею говорить по-русски «садись», «кушай», «спокойной ночи». Они меня учат русскому: «Tita, what is this? Tita, what is that?» Они очень ласковые, и я полюбила их, хотя они устраивают такой бардак! Тут дети могут разбросать игрушки и оставить беспорядок, филиппинские малыши более дисциплинированные. Так что главное в моем деле — это терпение, терпение и еще раз терпение. И когда дети начинают тебя ценить — это приносит огромное удовлетворение! Бывает, я даже звоню их маме и спрашиваю: «Можно мы купим Dunkin Donuts, потому что Федя сегодня очень послушный и ласковый?»

Мне нравится работать няней. И что касается условий — то часов меньше, а денег больше по сравнению с фабрикой. Но жить в Москве, конечно, хуже, чем на Филиппинах и на Тайване. Во-первых, тут холодно. Во-вторых, на Тайване наше общежитие было в отдельно стоящем домике — и на выходных мы устраивали там вечеринки, пели караоке, танцевали. А тут мы живем в многоквартирном доме и боимся шуметь, чтобы не мешать соседям. К тому же там можно было везде гулять, ходить на пляж. А тут столько пьяных и агрессивных людей, на каждом шагу проверяют документы, так что особо не погуляешь. Люди тут такие мрачные, в метро все носятся, в вагонах мужчины сидят, а женщины стоят. На Филиппинах и на Тайване все более естественные, что ли. Из развлечений — иногда летом мы с друзьями готовим барбекю в Серебряном Бору. Еще один раз ходили в Hard Rock Café на дискотеку. Там можно взять один напиток и танцевать всю ночь. Сейчас мне нужно вернуть долги за мой приезд сюда, кроме того, я отправляю деньги своей больной родственнице, которой помогаю. Так что на поездку домой надеюсь накопить где-то через год. Родные зовут меня вернуться насовсем, но я пока не знаю, хочу ли. Я познакомилась по интернету с русским молодым человеком — и теперь мы вместе».

Ольга Трегуб

«Двенадцать лет назад я с фальшивыми литовскими документами уехала жить в Лондон. Тут все разваливалось, работы не было, вот муж и отпустил меня на ­поиски себя. Я ни слова по-английски не знала. А чтобы стать няней в Лондоне, английский нужен обязательно. Я стала учить его сама. Параллельно работала официанткой, убирала дома, мыла посуду — словом, прошла все стандартные для эмигранта круги ада. И вот спустя какое-то время попала в семью с мальчиком Адамом, сыном индуса и ирландки. Воспитание в семье было очень строгим, к ребенку относились почти как к взрослому. Но раз в неделю мы ездили в гости к бабушке и дедушке по отцовской линии. И там были сплошные чмок-чмок-чмок, ты мой хороший, мой любимый! Для англичан, которые в принципе никак не показывают свои чувства, это дикарство. И я тогда поняла для себя одно: воспитание ребенка сильно зависит от национальности. Так мы, русские, очень заботимся о своих детях и чуть ли не до замужества их за руку ведем. А это очень плохо. Хуже только у индусов и палестинцев: у них воспитание происходит внутри семейного клана — и они даже нянь-то редко нанимают. А вот британские дети становятся самостоятельными очень рано — в четыре года у них уже полноценный рабочий день в школе. Дальше — больше. Даже в очень богатых семьях детям очень редко дают деньги на учебу. Хочешь учиться? Сдавай ­экзамены и учись бесплатно. А если не сдашь — идешь в банк, берешь кредит и учишься, одновременно работая и выплачивая ссуду. Мне это в англичанах очень нравится: чем строже вы ведете себя с ребенком, тем легче ему потом по жизни.

Есть такая чисто английская поговорка: «Дети должны быть видны, но не слышны». Когда я в первый раз пришла к Адаму, мальчик только начинал ­говорить. Помню, он что-то высмотрел и попросил: «Дай-дай». А мама повернулась к нему и сказала: «Если хочешь что-то получить, быстрей учись говорить please». Он, толком еще не умея сказать «мама», пролепетал: «Пи-и-и». Британских детей с грудничкового возраста приучают ко всем этим «спасибо», «пожалуйста» и, конечно, «извините», которое у них просто через слово.

В Лондоне самое главное — общество. Как только ребенок рождается, его сразу начинают таскать в людные места. Он еще не видит ничего и не слышит, а коляска его уже на шумной детской площадке стоит. Толерантность — качество, которому англичане учатся с рождения. Лондон — небольшой город, где плечом к плечу работают черные, индусы, китайцы, англичане. Культуры у всех разные: кто-то сплетничает, у кого-то настолько сильный акцент, что нельзя понять, о чем он говорит, а тебе надо постоянно, каждый день находить компромиссы в разных ситуациях.

Я вернулась в Москву августе. Тут все ноют: боже мой, Москва, так тяжело устроиться… Так вот: Москва — это курорт. Единственная проблема — матри­архат в семьях. Женщины у нас слишком сильные. А я не могу видеть, что отец молчит, а мама мальчика воспитывает, шнурки ему в десятом классе завязы­вает».

Анастасия Абрамова

«Гуляем мы недавно с детьми на детской площадке в Нескучном саду, и восьмилетний Веня кричит мне: «Настя, Настя!» А рядом сидят две нянечки, молдаванки, и с сильным говором обсуждают: «Почему он маму называет по имени?» А вторая: «Наверное, не мама, а няня». «Какая это няня, няня не может быть такой». У меня полголовы выбрито, и, конечно, по их мнению, няни так выглядеть не могут. Зато Даша, которой 11 лет и которая уже немного тинейджер, даже гордится тем, как я выгляжу. Она мне недавно говорит: «А можно я расскажу в школе, что у нашей няни татуировка?»

У меня педагогическое образование, но думаю, что работа няни должна основываться на любви к детям, а не на каких-то педагогических принципах. Важно, чтобы родители понимали, что я не смогу переделать их детей. И я никогда не буду пугать их: «Сделай так, а то мама тебя любить не будет».

Няней я стала случайно. Я с детства занималась спортивной акробатикой, мечтала о работе в «Цирке дю Солей». Но за год до окончания спортивной школы из-за травмы врачи запретили продолжать. Я была совсем потерянной, не по­нимала, что делать. Родители сказали, что надо получить высшее образование, и я поступила в пединститут на русский язык и литературу. Выучилась и уехала из родного Кургана в Питер. Там еще долго не понимала, что мне интересно, и занималась какой-то халтурой вроде работы бармена. При этом рядом всегда были дети — племянники, дети знакомых и незнакомых, они как-то сами всегда концентрировались вокруг меня. И однажды подруга сказала: «Иди поработай няней». Я была уверена, что меня не возьмут, потому что тогда я очень радикально выглядела: ходила в гриндерах и с пирсингом по всему лицу. Но на спор решила попробовать, пришла в агентство, со мной поговорили, сказали: «Ой, мы знаем семью, которая вам понравится». И действительно, я у них проработала около 3 лет, и мы до сих пор дружим. В моей второй семье, где я сейчас работаю, трое детей — Даша, Вениамин и десятимесячный Ёшик. Все, с кем я работала, каким-то образом становятся мне родными. Так что можно сказать, что в Москве и в Питере у меня очень много родственников. Что детям во мне нравится — я понять не могу. Иногда я бываю отвратительной, могу ругаться и вести себя неправильно. Я общаюсь с ними на равных. И если ребенок начинает скандалить, что-то доказывать, то я тоже могу легко выйти на этот тон. А потом понять, что была не права я, и сказать: о’кей, ты меня убедил. Пожалуй, общение с детьми — это для меня партнерские отношения. И я никогда не смогла бы сидеть с детьми, которые мне неинтересны.

Это работа, которая приносит колоссальное удовлетворение. Но я уже решила: семья, где я сейчас, — последняя. Дальше я хочу попробовать себя в новом деле — преподавании йоги для детей. Я уже поняла, что от детей мне никак не отделаться: чем бы я ни занималась, куда бы ни шла — всегда вокруг меня дети. И все мои дела, которые хоть как-то связаны с детьми, всегда складываются у меня удачно. Поэтому я решила не бегать от судьбы. Когда я не смогла заниматься акробатикой, то очень переживала. А сейчас поняла, что детская йога — это возможность сделать так, чтобы и тело было довольно, и душа».

Екатерина Кронгауз: Пару лет назад мы в «Большом городе» сделали материал под названием «Мы покакали». Там был глоссарий из слов и выражений, которые нас жутко раздражают в разговорах о детях и которые при этом являются частью лексикона молодых матерей: лялька, бебик, пузожитель, деть, кроха, любимое чадо, кушать сисю, ГВ (грудное вскармливание), СС (совместный сон) и так далее. А совсем недавно я завела группу в фейсбуке под названием Momshare. Суть была в том, чтобы родители, не зацикленные на своих детях и при этом ими интересующиеся, обменивались всякой полезной информацией и вещами. Сначала все было прилично, но потом пошло сплошное ГВ и СС. На посте, начинавшемся со слов «дорогие мамочки, мое драгоценное сокровище…», я сломалась и предложила всем участницам группы перечитать наш словарь и попробовать говорить о детях нормальным языком. Откуда это берется и почему это так раздражает?

Анна Красильщик: И можно ли сделать так, чтобы родители говорили друг с другом как нормальные люди, а не как будто они все мгновенно лишились разума от того, что у них появились маленькие дети?

Федор Катасонов: Отчасти это так и есть. Люди, у которых рождаются дети, особенно первый ребенок, действительно немножко теряют разум: это и гормональный взрыв, и смещение жизненных ценностей. Кроме того, у многих родителей, особенно у нервных, переживающих, первородящих, ребенок отнимает очень много времени, они замыкаются в этой вселенной и сужают свой мир до ребенка. От этого появляются все эти «мы». Мама с ребенком не чувствует разницы между ним и собой: «Мы покакали, мы туда, мы сюда…»

Е.Кронгауз: Хорошо, бывает, что мы действительно легли спать и мы помылись. Потому что ты непосредственный участник всех этих процессов. Но недавно я себя поймала на том, что говорю: «Мы сейчас откроем холодильничек». Мне, ­вообще-то, не свойственно говорить «холодильничек». Почему жизнь с ребенком так влияет на язык?

Максим Кронгауз: Есть такое чрезвычайно важное явление во мно­гих языках под названием baby talk (на русский язык адекватного перевода нет). Это не детский разговор, не детский язык, не лепет. Это то, как взрослые говорят с детьми. И в огромном количестве культур он есть. Baby talk не язык, а набор языковых приемов. Это может быть специальная лексика или упрощенный синтаксис, он может касаться артикуляции — будь то излишне отчетливая артикуляция или, наоборот, сюсюканье. Есть культуры, где бебитока не существует. В самоанской культуре с детьми до какого-то возраста вообще не разговаривают. В Папуа — Новой Гвинее живет народ, у которого принято разговаривать с детьми без использования специального бебитока. В нашей же культуре это обязательная вещь. В русском бебитоке есть слова общеупотребительные: «папа» и «мама». Согласитесь, что никакого раздражения они не вызывают. Лингвисты называют это редупликацией — повторением одного и того же слога. «Ма-ма», «ба-ба», «па-па». А есть слова такого же устройства, которые раздражение как раз вызывают. Скажем, «ляля». Или «вава» — собака. Но самое большое раздражение вызывают, по-видимому, «сися», «кака», «пися». И это другая проблема: почему эти вызывают раздражение, а те не вызывают. Что касается местоимения «мы», оно совершенно нормальное, так сказать, инклюзивное. Врач даже взрослому человеку говорит: «Что у нас болит?», «На что жалуемся?». Такое сочувственное присоединение. И для родителей совершенно естественно присоединиться к ребенку.

Е.Кронгауз: Это бесконечное «мы-мы-мы» — естественное сращение матери и ребенка?

Анна Варга: Зависит от возраста ребенка. В случае с младенцем имеет место так называемая активная материнская апперцепция. То есть мать общается с ребенком, как будто он ее понимает. Это выстраивание такого контакта, который матери кажется правильным. Он ее успокаивает, и ей комфортно. А вот «мы» про ребенка, который уже может двигаться сам, говорит о структуре семьи. Оно используется, если статус в семье повышается от исполнения родительской функции. Когда ребенок — очень высокая ценность, родитель повышает свой статус с помощью такой коалиции с ребенком.

Е.Кронгауз: А привычка педиатров говорить: «Ну, мамочка, что у нас?» Да у нас ничего!

М.Кронгауз: Есть культура высокая и низовая, народная. Все зависит от того, к какой культуре мы себя причисляем. Если мы себя причисляем к высокой культуре, то мы за индивидуальность и отторгаем это «мы». Если же мы не против самоидентификации с низовой культурой, то оно очень теплое, ­контактное.

Е.Кронгауз: Я не могу понять, почему человек не напишет: «Вы покупали страховку своему ребенку?» Почему он тратит больше времени и пишет: «Дорогие мамочки, кто страховал свое драгоценное сокровище?» Почему?

М.Кронгауз: Одна из функций любого жаргона, мамского в том числе, в том, чтобы отфильтровывать чужих. Некоторые жаргоны это делают очень резко — например, блатной жаргон: если человек не владеет феней, он чужой и уничтожается. В этой ситуации мамочка говорит: «Я пришла к своим». Поэтому она обращается не «уважаемые коллеги», а «дорогие мамочки».

Анна Сонькина-Дорман: Но вот видите, часть матерей не приемлет этого, и эта потребность в них отсутствует.

М.Кронгауз: Это и есть противопоставление высокой культуры и низкой, о котором я говорю. Каких матерей это раздражает? Интеллигентных. Сегодняшний российский интеллигент — крайне злобное существо. Зайдите в фейсбук, и вы увидите, сколько выливается ненависти и как с помощью языка конструируется иерархия. Язык ведь это в том числе и средство выстраивания иерархии.

Варга: «Мы» отражает еще и то, как люди относятся к сепарационным процессам. Скажем, если родители не хотят, чтобы их дети отделялись, индивидуализировались, у них это «мы» существует достаточно долго. Если они хотят, чтобы ребенок отделялся быстрее, у них его нет.

М.Кронгауз: Есть один замечательный языковой прием, связанный с семьей. Мы маму называем мамой, папу — папой, дедушку — дедушкой и так далее. Но рождается ребенок, в некоторых семьях он становится центром семьи, и тогда меняются внутрисемейные обращения. Например, я к жене обращаюсь уже не по имени, а «мама». А она меня называет «отец». Потому что ребенок становится точкой отсчета. Потом дети уезжают, вырастают, а это в семье остается. Это нормально, понимаете? Нельзя презирать языковые явления.

Варга: Потому что они с этого момента друг для друга меняют роли. Более важной становится роль деда или отца, а не роль жены, мужа и так далее. Меняется ценность ролей в семье, и это отражается в языке. Критиковать язык бессмысленно: язык отражает важнейшие ценности.

Сонькина-Дорман: Еще иногда таким образом выбирают себе имена в соцсетях. Сейчас уже стало принято свое имя, а когда начинались всякие форумы и интернет-жизнь, были всякие разные ники: «мама Верочки», «мама Ани». Я прошла через это — когда у меня родилась первая дочь, я погрузилась в это с головой.

Марина Бувайло: Я считаю, это все-таки культурологическая вещь. Все зависит от того, что привычно данной культуре. В какой-то культуре нормально сюсюкать с детьми, в какой-то — абсолютно ненормально. Смена ролей тоже присуща какому-то определенному внутриструктуральному, внутрисемейному укладу.

Варга: Мы сейчас залезем совсем в глубокие слои, потому что социально сконструированное детство исчезает.

Е.Кронгауз: Что значит «исчезает»?

Варга: Коммуникативные технологии изменились — например, детство как социально структурированная категория исчезает. Биологическое детство, младенчество, осталось, но уже не существует ребенка, который должен освоить что-то, чтобы войти во взрослое сообщество. Ему не нужно этому учиться, как нужно учиться читать. Нет информационного зазора между ребенком и взрослым. Поэтому исчезают и детство, и взрослость. Именно поэтому язык общения с биологическим ребенком «растягивается» на общение с ребенком старшего возраста. Утрачен язык общения с «социальным» ребенком.

Катасонов: Я хочу к бебитоку вернуться. Было небольшое исследование: в Америке двадцати с чем-то детям вешали микрофончики и изучали, сколько родители говорят с ними на бебитоке. Оказалось, что у детей, с которыми общались значительно больше, ко второму году жизни словарный запас был в два с половиной раза больше. У макак же есть какое-то сюсюканье, подобие бебитока, и они используют его для налаживания контакта с другими мамами-макаками.

Красильщик: Почему, когда говорят с младенцами, меняют регистр голоса? Многие начинают говорить неестественным, очень высоким голосом.

Катасонов: Мы со всеми людьми по-разному говорим, не только с детьми. Считается, что отчасти это связано с тем, что детям так проще копировать, у них маленький голосовой аппарат, и слова, сказанные высоким голосом, им проще повторять.

Е.Кронгауз: То есть это инстинктивная смена тона?

Катасонов: Да, конечно.

М.Кронгауз: Вообще, овладение родным языком — великая тайна. Взрослые ­люди язык не могут выучить, а ребенок за три года выучивает. И родители ему помогают, в частности через бебиток. Роль бебитока — в обучении через простое. Есть два регистра, которые входят в бебиток: сюсюканье, или смазанная речь, и, наоборот, хорошая артикуляция, другая интонация, четкое выговаривание. Сюсюканье скорее психологическая вещь — мы сближаемся с ребенком и как бы имитируем его речь. А подчеркнутая артикуляция — это прежде всего обучающая функция.

Е.Кронгауз: Теперь можно перейти ко второй болезненной теме — названия ­половых детских органов.

Катасонов: А взрослые половые органы — это не проблема?

М.Кронгауз: А какая проблема? Русский словарь.

Е.Кронгауз: Вот к вам приходят на прием и говорят «крантик» и «свисток». А еще есть писюн, пипишка, пиписька, пипка.

М.Кронгауз: Кто-то различает пипиську и пипку как женский и мужской, но это очень сложно.

Е.Кронгауз: Я считала «пися-пиписька» — короткое-длинное.

Катасонов: Пиписька — мужской, писька — женский.

М.Кронгауз: Это набор слов, связанный с «пи» и «пи-пи», что на бебитоке означает мочу. А есть огромное количество эвфемизмов. В чем проблема?

Е.Кронгауз: Но свисток — это в разы неприличнее.

Сонькина-Дорман: Иногда ко мне приходят на прием и говорят: «Вы знаете, вот у него на члене вот то-то». Приятно, когда родители называют вещи своими именами.

Е.Кронгауз: Люди говорят: «Ну какой же это член!»

М.Кронгауз: Просто каждое слово имеет некий показатель. Назвать это членом у ребенка — очень сильный стилистический сбой.

Катасонов: Если приходит пациент, мне без разницы, как они это называют. Главное, чтоб не болело.

М.Кронгауз: Табуированность этих понятий — культурная вещь. Скажем, во французской культуре мочеиспускание гораздо в меньшей степени табуировано, чем в русской. Возможно, через некоторое время мы тоже пройдем этот путь — и у нас табу исчезнет. Оценка «хорошо — плохо» здесь невозможна. В нашей культуре табуирован телесный низ и сексуальные действия, связанные с ним.

Красильщик: А в англоязычных странах?

Сонькина-Дорман: Да, конечно. Что болит? — Down below. А дальше ты уже догадываешься.

М.Кронгауз: Вы вспомните, сколько эвфемизмов в английском. Я их все не воспроизведу…

Бувайло: У детишек willy бывает.

М.Кронгауз: Краник, между прочим, прекрасная мет­афора. Действительно, то же самое мочеиспускание. А свисток — загадка.

Сонькина-Дорман: Детская свистулька.

М.Кронгауз: Похожей формы, да.

Е.Кронгауз: То есть вас эти слова не раздражают?

Катасонов: Может, поначалу и раздражали, но невозможно работать и раздражаться все время. К нам приходят очень разные люди, из разных слоев общества. Я лично выбираю каждый раз свой стиль общения. «Краник» я, конечно, не скажу — у всего свои пределы есть, — но «мы» сказать можно.

Сонькина-Дорман: Есть профессиональные ситуации, в которых нам надо проявить понимание. Принять, что некоторые люди так живут и говорят. Мало ли почему — мы можем сколько угодно, сидя здесь, рассуждать о психологии, невозможности сепарации, смысла жизни только в ребенке. Нужно просто принять это и отнестись с уважением. Если группа в фейсбуке создается для взаимопомощи, а некоторые люди, приходящие за этой помощью, раздражают остальных, вопрос в том, хотим ли мы принять максимум людей такими, какие они есть, или хотим отсеять то, что нам не нравится. Вопрос в том, о чем ваша группа.

Красильщик: Да нет, вопрос в том, можно ли говорить о детском нормальным языком, чтобы это не вызывало у нас самих отторжения.

М.Кронгауз: Я прошу прощения, но не бывает нормального языка. Мы можем говорить о литературном языке, но на нем нелепо говорить с ребенком.

Красильщик: Не с ребенком, а между собой. Со взрослыми людьми о детях.

Е.Кронгауз: Мы хотели поговорить об адекватном самовосприятии современного родителя. Да, есть дети, но есть и своя жизнь. Я не мать-преступница, но и не мать сюсюкающая, я где-то посередине.

Сонькина-Дорман: Разговор про то, что я не только мать.

Варга: Те, кто говорит «наше сокровище», хотят до вас донести: «Я только мать».

Сонькина-Дорман: И вы тоже только мать.

М.Кронгауз: Нет, они спрашивают: а ты такая же? Они не говорят: ты только… Они проверяют — вы такие же, как мы?

Бувайло: Чаще всего это просто всплывает откуда-то в обществе, где собрались люди, чтобы поговорить о детях или о своей материнской роли, тогда совершенно непроизвольно начинают выбирать такие слова.

Е.Кронгауз: Потому что в данном контексте они выступают как функция?

Бувайло: Вероятно, да.

Е.Кронгауз: Получается, проблема, о которой мы говорим, это проблема переключения регистров.

М.Кронгауз: И неприятия чужого.

Е.Кронгауз: То есть чуждое нам позиционирование матери вызывает у нас отторжение. В шутку мы можем произносить какие-то слова, которые друг с другом будем считывать как иронию. Те же пипишки, пипики, мумусик. Я могу сказать тебе: «Мое маленькое солнышко сегодня сказало». Но ты считаешь иронию.

М.Кронгауз: Ироническая цитация — очень распространенное явление. Оно смягчает эффект, о котором мы говорим. Я как бы не говорю слово «пиписька». Я просто цитирую.

Сонькина-Дорман: А цитата превращается в часть вашей речи.

Е.Кронгауз: А кто-то даже не поймет, что это была шутка. Спасибо вам большое.

Екатерина Мурашова «Ваш непонятный ребенок»

что Екатерина Мурашова вполне может считаться самым известным отечественным семейным психологом: ее работы публикуются и в непрофильных изданиях и написаны доходчиво и доступно, что заметно облегчает любой разговор между родителями и детьми. В книге «Ваш непонятный ребенок» Мурашова выстраивает этот детско-родительский мостик, разбирая по встречающимся ей в практике случаям базовый комплекс детских проблем: агрессия, страхи, отставание в развитии, нарушения речи и асоциальное поведение.

зачем читать Речь здесь в основном идет о случаях исключительных, но это готовый сборник рецептов для случаев обыкновенных: как предотвратить замыкание ребенка, помочь ему расти и развиваться, найти причины его злости и страхов и вообще немного понять, что творится у него внутри.

цитата «Автору приходилось встречаться с шестилетним мальчиком, у которого в комнате, в старом шкафу, жили 32 гнома. Самый большой гном был ростом с диванную подушечку, самый маленький — с ноготь большого пальца. Вечером, когда мальчика укладывали спать, гномы выходили из шкафа и отправлялись на поиски сокровищ».

Дебра Хаффнер «От пеленок до первых свиданий»

что Единственная необходимая в хозяйстве книга о сексуальном воспитании, написанная ведущим американским сексологом. Темы — от суррогатного материнства до осознания подростком своей сексуальной ориентации.

зачем читать Чтобы нормально воспитать ребенка в стране, где все еще табуирован почти любой разговор о сексе. Книга поможет отличить проблему от нормы — например, не пугаться, если младенец проявляет излишний интерес к своим гениталиям, или не думать, что неправильно заложенные гендерные стереотипы ­могут обернуться нетрадиционной сексуальной ориентацией.

цитата «В нашем доме я научила моих детей, что единственными абсолютными различиями между мужчинами и женщинами является то, что мужчины могут мочиться стоя, а у женщин есть матка, чтобы вынашивать детей».

Елена Макарова «Как вылепить отфыркивание»

что Одна из лучших, если не лучшая книга про детское творчество. Автор — педагог-искусствотерапевт, знаменита своими исследованиями творчества узников нацистских лагерей, в том числе романом о художнице Фридл Дикер-Брандейс, устроившей детскую студию в Терезиенштадте. В трехтомнике «Как вылепить отфыркивание» Фридл посвящен третий том, а первые два — урокам лепки, рассказам и советам, как разбудить в ребенке художника и как не помешать ему расти.

зачем читать На самом деле книга Макаровой — учебник совсем не творчества, а отношений между детьми и родителями. Каждое задание здесь снабжено историей, и результатом его становится сокращение пропасти между ребенком и взрослым. Книга как раз о том, как не сделать эту пропасть непреодолимой.

цитата «Как-то мы все лепили льва. Неожиданно и Настя его вылепила. Я похвалила Настю и попросила льва для нашей классной выставки. Настя покачала головой, достала из коробки брикеты пластилина, построила из них глухой колодец, уложила в него льва и сверху замуровала пластилином так, чтобы ни одной щелки не осталось».

Эми Чуа «Боевой гимн матери-тигрицы»

что Самая обсуждаемая в Америке книга о воспитании детей, которую недавно наконец перевели на русский язык. История автобиографическая — о том, как сама Эми Чуа взялась воспитывать своих двух дочерей по «китайской» системе. Правила ее довольно жестоки и не исключают даже телесных наказаний, зато полностью исключают всякие развлечения с подружками и спорт. За сцену, где рассказчица выставляет свою маленькую непослушную дочь на мороз, читательницы даже пытались натравить на нее социальные службы. Впрочем, книга-то как раз о том, как из затеи выдрессировать американских детей в трудоголичных китайчат у автора ничего не получилось, да и сама убежденность, что китайский путь труда и смирения является единственно верным, со временем поблекла.

зачем читать Просто чтобы сбавить обороты — неудача Эми Чуа призвана напоминать каждому о невозможности воспитать «идеальных» детей.

цитата «Я широко использую термин «китайская мать». Недавно я встретила суперуспешного белого парня из Южной Дакоты, и, поделившись друг с другом воспоминаниями, мы пришли к выводу, что его отец-рабочий определенно был китайской матерью».

Аксель Хаке «Краткое руководство по воспитанию малышей»

что Милейшее и очень смешное собрание анекдотов из жизни обычной семьи с тремя детьми, которые немецкий писатель Аксель Хаке записывал для газеты Süddeutsche Zeitung. В Германии трое детей — явление исключительное настолько, что Хаке волен придумывать к своим автобиографическим историям вставки в виде явлений динозавров и волшебников. Но дети здесь настоящие и совсем не похожи на ангелочков: могут и пинка дать чьей-то маме в детском саду.

зачем читать Чтобы помнить, что лучезарная картина, которую нарисуют вам большинство книг по воспитанию, далека от реальной: настоящие дети не так уж и легко засыпают ночью и за пять минут могут устроить пожар на кухонном столе и потоп в ванной. И можно даже получать от этого бардака какое-то удовольствие — что заведомо легче, чем пытаться его контролировать.

цитата «Если ты привел в немецкое кафе троих малышей, все на тебя глазеют — через очки, поверх очков, без очков. Челюсти жуют себе и жуют, но разговоры смолкают, лица каменеют, и все смотрят, смотрят, смотрят. Интересно, а какие дети у этих людей?»

Памела Друкерман «Французские дети не плюются едой»

что Американская журналистка, пожив немного в Париже, решает, что только французы умеют правильно воспитывать детей: у американцев капризные хулиганы устраивают истерики в супермаркете, а чинные маленькие французы аккуратно едят ложкой суп и ложатся спать, когда скажешь. Подсмотренный Памелой у французов метод в целом заключается в том, чтобы меньше стараться: во главу угла Друкерман ставит строгое следование режиму, с сопутствующими «давать прокричаться», когда ребенок не хочет спать, и заставить поголодать, когда он не хочет есть. 

зачем читать Друкерман, конечно, никакой не врач-педиатр, и ее метод «подсмотрено в Париже» вызывает миллион вопросов, как и вся концепция удобных детей. Но в общем хоре «все для детей» ее голос звучит даже отрезвляюще, просто как перегиб в другую сторону для общего баланса. 

цитата «Даже хорошие родители не должны быть в постоянном услужении у своих детей и не должны испытывать при этом чувство вины».

Франсуаза Дольто «На стороне ребенка»

что Классический труд французского врача-психоаналитика. Написан в 1985 году и, в общем, подытоживает все, что психоанализ надумал про детей за прошедшее столетие. Одна из ключевых мыслей книги — что ребенка воспитывает язык, и то, как и каким он вырастет, невероятно зависит от того, о чем и как говорят в доме.

зачем читать Эту книгу никак не назвать собранием практических советов, да и вообще ни единого предложения отсюда не утащить для моментального использования. Дольто строит все на принципе «неудобной правды» — то есть рассказывает о вещах, о которых мы предпочли бы вовсе не разговаривать, вроде педофилии, детской агрессии и страхов и детей с отставаниями в развитии. Она много пишет и о детской сексуальности, объясняя в том числе и весьма ­неожиданные вещи про удовольствие и удовлетворение желаний. Да и вообще — трудно найти сложную тему, которая не разжевана тут во всех подробностях.

цитата «Самая лучшая подготовка к сексуальному просвещению — с раннего детства приобщаться к языку самой жизни, который метафорами рассказывает обо всех функциях тела. Даже в современном доме, оснащенном всевозможной техникой, остаются обрывки этого метафорического языка: розетка входит в штепсель, окно закрывается при помощи шпингалета, который проникает в гнездо».

Найджел Латта «Прежде чем ваш ребенок сведет вас с ума»

что Веселая, но не бессмысленная книга задорного новозеландского психолога о том, как вырастить детей и остаться в живых. То что нужно для совсем растерявшихся родителей, чтобы им доступным языком сказали, в какую сторону бежать. Что, например, детей можно и даже, бывает, нужно наказывать за провинности (не физически, конечно), а о попытке упорядочить хаос придется забыть.

зачем читать Латта очень здорово умеет понимать родителей — помогает и то, что сам он отец двух сыновей и с легкостью признается, что иногда готов лезть от них на стенку. Эту доверительную интонацию разговора своего со своими ему удается выдерживать на протяжении всей книги. Советы его просты, выполнять их не так уж и сложно, а пользы — тьма.

цитата «Мой сын — прекрасный мальчишка, и я его очень люблю, но он упрям, как самый упрямый, генетически модифицированный осел с супергеном упрямства в самой несгибаемой хромосоме. (После некоторых продолжительных и очень тяжелых психологических экспериментов я пришел к мысли, что он унаследовал этот ген от своей матери.)».

Мадлен Дени «Сделать счастливыми наших детей»

что За именем Мадлен Дени на самом деле стоит целый коллектив французских авторов — к каждой из книг серии комментариями полагаются соответствующие специалисты, детские педиатры, диетологи, психологи etc. Для них не существует вопросов без ответа: они твердо знают, с какого возраста ребенку полагается телевизор, а с какого — приставка, и как укладывать его спать, чтобы он заснул и уже до утра не просыпался. 

зачем читать Может, французским детям и случается плеваться едой, но французские книги по воспитанию незаменимы для всех, кому требуется систематический подход: здесь все продумано, разложено по полочкам и объяснено — и родительство отсюда видится как хорошо выученный урок, и не более того.

цитата «Лучше сказать «Ты отлично справляешься», а не «Едят руками только грязнули!»; «Тебе хочется съесть эту последнюю ложку пюре?», а не «Если ты доешь эту последнюю ложку, я тебя поцелую!» и «Мне кажется, тебе это понравилось!», а не «Вот какая ты хорошая девочка, доела все до конца!».

Дональд Вудс Винникотт «Разговор с родителями»

что Книге британского психоаналитика Винникотта уже больше полувека, но до русского перевода она добрела с чудовищным опозданием, а нового слова в психоанализе с тех пор так и не сказано.

зачем читать Винникотт не просто объясняет, что творится в голове младенцев, он еще и подробно разбирает состояние матерей. Это совершенно незаменимая книга для первых месяцев после родов, когда еще рано приучать ребенка к правильной пище, выстраивать режим и показывать ему обучающие карточки — и мать просто лежит с младенцем в обнимку и пытается разгадать, что он такое.

цитата «Существует очень тесная взаимосвязь между смутно-депрессивным состоянием души — этой занятостью неопределенными тревогами — и способностью женщины полностью посвящать свое внимание ребенку. Невозможно говорить об одном из этих явлений, не имея в виду другое. Большинство женщин, я думаю, находятся где-то на границе между тем и другим».

— В медиа у вас сложилась репутация бизнес-героини. Вы идеально вписываетесь в мир журнала Forbes Woman, всех интересует история вашего успеха, и получается, что вопросы собственно про детей во всех ваших интервью отодвинуты на второй план. У вас их сколько вообще?

— Двое. Одному 16, второму 13, мальчики.

— То есть вы уже мать взрослых детей.

— К сожалению, совсем взрослых…

— …которые не являются целевой аудиторией «Андерсона», как и их родители, наверное.

— Был момент, когда у ребят было пренебрежение к моей работе и они считали ее чем-то для малышей. Сейчас у старшего в первую очередь появился интерес к «Андерсону» именно как к успешному ресторанному проекту. Да, мальчики выросли из всех этих аниматоров и игровых комнат, но стали приходить в кафе в другом качестве. Проявляют самостоятельность, что ли. Ведь дети очень много в жизни делают от противного. То есть ты им говоришь одно, а они из вредности на батут идут прыгать. И сейчас, когда я перестала их сюда водить, они стали просить что-то вкусное принести из «Андерсона». Это мне приятнее, чем любая посторонняя похвала.

— Вы ведь вообще с «Андерсоном» пытались решить проблему детей в возрасте с 3 до 10. В таком, когда они начинают жить в обществе.

— Да, но я решала проблему не детей, а родителей. Дети в таком возрасте ­хотят…

— Беситься!

— Да, это во-первых. Во-вторых, они хотят быть там, где совершенно не­комфортно родителям. В каком-нибудь «Ролл-холле», в ваннах с шариками в торговых центрах и в залах игровых автоматов. Я очень много путешествовала с семьей, у меня младший — фанат зоопарков, поэтому мы знаем все зоопарки мира, хотя животных я не люблю. А старший — фанат бизнеса, хотел одно время управлять гостиницей. У него всегда менялись интересы, одним из его ярких жизненных увлечений был Lego и этот отель, Legoland. И за хорошо оконченную четверть я его как-то премировала поездкой туда. Этот отель был одним из самых ужасных впечатлений в моей жизни, потому что там невозможно было находиться взрослому человеку. На полу валяется картофель фри, стены измазаны кетчупом, постоянно натыкаешься на детальки от конструктора, дети валятся из номеров в коридоры, орут несусветно. Для меня это было адом, а для ребенка поездка стала одним из самых потрясающих воспоминаний. Дело в том, что в определенный временной период интересы детей и родителей не стыкуются. Максимум, что они могут сделать вместе, — сходить мультфильм какой-нибудь посмотреть.

— Ну да, и в этом изобретение студии Pixar, научившейся делать детские фильмы с шутками для взрослых. Но в Москве места, где наши общие интересы с детьми были бы удовлетворены, нет. А вообще оно возможно?

— Думаю, почти невозможно, но возможно сделать так, чтобы на одной территории было комфортно и взрослому, и ребенку. Мы, по крайней мере, стараемся это делать. Нам говорят: «Вы не занимаетесь воспитанием». А «Андерсон» вообще не про это. Мы про развлечения. Про семейный отдых. В городе и так много всего обучающего, развивающего, а я не хочу ни обучать, ни развивать.

— Обычно, когда люди начинают делать нечто, чего еще нет, они стремятся в первую очередь удовлетворить собственные потребности. Вам тоже некуда было детей водить?

— Дети тогда были уже достаточно взрослые. Моей первоочередной задачей было сделать кондитерскую за Третьим кольцом. Я ведь до этого занималась маркетингом в компании «Объединенные кондитеры». Первый «Андерсон», ­открытый на Островитянова, был даже без кухни — я сразу сделала кондитерский цех. Это было ошибкой, потому что правильно сначала розницу запускать, а собственное производство только с пятой точки начинает окупаться. И когда проектировалось помещение, то, подумав, какие будут ко мне приходить люди, я решила половину зала оставить без столов — сделать детскую. Был просто нарисованный в голове портрет потребителя — мама или бабушка с ребенком, которые хотят чаю с тортом.

— У вас есть какое-то специальное детское меню со всеми этими углеводами их любимыми? Расскажите, чем вы кормите детей. Пиццей?

— Мы ничего не изобретаем: котлеты, макароны, картофельное пюре. Как и другие рестораны, делаем какие-то рожицы из овощей. Невозможно заставить ребенка есть то, что хотят родители, но можно найти компромисс между вкусным с точки зрения ребенка и полезным с точки зрения родителей. А пока взрослые общаются, дети могут отправиться в свою зону. Происходит все примерно так же, как и дома. Дети прибегают, едят, потом убегают обратно.

— Но бывают ситуации, когда некое критическое количество детей просто становится неконтролируемым и хочется их убить?

— Все-таки наши посетители знают, куда идут, и внутренне готовы к шуму и гаму. Если хочешь тихо посидеть, то иди в наш Simon Says — мы недавно бар открыли, куда не пускаем до 21 года. Ну не должны быть все места чайлд-френдли. Это просто сейчас мода такая. А я не про модность. Мне самой уже почти 40, и мне все равно, модно или не модно.

— Многих возмущает, когда место заявляет, что детей оно не приветствует, поэтому мало кто на это отваживается. Вот «Пробка» да ваш Simon Says.

— «Пробка» в объявлении на входе пишет, что, если вы привели с собой детей, они должны вести себя как взрослые. Это правильная позиция, и я бы на их месте еще и возраст минимальный указала. Факт наличия в городе мест, где комфортно с детьми, должен предполагать некие общественные пространства, куда детям дос­тупа нет. Я говорю не про стриптиз-бары, а про вменяемые заведения. Удивительно, что в баре мы оказались вынуждены на входе объясняться с гостями.

— Приходили люди с детьми?

— Да, с грудным — мол, я везде хожу со своим ребенком. А я не считаю это полезным ни для ребенка, ни для взрослого. Но самое главное, грубо говоря, мне может быть наплевать на вас и вашего ребенка. Но за соседним столом сидят гости, которые пришли в чайлдфри-бар. Может, они хотят от собственных отпрысков отдохнуть. Я их понимаю и не могу обманывать их ожидания. Я своих детей в свой бар не пускаю — почему я должна пустить вашего?

— В «Андерсоне» везде написано: «Ответственность за детей несут родители». Это позиция?

— Просто до появления этой надписи была куча смешных историй. В кафе на Гиляровского в 5 вечера как-то раз пришла бабушка, милая старушка. И говорит: «Здравствуйте, можно я внуков заберу?» Директор в шоке: «Каких внуков?» «Своих, я их тут в 11 утра оставила в игровой комнате, можно заберу?» И зовет Машу. Маша выходит и Ваню за собой ведет, и они уходят.

— А такое почему происходит? Это русский характер такой? Вы вообще какие родительские качества в первую очередь замечаете?

— В первую очередь изменились сами дети: они теперь растут очень быстро. На уровне дурацких каких-то вещей, типа раньше начинают держать голову, ходить, говорить, соображать, держать айпэд. Моя мама сокрушалась тут недавно: «Ой, да мы вообще до полутора лет детей пеленали». А сейчас родители путе­шествуют с двухмесячными младенцами.

— Советская воспитательная система была вся составлена из ограничений: не дай бог на мороз без шапки. Сейчас родители более либерально относятся к воспитанию своих детей.

— Либеральное воспитание — это и хорошо, и плохо. В «Андерсоне» идет ­постоянный ремонт и разрушение интерьера — дети ломают вещи, и с этим ничего не поделаешь. Но вот когда мы сделали красивую дорогую инсталляцию с паровозиками на Новый год… Ее не просто разломали — папа держал ребенка и помогал ему вырывать из инсталляции елки. Это дико странное отношение. Мне кажется, что из нас всех уходит уважение к труду, опять-таки навязанное в советское время, и его надо возвращать. Мне бы хотелось, чтобы дети что-то умели, осваивали какие-то реальные профессии — столяр, повар, хирург.